Смех и грех

 

1

 

Не поверите, а на букву А - ни единой виктории.

За Щ, твёрдый и мягкий знаки не досадно, женских имен с такими

заглавными трудно сыскать даже в Монголии. И буква Б не оприходована.

Но Беллы и Барбары (других поименований не упомню) редки как жар-

птицы; к тому же Барбар воспринимаю дурно с отрочества, с 1976 года, с

"Семнадцати мгновений весны", где некрасивая эсэсовка пособляла

partaigenosse уморить на сквозняке грудничка. Бывшего тестя Бориса

Егорыча в расчет не беру, ибо не то чтобы согрешил с ним, но, словно в

насмешку над своей устойчивой гетеросексуальностью, чуть приласкал

через одежду, когда под знаком жутчайшей попойки обалдевший тесть

свалился ко мне в койку и застонал под стать своей доче Наталье -

утробным басом. Наутро, после флакона стрелецкой под грузди,

измаявшийся подозрениями тесть размяк и осторожно поинтересовался:

- Как спалось?

- Чёрт его и разберёт, что за дрянь снилась.

- Вот-вот, и мне тоже.

За Й нужно махнуть в Японию. Это далеко, и накладно, и вряд ли я

Леннон. К тому же необходимо выправить загранпаспорт, а слово

"консульство" слышится мне тревожным, идут на ум совминовские ноты

протеста, слышится песня Вставай страна огромная, мнятся чудовищные

галифе, иезуиты-замполиты, облепленные пшенной кашей полевые кухни

и, почему-то, чудится восставший труп не то Щорса, не то Сергея Лазо.

Но, к - А. Недостающее звено. Экая прореха в послужном списке

ловласа. Пусть не Аманда, не Аглая, не Агата. Пусть. Но хоть бы

завялященькая Антонина. Или с какой Анфисой перехлестнулись бы пути-

дорожки. А тех же Анастасий? Их же гибель - Насть, чтоб им пропасть. Ей-

же-ей: А - заколдованная буква.

А ведь начиная с В - разгуляй. Без пустяка - весь алфавит, честно

собранная коллекция непродажных фемин. Одних Вик четырнадцать на

круг. И Ян шесть. А меж ними-то как густо. И греховодница ЛенИна -

освобожденный парторг с комвольно-суконного, к тому же депутат

горсовета; и губастенькая Рая; и еще одна Рая - тонкогубая, но зато

директор продмага; и татарочка Фаина с чудными подмышками и

жемчужными зубами; и даже раритетные, чуть не кунсткамерные Эмма и

Эрна; обе, помнится, Карловны (но не сёстры и не товарки), но точно

двойняшки были они рыжи, приземисты, неповоротливы вне постели, в

койке же - юрки, жарки, изобретательны, и преподавали в

электромонтажных ПТУ геометрию.

Но речь не о том, не о тех - числом к двуста чаровницах, скользнувших,

переплетшихся крестообразно и мимолетно через руки мои, и ноги, и тело;

не о них - забытых и полузабытых, и которых не забыть, как ту Суламифь

по имени Миранда - метисочку, креолочку, осьмнадцатилетнюю деточку,

весом пуда с три, да и то - в мокрой фуфайке, накинутой мною на ее

сташестидесятисантиметровую сливочно-шоколадную стать, когда уносил я

душеньку-лань сквозь бешенный ливень из соловьиной рощи. Что мы там

вытворяли! А её низкий legato-акцент из самой груди: "люблюю!" И даже в

торжествующем конечном "ааа!", в котором и акцента-то быть не должно,

но - океан его лился. Ниагара. Прочь, прочь, видение. Прочь, юное безумие

моё.

Знаю, двумястами победами негоже размахивать; не след выносить

этакий мизер на люди, когда иные и многие запросто предъявят список и в

пятьсот голов, и в тысячу, и щелкнут документом по носу - не вылазь-де,

копеешник! И надо ль хвастать сей жидкой статистикой мне - полному и

окончательному импотенту? Всё равно как хлопнуть нумизматной керенкой

о рыночный прилавок: "Семечек, мол, тётка, солёных. Да с горкою!" Не

поймут. Надсмеются, оплюют, а то и прибьют или кликнут милицейского.

