Моя смерть.

 

Как здоровье, Миша? – Сол Кейсер.

А как не было здоровья, Солушка, так и ещё уменьшилось – Михаил Лезинский. (сайт ЧХА)

 

Тридцать лет твердил себе крутой девиз древних мистиков: «Помни о смерти» и всё время убеждал себя, будто помню и будто это для меня что-то значило, но никаких особых перемен не замечал ни в себе, ни в окружающем мире. Хотя те же мистики утверждают, что таким образом можно сделать смерть свидетелем и советчиком своих действий и жизнь станет осознанной и правильной. И внезапно с размаху въехал в эту тему, как в стену. Нет, конечно, были какие-то симптомы и подозрения, но, казалось, это не коснётся меня никогда так остро. Коснулось. И не просто коснулось – смерть поставила прямой вызов – Туда. Неприятности в толстом кишечнике обернулись злокачественной опухолью, и вопросов не было: что делать? – однозначно: резать! Эта новость, как ни странно, не потрясла устои существования и не изменила мои планы. «Пусть будет, как будет» – решил глубокомысленно без претензий. Тем более что жизнь перешла в новое качество: я стал пенсионером и считал свою миссию активной жизненной деятельности законченной.

 

Одна проблема сидела в сердце занозой – жена. Ответственность за возможные последствия не давала спокойно мириться с происходящим. Жена ничего не говорила, не спрашивала, но в её глазах отчётливо видна скрытая тревога и страх перед надвигающейся неизвестностью. Я её успокаиваю: «Посмотри, всё у нас хорошо. Сыновей вырастили, поставили на ноги. Каждый идёт своим путём. Дом есть, сад… Уже всё случилось, что могло случиться в нашей жизни. Что нам осталось, кроме конца» Мы неторопливо молча гуляем по территории краевого больничного комплекса ранними декабрьскими сумерками, избегая говорить о предстоящей операции. Вспоминается весь прожитый путь, как чужая придуманная история: всё острое притупилось в памяти восприятия, высеялось всё наносное случайное, трудности не кажутся непосильными, события не видятся чрезвычайными – всё было, как было, будто так и должно было быть, никаких кипучих страстей, никакой театральной драматики, одним словом: нормально.

 

Вспоминается, как первенца ждали: три выкидыша за два года. Казалось, никакое волшебство нас не спасёт, ничто уже не поможет. Нина совсем ослабла и перестала бороться с судьбой. В глазах затаённая тревога и страх. Лежала молча на диване, свернувшись в комочек. Последний раз это произошло в Москве, в центральной всесоюзной больнице… Нина туда специально попросилась через влиятельных знакомых друзей на сохранение. Не случилось. Прошли обследования, анализы, эксперименты… Диагноз: у нас не может быть детей из-за каких-то тонкостей несовместимости резус-факторов и биологических характеристик клеток. Плод убивает материнский организм антителами. «Вы только подорвёте здоровье жены… - сказал специалист, в заключение – У вас есть два варианта: либо развестись, либо взять чужих детей на воспитание…» Нормально. Но я сказал, что всё будет не так – всё будет хорошо. Я просто не хотел никаких других вариантов. И друзья Нины по Ленинградскому горному посоветовали обратиться к одному из светил.

 

Нам сказали, что есть шанс малой родины жены, к тому же в Витебске был лучший на тот момент в Белоруссии центр матери и ребёнка. Мы легко воспользовались этим шансом, проделав путь из Приморья через весь Союз на витебщину. И были безмерно благодарны этому совету. Родился! Ванечка! Шестимесячный – столько смогли удержать на сохранении. Меньше килограмма весом. Выжил. При прямом переливании крови из вены моей руки ему в голову сестра хвалила меня: «Настоящий отец, спокойно переносит процедуру». «Только зачем он плачет всё время?» – «Так надо, если будет молчать, мы его можем потерять в шоке». Нормально. Вынянчила, выносила на руках его Нина. А второй сам родился! Пока с первым заботились – очень много сил и внимания требовал: «Ой! – говорит – я, кажется, опять беременна. Пусть, как хочет, не буду сохраняться. Не до него» Так семь месяцев и продержала. Даже на учёте не стояла… И, вдруг: «Ой! Ваня,наверное, пора». В роддоме выругали и к вечеру приняли второго сына. С ним – никаких проблем.

