Следователь подошёл к окну и дёрнул плохо поддающуюся форточку, забранную рваной железной сеткой.

Отзвуки улицы вошли в кабинет вместе со свежим воздухом.

Деревья уже сбросили листья, и голый каштан, глядевший прямо в окно кабинета, поблёскивал мокрой корой и звучно ронял капли с веток на подоконник и немытое стекло.

 

мечется ветер, как загнанный зверь».

 

Владимир Стрельцов прежде не думал, что ему доведётся стать следователем: его натура звала к другому.

После университета он мог бы стать приличным преподавателем, давать частные уроки.

Пожалуй, хватило бы сил устроиться в ялтинскую газету и писать туда, получая гонорар построчно.

Но – не сложилось: революция и Гражданская война вдруг выявили у Стрельцова новые способности.

Сперва, захваченный настроением перемен, он вступил в народную милицию, а там оказалось, что его гибкий ум и умение быстро принимать решения в изменчивой ситуации жизненно необходимы молодой Советской власти.

Опять же: «где родился – там и пригодился», - начал в Петрограде простым милиционером, а в родную Ялту вернулся уважаемым следователем.

Если так дальше пойдёт…

 

А ведь были времена, когда он писал стихи.

Светлая студенческая юность, которая вспоминается весенним днём в этой скучной поздней осени.

Стрельцов закурил папиросу.

Он давно привык к крепкому табаку, но по какой-то эстетской привычке, приобретённой в студенческую пору, всегда добавлял в него травку, секрет которой никому не открывал.

Прокуренный кабинет следователя часто удивлял вновьприбывшего неуловимо знакомым полевым запахом.

 

пахнущем тёплыми травами».

 

На столе лежали папки: стопка повыше – не разобранная, пониже – законченные дела с резолюциями.

Папки достались ещё от прежних хозяев кабинета, - одинаковые, безликие, хранящие в картонных рубахах обыкновенные и удивительные человеческие судьбы.

Стрельцов почти докурил папиросу, когда в дверь постучали.

- Войдите, - крикнул он.

Было слышно, как в комнату вошёл арестованный и остановился. Следователь продолжал стоять лицом к окну, делая последнюю затяжку.

- Свободен! – отпустил он конвойного; дверь в кабинет хлопнула.

Стрельцов бросил окурок в форточку, повернулся и быстро подошёл к столу:

- Здравствуйте, уважаемый Валентин Григорьевич!

Перед ним стоял старик в допотопном бархатном пиджаке с каплями дождя на волосах и на лице, - видно обрызгало, пока шёл через тюремный двор.

Он удивлённо разглядывал знакомое лицо:

- Владимир?!.. Вы…здесь?.. Начальником?

Это искреннее удивление, эффект от появления позабавили:

- Кто-то должен быть нынче начальником. Присаживайтесь, пожалуйста.

Следователь сел и привычным движением открыл лежащую на столе папку:

- А вы помните, как я когда-то спрашивал ваше мнение о моих стихах?

Старик не был готов к этому вопросу, но быстро взял себя в руки и ответил сдержанно:

- Да, я помню. Вы были одним из лучших моих студентов.

Стрельцов рассматривал собеседника: профессор постарел, борода сделалась белой, а умные, несимметрично посаженные глаза его глядели устало.

- Вы очень плохо выглядите. Вас не били?

Профессор болезненно поднял брови:

- Нет… ещё…

- Не надо так говорить. – Следователь взял перо и макнул в настольный прибор. – У вас есть какие-нибудь просьбы?

- Нет… Нет - есть, - спохватился старик. – Меня взяли в этой рубашке, она уже насквозь пропахла тюрьмой, а я по старой буржуйской привычке менял рубашку каждый день. Машу… Марию Михайловну, мою жену, не пускают – не положено. Я прошу вас, Владимир: разрешите ей передать мне рубашку. Приятно будет умереть, по крайней мере…

В первый раз Стрельцов видел просящий взгляд профессора и подумал: «Он уже сломлен».

Чтобы не терять напор, резко поменял тему:

- Валентин Григорьевич, я знаю наверное, что во время интервенции Вы писали антинародные статьи в белогвардейские газеты.

- Антибольшевицкие статьи… - откликнулся старик, подавшись вперёд.

Следователь принялся записывать.

На самом деле, он готовил вопрос, который интересовал его самого:

- Почему вы с ними, Валентин Григорьевич? Вы же – русский интеллигент.

Старик вдруг приподнял голову, как он, бывало, делал на лекции:

- Именно потому, что я – русский. Вы слышали о разнице между христианином и большевиком? Первый говорит: «Всё моё – твоё», а большевик считает: «Всё твоё – моё».

«Вот так!» - с досадой подумал Стрельцов. – «А я решил, что он у меня в руках…»

- Крепко вы нас не любите, крепко.

- Не вас, а – ваши догмы.