- Кисель. Ваша, бывшая когда-то железной предстательная железа -

кисель. Вы, уважаемый, угробили её инфекциями, трихополом и

бициллином. Соболезную. Об эрекции забудьте. Навсегда. Думайте о

хорошем. Коллекционируйте марки либо копите деньги, оно отвлекает.

- То есть, как?.. Обождите. Есть же средства... травы, химия, вакуумные

приспособления, наконец.

- На подобный конец нужен космический вакуум. Вы имеете папу в

Роскосмосе?

Так огорошил доктор. Дока доктор - упитанный, добрый, нежадный, с

чутким указательным пальцем, с печальными очами (теми - черными,

мальчиковыми, о каких плакал Вертинский), с айболитской бородкой и

латунной табличкою на двери, и два звонка, и звонкая фамилия Рабинович,

которую пронёс он мимо эмиграции, сквозь "Память", Баркашова-

Макашова, сквозь всякую муть и, еще ранее, гораздо ранее (то были

пращуры его) через несусветное, изуверское, и не дай Бог какое, но

сподобь Господи господина Рабиновича понести фамилию с честью далее,

далее, насколько возможно то на Руси, где и нам - русичам - не всегда мёд,

а даже бывают уготовлены нам братьями по крови и кровь, и дыбы, и

шпицрутены, и штольни, и петли, и пули.

Да-с, железА - кисель. Укатал родимую. Надобно расплачиваться по

счетам. За Тань и Мань, за Инь и Янь, за тех Марин и Карин которые слепки

с Барби - кукольные стройняшки-симпатяшки: шанельные, шрапнельные, с

акриловыми коготками, лакированными шапокляками, природными и

эрзац-мушками на губках, и бронебойными гонореями. Припёрло погасить

вексель за краткую радость с той волоокой Пашей, что в заваленной снегом

сибирской глуши прихрумкала пимами в баньку - принесть гостю

полотенцев и напиться, и осталась там дольше положенного, дебелая дочка

егеря. Да разве только кошмаром можно было предположить, что с

рушниками и клюквенным квасом, да с морозцем, да со свёкольными

щеками притащит ядрёная свет-Прасковьюшка на себе нехорошую болезнь,

приправленную лобковыми вошками - зверьми, расселившимися, как мне

казалось, аж на бровях, и сигающих оттуда, с дремучих - a-la Брежнев -

бровищ моих, прямиком в баранью похлёбку.

Но не о нынешней мужской беде печаль моя. Глупо казниться о

невозвратном. Об одном грущу, с чего и начинал ону ябеду. Не закончена

мозаика. Не легла последняя смальта в назначенное ей место, а, стало

быть, и не вышла картина, на складывание которой я угрохал жизнь. Да и

ладно ли сетовать: угрохал. Просуществовал, как мог, и пошло всё к черту.

Дерев не насадил, детей не нажил, вывалив язык гонялся за сладким, и

выкушал наравне со райской амброю ведро дёгтю: был гоним, давлен за

кадык мужьями, травлен собаками, и луплен чем ни попадя: и коленом, и

поленом, и чугунным утюгом на углях выпуска 1864 года; а один ревнивый

орнитолог избивал меня перелётным больным гусем, которого он оставил

зимовать на квартире, да так отхаживал, что помер гусь; и даже гуляла по

бубновой моей головушке двухконфорочная электроплита "Минск" в

женском общежитии на Багратиона - 7, куда прокрался я по балконам, и где

комендант, и вахтеры, и вся челядь оказались поголовно мохногрудые

грузины.

А ведь давалась в длани та самая А, та самая смальта, да и

выскользнула из рук. Налимом. Не удержал. За то и речь. За то и кручина.

Анна. И уж не изловить, не забарабать рыбоньку под зебры, поскольку -

кисель. Поздно! Ах, маху дал. Повёлся на ложный стыд. И тем более тяжко,

что вышла та история расхожим анекдотом - попал в него, как кур в ощип,

на финише, пред лентою, за которой уж ожидал, заламывал добрые руки

неведомый мне Рабинович.

 

2

 

"Знакомьтесь: Аня Винокурова, новая ученица. Раньше Аня жила в Риге, а

теперь станет сибирячкой. Правда, Анечка? Ступай ко второй парте в

среднем ряду. Анна Германовна, продолжайте урок".