 

Нина шесть лет, пока первый в школу не пошёл, дома и няней, и воспитательницей… А я «по полям» с геологической партией. Нормально. Вырастила, подготовила к школе. Не отличники, но без троек в аттестате закончили. Иван летать хотел. На лётчика учился. С девятого класса ездил в город три раза в неделю. Горел мечтой. Прыгал с парашютом. Права получил. Главное, водительские права в 18 лет дают, а лётные – в 14! Да развалилось всё в стране и лётное военное училище закрылось. «Нет керосина летать!» В Армию пошёл, в десантные войска. И потом, когда в этот страшный Новый год в Чечне «без вести пропал» – я сам не знал, что делать. Впервые в жизни столкнулся с таким фактом реальной действительности. В военкомате сказал комиссар: «Вы его у родственников ищите, может он сбежал и прячется у кого-нибудь». Не то имя у нас, чтоб с поля боя бежать, и не то воспитание. Нина ночи не спит: «Как ты можешь спать? Я чуть веки прикрою – Ванечка перед глазами…» - «Нина, надо спать, надо жить, всё будет нормально – верь мне».

 

А сам тоже в сомнениях. Как-то ночью проснулся – нет Нины в постели! Темень. Февральская моросящая снегом с дождём слякоть на дворе, серое небо, под ногами чавкает серый мокрый снег. Иду в сторону вокзала, сердцем определяя след. Сидит на корточках у открытого люка ливнёвки и тихо плачет. «Нина, зачем ты здесь?» - «Упала, - говорит – не заметила, что крышки нет». Конечно, нет. Проворные «предприниматели» унесли чугунный диск в приёмный пункт чермета. Хорошо, что колодец уже почти засыпан мусором радивыми соседями. «Ушибла коленку, поцарапалась». «Пойдём домой» – помогаю ей подняться, прижимаю к себе и мы медленно возвращаемся. «Не делай так больше, Нина» - «Мне показалось он уже близко… Я на вокзал, встречать…Голос его услышала» - «Не надо сердце надрывать, держи в смирении себя. Всё будет хорошо – я обещаю». А Нина и так смиренна. Ни с кем, ни слова о сыне. На работе и дома в одном состоянии: в сумерках чувств. Мало кто и знал о нашем горе, а кто знал – не трогал разговорами.

 

Летом, уже полгода такого ожидания, Нина гладит бельё и смотрит в окно на поворот в наш переулок – ( с зимы её взор туда), и, вдруг, вскрикнула: «Ванечка идёт!» - и кинулась в раму. Я её развернул к двери… Помчалась… Полетела. Как ласточка, сквозь коридор, сквозь сени во двор. Следом вышел. Стоят молча, обнявшись у ворот, слёзы на глазах. Я рядом, не знаю, как выразить свою радость. Вернулся сынок живой. Навоевал армейские синий берет да трусы… В турецких тёмных шароварах и светлом батнике пришёл домой. Их в один час откомандировали: проездные документы да подорожные деньги на руки и за ворота. Даже демобилизационного обмундирования не дали. Купили на ближайшем базаре, что приглянулось, а мундир изношенный выбросили, вместе с цинковыми номерками. С пустыми руками, да живой и со здоровой душой! Какая может быть большей радость. Какой может быть лучше праздник на нашей улице! «Всё нормально, - сказал я воину – ты не за ельциных, не за чубайсов воевал – за Россию. Пусть так и будет».

 

А проблемы и не было никакой. Когда в новогоднюю ночь их роту проредили при штурме Грозного, оставшихся в живых придали Ульяновской дивизии. Там он и довоевал до дембеля. Делов-то: две цифири в литере полевой почты изменились, и уже не могли найти: «без вести пропал». Да и не искал никто. До того ли было. Державу, как загнанную лань шакалы, рвали на куски. Отчизну резали на уделы. Достояние неделимое делили. А сыновья наши – расходный материал. И ладно. Обмыла мать слезами душу сыну и жизнь новая началась. Учиться пошёл в политехнический «на буровика» нефтяных и газовых скважин: «Сын бурового мастера может стать буровым мастером». Нормально. Младший учился уже на втором курсе в Новочеркасске «на механика». Два студента, а мы «миллионеры», зарплату поделим «на троих»: одному, другому да нам «на прожить» и так, каждый месяц. Нина с тревогой и страхом: «Я боюсь, зарплату однажды не выдадут, и что мы будем делать?» - «Не бойся. С тремя мужиками – прорвёмся! Всё будет хорошо».