Слова неприятно кольнули следователя, - ему казалось, что разбитый судьбой старик быстро на всё согласится…

- Вы говорите так, словно всё ещё видите во мне студента…

- Я вижу в вас человека, который прежде писал талантливые стихи.

Ответ был неожиданным, и потому обескуражил Стрельцова.

Чтобы не показать этого, он саркастически усмехнулся:

- Я и сейчас пишу. Правда – другое.

- Я вижу… - Взгляд старика остановился на одной из верхних папок из меньшей стопки, на которой уверенным почерком было выведено «Расстрелять».

Слишком поспешно Стрельцов протянул руку и резко перевернул папку.

Это было его ошибкой: он не хотел пугать.

Он видел психологическую игру с арестованным тонкой шахматной партией и перед допросом предполагал вытащить «безвредного профессора» из тюремной ямы.

Но старик делал такие дикие ходы, что ещё в дебюте вырыл себе не просто могилу, но целый котлован.

 

- Не бойтесь, - послышался его голос. – Я верю, что вы сделали это не нарочно.

Вы тут спросили, не был ли я избит.

До вчерашнего дня я сидел в уездной тюрьме.

Нас было несколько в камере, и народ менялся быстро.

Уездный следователь товарищ Пряднюк любил объяснять заключенным, что он делает, - возможно, он считал свою миссию наставнической. (Профессор глянул на Стрельцова из-под бровей).

Так вот: он одевал кожаные перчатки, и объяснял, что это необходимо, чтобы кожа на костяшках пальцев не повреждалась во время допроса.

Нет, меня не били: у меня не было сообщников, и мои тайны никому не интересны.

Соседей водили на допрос ночью, - чтобы все слышали крики и не могли спать.

В уездной тюрьме я почти не спал: днём не давали, а ночные крики не располагают ко сну…

Я забывался на мгновения и снова возвращался в этот мир, чтобы жить, как в тумане – бездумно.

Наплевав на жизнь, потому что сил на сострадание не осталось: хотелось только спать и не слышать криков.

 

Да, этот оригинал-следователь первым делом сажал человека за стол рядом с листами предыдущего допроса.

Они были в пятнах крови, а он указывал на листки и приговаривал: «Твой благоразумный предшественник во всём сознался, и теперь с чистой совестью сидит в камере».

И тыкал в пятна крови пальцем в перчатке.

После первого допроса я понял, что выбрал правильный путь. Гибельный, но честный.

А ваша городская тюрьма теперь мне кажется крымским курортом. – Старик широко улыбнулся, но его глаза смотрели на следователя, не смеясь.

 

Стрельцов понял, что его первоначальные планы обратились в прах, и расспрашивал уже для проформы, пытаясь вернуть инициативу в свои руки.

- А ваш сын, Николай Сардаров, служил в Добровольческой армии и не так давно эмигрировал вместе с врангелевцами.

- Да, эмигрировал, - вздохнул профессор. – А был ли у него выбор?

- Выбор есть всегда, - решительно сказал Стрельцов.

- Вы знаете: он служил в госпитале в чине вольноопределяющегося.

Многим кажется, что госпиталь – тихое место в военное время.

Тем, кто не знает, что с каждым новым эшелоном приходят новые боль, крик и грязь.

Он помогал сёстрам переворачивать на операционном столе толстых, - такие не редкость, как оказалось.

Он отдавал команды санитарам, когда нужно было увезти мертвеца из палаты.

Он следил за тем, чтобы из операционной быстро убирали ампутированные конечности.

Ему приходилось заходить в палаты больных испанкой и тифом.

Дышал заразными запахами немытых и гниющих тел.

Видел, как люди сходили с ума от боли и безнадёжности положения.

Наш с Марией Михайловной домашний Николенька…

 

Ах, да – выбор… Вот как он сделал выбор.

Однажды Коля шёл по госпитальному коридору, и ему навстречу выбежала сестра милосердия – вся растрёпанная, в изорванном форменном переднике, без косынки.

Она крикнула:

- Николай Валентинович! Моряки в провизорской насилуют Веру с Любой. Я сбежала!..

Сын носил с собой «бульдог», хотя в госпитале можно было не ходить «по форме».

Но ему нравилось «обладание оружием», как он говорил, это и помогло.

Уже на бегу он сообразил, что перед провизорской надо приостановиться, чтобы стук сапог не выдал его.

Он взвёл курок и переложил револьвер в карман халата.

 

Судя по всему, Коля успел вовремя.

Посреди провизорской стоял большой стальной стол; прямо на нём сидел молодчик с наганом в руке и пулемётной лентой через плечо.

Когда дверь открылась, он прикуривал папиросу от спиртовки.

Рядом с ним стояли склянки со спиртом, некоторые – уже опорожнённые.

Тут же было свалено оружие остальных бандитов: винтовка, пистолет, офицерские кортики и даже – гранаты.