Так было.

И завуч покинула 7-й Б, отдав девочку на растерзание горбатой и

злющей Анне Германовне Пфлюк, которая тут же вцепилась в тёзку,

предложив проспрягать глагол schpielen. Ущербной Анхен, наверное, всю

жизнь мечталось поваляться вверх пупом на Рижском взморье.

Велюровое "ишь" в пику кирзовому "ихь" всколыхнуло класс, а классно

переведенный с листа репортаж репортюги Шрайбикуса сразил Пфлюк и

всех нас наповал. Следом - урок физической культуры, куда Аня вышла в

маечке, кроссовках, и шортиках, и задвинула в пыльные углы

одноклассниц с их олимпийками, чешками, и растянутыми на коленях

трико.

И "ишь", и с листа, и мираж черепичной Риги, и белоснежная полоска

трусиков в тайнике шорт... словом, я пропал. Сарданапал. Тогда, видно, и

реинкарнировалась в меня потаскунская суть царя. И не то чтобы

красавица, но печать иного мира была пришлёпнута на Анне. Погиб,

пропал. А весной сгинула она, заразила сарданапальством и канула в

какое-то пригородное Кривощёково, в воинскую часть, куда батюшка

Винокуров (прапорщик, не самогонщик) был назначен поминтенданта.

Заявить теперь, что промелькнули годы? Да я себе язык откушу. Даже

если и промелькнули. Эту фразу не терплю наравне со словом ширинка.

Вместо флейты поднимем флягу,

Чтобы смелее жилось, чтобы смелее жилось.

И мы с Аней поднимали фужеры с шампанью в театральном буфете,

манкируя вторым актом балета "Юнона и Авось". Провидение выдало нам

редчайший шанс: билеты в партер за номерами мест тридцать три и

тридцать четыре. Вот как случаются встречи. И мы тянули шипучее, и

вспоминали, вспоминали, хоть и мало было чего вспоминать. А потом - под

гору, быстро-быстро, да и как иначе, если обоим отчество - одиночество.

- Проводишь?

- Ааанечка, что ты, в самом деле...

- Другой конец города.

- Хоть в Нарьян-Мар.

Такси, декабрьский N-ск... В авто - на ушко: "Мело, мело по всей

земле..." и "Шаганэ" и еще что-то - артподготовка перед штурмом

наполовину взятой высотки. К концу пути раздухарилась в желудке чёртова

шампань, нагнала в кишки злого духу, и выпустить его в столь славный

момент представлялось немыслимым. Так и докорчился втихаря -

монастырской роженицей - до Аниной квартиры.

Вошли.

- Проходи в зал. Я на кухню. Кофе?

- Чай.

Это слово выдавилось легче, чем "да".

С бильярдным стуком сомкнулись за спиной бамбуковые заросли.

...Нет, то было не Абрау-Дюрсо. Опоила гадина-буфетчица яблочной

газировкой, настоянной на тухлом горохе.

Пыхнуло бра и высветило парочку, давящуюся смехом на софе (вот он

анекдот, и я в нём - дураком). Она - Анина младшая сестра. Анна про неё

поминала. Похожа. Он, верно, ухажер. Целовались голубки во мраке и,

стало быть, к потёмкам попривыкли, насладились моим соло и хрюкали

теперь в кулаки, грозясь брызнуть хохотом. Как же: залетает незнакомый

дядька, вприсядку выпускает ураганные ветры, скидывает пиджак и ну

махать им, точно торговец шашлыками.

А мне до смеху ль? Ай да селадон! Ай да послевкусие к высокому штилю,

к "Шаганэ".

"Каварер, каварер, а кальсон-то прогорер", - картаво лезло в голову,

пока я пулей летел из квартиры.

...И только временем пообтесалось острое, и собирался я обождать до

скорой уже весны, накупить тюльпанов, нагрянуть к Анне, и под тюльпаны и

коньяк хохотнуть с Нюрочкой хотя бы и о Есенине, о том, что и он задавал

дамам перцу... но, как было говорено, грудь моя уж касалась финишной

ленты, за которой вперёд тюльпанов зрел вердикт уролога Рабиновича.