 

Летом со мной в поле работали, а в семестр подрабатывали… Иван и грузчиком, и ремонт квартир: облицовочную плитку налепить или паркет положить, а младший чертежи делал студентам по заказу. Не бедствовали – жили в полный рост. Дом потихоньку строили. На все шесть рук, как говорится, мастера. И каменщики, и сварщики, и плотники. От пола до кровли всё сами сладили. Фундамент мы начали заливать, они ещё в школу ходили. К сроку и выстроили. Когда Иван привёл девушку с пятилетним мальчиком: «Это моя жена!» - у нас уже первый этаж был готов. А там и работать все начали. Иван, не сразу, но стал-таки мастером на буровой, а младший, пусть и помыкался со своей специальностью: двс, нашёл своё место дизелиста-механика у Ивана. Дом вырос в два этажа. И второй сын привёл девушку с дочкой… Наверное такая судьба у моих хлопцев. Может мы что-то не так сделали – родители в ответе за судьбу своих детей. Я сомневался в выборе. Только не Нина. Приняла и одну, и вторую невестку своей и детей их признала родными внуками.

 

Сквозь время пролетели, как в скором поезде «Стрела». Мелькали за окном реалии чужой жизни, не трогая сердце – своя была в маленьком купе завязана. И всё: дети, дети в уме и в душе. Сколько сил потребовалось, чтоб их поднять! Чем они в детстве только не переболели. Особенно Иван. Трудно давалось нам его выживание. Говорят: «С маленькими детьми – маленькие проблемы, взрослые приносят большие». То у них младенцы не умирали… Когда жизнь на тоненькой ниточке висит. Всю ночь по очереди носим его на руках, а у него уже и плакать нет сил. Повзрослели сыновья и отпустило, легче стало – покатилось, как по рельсам. «Получается, что наша жизнь вся в детей и вылилась – говорю я Нине – и меня это не огорчает». Мы медленно ходим по асфальтовой ленте дорог краевого больничного комплекса в разбавленных огнями фонарей погустевших декабрьских сумерках. Я убеждаю её: «Посмотри, всё у нас хорошо. Дети выросли. Я могу уйти». - «А я?» - задаёт она робко вопрос - Пообещай, что меня не оставишь». – «Я постараюсь».

 

В клинике совершенно другая среда. Столько народу страдающего сражается за жизнь! Сразу же к концу первого дня у меня родилась мысль: «Невозможно представить настолько плохое состояние человека, чтобы нельзя было его сделать ещё хуже». Каких только мучений телесных нет. И, конечно же, это создаёт соответствующую атмосферу. В палате восемь коек в два ряда. Одна свободная. На пороге: «Здравствуйте, я Иван»,- представился и вошёл в новый для себя мир. Тут не принято говорить о смерти, о болезнях и о своём здоровье, только бытовые второстепенные темы, а более всего, много и легко всякие политические, экономические и гламурные сплетни и новости. Телевизор на тумбочке выключается на ночь и на время утреннего обхода. Мы свой выключили в тот «новый год» окончательно. Я иногда смотрю спортивные репортажи, а на всё остальное…, окружающего реального мира достаточно. А всякие бытовые неудобства терпеть умею. Устроился на своей кровати в позе «внимания» и ушёл в себя. Дышу. Медитирую.

 

«Ты что, йог?» - спросил меня сосед напротив, в сторону которого обращено, как ему ка-жется, мое внимание. Чёрт знает, как ответить на этот детский вопрос. …Море гармонией шума прибоя заглушает какофонию пляжного базара: разносчики товара заученно твердят свои речёвки, фотографы зазывают любителей экзотического антуража для памятных снимков, служба проката предлагает сервис разнообразного инвентаря. Всё это прогретое жарким солнцем и обдуваемое лёгким ветерком далеко-далеко, не касаясь сознания. Я на гладкой гальке угнездился в позе – медитирую. Вдруг, обрывается нить: «Дядя, вы, правда, йог или притворяетесь?» - передо мной малец лет 7-8-ми, пальцем в меня показывает. Улыбнулся ему: «Притворяюсь». Он согласно кивнул головой и поскакал с одной ноги на другую к родителям. Конечно, не сам придумал, его послали взрослые. Но вопрос-то настоящий. А я не знаю на него ответ. Просто мне сейчас легче так. Неделю уже притворяюсь, что всё нормально, а внутри давно всё не так. Скорее бы операция.

 

Студент-практикант мучается со мною в процедурной – завтра операция, а он не может промыть мне кишечник, клизма не получается – не идёт вода: он так и этак.. «Да не напрягайся – я ему – уже неделю ничего не ем, должно быть пусто…, там запечатано наглухо». Известно, что у нас пока петух жареный не клюнет… Обратился к врачам, когда он клюнул именно туда, когда уже «караул!» надо кричать и готовить обряд – перекрыла опухоль выход, никаких вариантов ни оттуда, ни туда. Нормально. Я готов к операции. Вечером врач-анестезиолог молодая женщина: Наталия Ивановна, симпатичная, светлая приятным внятным тихим голосом рассказала мне моё ближайшее будущее: «Сейчас выпейте таблетку, чтоб спокойно уснуть и спать, а утром я вам сделаю укол и вы ничего не будете чувствовать. Всё будет нормально» – «Не надо таблетки, я и так усну» - «Нет-нет, с таблеткой вам будет лучше». Утром она меня будит с той же интонацией: «Доброе утро. Всё хорошо. Я поставлю катетер под ключицу, и вас отвезут на операцию».

 

Две девицы: сестра и няня, молодые и хрупкие на вид, ловко подхватили меня, помогли лечь на каталку и повезли… Больше я ничего не помню. Мелькнул тревожный взгляд Нины, озабоченное лицо Ивана, (ему надо найти доноров для забора 1л крови), и вроде бы, как младший сын в бороде. …Пришёл в себя в полутёмной комнате. Мой угол на половину задёрнут занавеской. За занавеской молодые голоса: он и она, слов не разобрать, говорят о чём-то весёлом, за занавеской тусклый фонарь, край окна выглядывает, в стёклах которого темнятся сумерки. На стене тускло освеченный циферблат часов с едва заметными стрелками. Показывают шесть без десяти. Мелькнула мысль: «Надо же, уже утро! Выходит, я почти сутки проспал…». Начинаю осознавать своё состояние, мысленно ощупываю, оглядываю своё тело. Снаружи со всех сторон какое-то неудобство, что-то постороннее в меня воткнуто с обоих боков и по оси живота рана, в горло через нос тянется, кажется чрезмерно толстой, гибкая трубка – мешает дышать и глотать слюну.

 

Глотать то и нечего – сухо во рту. И дышу одной ноздрёй. Йоги говорят: «Если ты дышишь более четырёх часов одной ноздрёй – ты серьёзно болен». Плохи мои дела. Телесные неудобства медленно переросли в глухую тревогу, и затем обратилось всё в одно ощущение боли. Сначала, боль воспринималась локально: там и там и в горле, как наждаком протёрто. Потом постепенно боль разрасталась, растекалась по всем членам и органам, расцвечивалась огненными красками, наполняя тело мучительным изнеможением – болело всё. Я был боль. Ничего в самосознании не было кроме боли. И не было ничего вокруг, только тягучая, рвущая на части, высасывающая силы и сознание боль. Пытаюсь бороться, сопротивляться, собираюсь с духом противостоять ей. Ведь я умел с ней ладить. Зубную боль заговаривал сам себе, умел её терпеть, знал, будто, всё о её характере. Полагал, что воли у меня достаточно, вынести любую – ничто не может быть сильнее духа убеждённого самосознания! Напрасно я затеял эту тяжбу – боль была сильнее меня.

 

Пытаюсь убежать от неё в память или беспамятство, вспомнить что-нибудь или придумать мысль – не получается. Ничто не отвлекает и некуда спрятаться. Нет от неё спасения. И темень за окном сгущается – это не утро, это вечер! Впереди длинная ночь. Как там, у Поэта мука вылилась: «Приду в четыре – сказала Мария. Восемь… Девять… Десять» А у меня только шесть! Как же мне до утра дожить, как терпеть эту пытку? Тут и случилась паника. Заметался, задёргался, кое-как сдерживаю себя, чтобы не закричать. А и закричал бы, если б не шланг в горле. Я понимаю, что вести себя так нельзя, но ничего сделать не могу. Собираю всё, что осталось, вокруг мысли о смерти, наматываю себя на эту мысль: «Так, вот почему все боятся этой болезни, потому что смерть такая невыносимыми пытками боли терзает. И что теперь? Что я должен сделать? Я разве цепляюсь за жизнь. Меня ничего не держит. На – забирай!» Я знаю, моя безупречность яростью пробуждается – так и гори оно гаром. У людей и видения бывают при операции, а у мены что?

 

«Земную жизнь, пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу» - слышу в себе строки классика. Лес этот и не деревья, а какие-то колючие безлистные заросли. И темень. Ничего не видать. Но я будто вижу, стремлюсь куда-то изо всех сил. Бестелый и меня не царапают эти иглы, но я стараюсь уклоняться. Впереди вижу светлое пятно – устремляюсь. Небольшая поляна, словно голубоватым светом луны проявленная, в самом центре девочка на корточках сидит ко мне спиной, что-то на земле разглядывает. Девочка и есть светлое пятно. Контуры её размыты, но я точно знаю, это девочка. Бегу к ней. Радуюсь. Но что-то меня останавливает и держит на расстоянии, а я хочу. И, вдруг, голос: «Куда ты, Иван, направляешься? – Близкий, родной голос, роднее не бывает. Как я мог жить, его не слыша? - «Кто ты?» - спрашиваю и тянусь приблизиться. Она ладошкой руки, не глядя на меня, отстранила: «Чего ты хочешь?». А я не могу выразить чего хочу. Что-то мелькнёт в мыслях, а я уже всё понимаю – немота осознанности. «Тебе не сюда, возвращайся назад, придёт время, я тебя проведу куда надо».

 

Та же комната, та же занавеска, а я не тот. Во мне нет боли. Дрожь чувствую в себе, и пот выступил на теле, а я словно на качелях, на невидимых струнах подвешен и плаваю, покачиваясь в такт сердцу. Я на вершине блаженства радуюсь существованию. Пусто внутри и тихо, ни мыслей, ни ощущений. Гармония равовесия духа и тела. И тут разум, как змий-искуситель, подначивает: «Не может такого быть. Это тебе кажется: проверь-проверь, приди в себя, сам убедишься». Сразу струны оборвались и я проваливаюсь в яму реальной боли. Испугался: «Что же я наделал? Сам себя убил». Но вернуть взвешенное состояние оказалось легко, стоит только прислушаться к вибрации сердца. Так и просуществовал до рассвета: то в боль для эксперимента, то в невесомость. Утром ждал своего спасителя хирурга – не пришёл проведать, и ладно, лежу дремаю. Пришли девицы вчерашние, аккуратно перекантовали меня с операционного одра на каталку и повезли в палату. В палате Нина и оба сына, и мой хирург: «Как самочувствие?» - спрашивает – «Всё болит» - отвечаю.

 

Он глянул на меня внимательно и вижу по губам, и чувствую энергетически: матерится, на чём свет стоит: в Бога, в душу… мать. Седой семидесятилетний крепкий старик грек со смешной фамилией Треандафилов – (в детстве сверстника, Филиппа, дразнили: «транда-фил») - ругается, как пастух. Но вслух – ничего. Потом: «Ванёк – обращается к сыну – сбегай на второй этаж, купи в аптеке обезболивающее» - сказал спокойно буднично. Потом мне: «Сообщили, что ты спишь, я и не стал беспокоить. И почему ты не предупредил, что у тебя полная непроходимость?» В ответ я развернул пустые ладони рук. И пришёл Иван с ампулами, и пришла сестра с капельницей, кольнула шприцем, и я задремал по-настоящему. Оказывается, в реанимации нет лекарств, и надо было вчера купить и передать анестезирующее средство. Но кто ж знал, что медицина наша до такого докатится. Нормально. Будь иначе, может и не встретился бы я со своей смертью. И не узнал бы, что это состояние, которое не раз испытывал в жизни, смертью вызывается.

 

Мистики говорят: «Счастливый тот, кто встретит свою смерть в виде юницы. Я счастливый человек! А почему нет?