В дальнем углу комнаты два разбойника затыкали руками рот лежащим на полу медсёстрам в растерзанных одеждах.

Возле них стоял матрос в тельняшке, которого Николай определил, как главного.

Он выговаривал сёстрам:

- Дуры! Будете орать – на лицо сяду.

А был он мясистый, со свиными глазками, тяжёлый.

 

Николай громко произнёс:

- Прекратить немедленно! Вы находитесь в госпитале!..

Коренастый посмотрел на него с интересом, а сидящий на столе наставил наган прямо ему в живот.

Крепыш в тельняшке захихикал и сказал с издёвкой:

- В госпитале?!.. А мы с братвой думали - в синагоге! – он сильно гыкал по южнорусски.

Матросы заржали.

- У нас таперь – свобода прав, мадам! Революцьонные массы имеют желание и законное право отдохнуть опосля трудов праведных. Барышни – не против.– Бандиты захохотали.

- Поэтому заткнись, твоё благородие, и подожди очередь за дверью, не то Семён поможет твоей барской милости примерить деревянный бушлат. Фасончик – в девять граммов! - И он обернулся к приятелям, смеясь своим шуткам.

Семён захрюкал так, что наган запрыгал в его руке.

 

Николай быстро шагнул вправо, чтобы уйти от нагана, и прямо из-под полы халата принялся стрелять в Семёна.

Тот ещё успел пальнуть, но пуля ушла в косяк. Коля не остановился, пока не выпустил весь барабан.

Матросы были так ошеломлены, что даже не попытались схватить оружие.

Сын рассказывал, что сам не понимал, что делает: он схватил одну из склянок со спиртом и швырнул в стену.

Она хлопнула, и бандиты отпрянули от брызнувших осколков.

А Коля поднял над головой горящую спиртовку и закричал:

- Стоять! Всех спалю заживо, сволочи!.. – и принялся швырять оставшиеся склянки в стены и полки со стеклом.

 

Разбойники могли бы сообразить, что он не станет поджигать спирт, но напор был так стремителен, что, бросив барышень, они выскочили в соседнюю комнату и прогрохотали по коридору, пугая встречных кровью на изрезанных осколками лицах.

В тот же день начальник госпиталя полковник Вольский доложил об инциденте коменданту.

В ответ он услышал, что уже поступило заявление о нападении «недобитой контры» в госпитале, куда революционные матросы привели своего раненого товарища.

Сыну пришлось перевестись в другой город, чтобы избежать самосуда.

Марии Михайловне мы ничего не сказали: перевели – и перевели… Вот так судьба сделала выбор за нашего Николеньку.

Профессор взглянул в глаза Стрельцову:

- А вы, Владимир, как бы поступили?.. Впрочем, - не отвечайте: у каждого свой путь.

 

Следователь почти ничего не записал из этого рассказа.

В нём вдруг проснулось человеческое любопытство:

- Скажите, Валентин Григорьевич: почему вы не уехали вместе с сыном?

Старик помрачнел:

- Маша… Мария Михайловна… Её свалил тиф. Она очень коротко постриглась, - профессор коснулся пальцами своей сквозящей шевелюры. – Я не мог её бросить. А сын должен был уехать. Когда Коля прощался, она была в бреду и никого не узнавала. Николенька сказал мне: «Папа, передай маме, что мы вернёмся».

Стрельцов удивлённо поднял брови:

- Ну, это – вряд ли!

- Вам смешно это слышать, - откликнулся старик, - но в минуту прощания он дал нам с Машей зыбкую надежду.

Вы считаете, Владимир, что этого мало?.. – Валентин Григорьевич странно взглянул на Стрельцова, и тому показалось, что старик смотрит на него, как на сына.

 

Стало зябко.

Следователь встал, сделал быстрые шаги к окну и громко хлопнул форточкой.

Сидевший на подоконнике голубь порскнул и улетел.

Задетая им ветка каштана зацепилась за оконную сетку и подёргала её, словно пытаясь сорвать.

Неожиданно пришло простое и ясное решение: разговор нужно закончить.

«Чей же это допрос?» - усмехнулся про себя следователь.

 

Он вернулся за стол и сказал:

- Вернёмся, всё же, к нашим баранам.

Профессор по-детски улыбнулся:

- Давайте вернёмся ко мне…

- Вы знаете, Валентин Григорьевич, что положение ваше – аховое?

Старик посерьёзнел:

- Я знаю, что меня расстреляют.

Стрельцов говорил размеренно, убеждённым тоном:

- Советская власть не такая кровожадная, как вы изображали в своих статьях. Будемнадеяться на лучшее: я постараюсь помочь вам по старой памяти.

Профессор недоверчиво на него посмотрел:

- Для этого я должен покаяться в содеянном?

Пришлось положить перо в прибор и добавить с нажимом:

- Разве я похож на инквизитора? Покаяния не требуется, - я и так похлопочу. Надеюсь, что вы это оцените. А сейчас я вынужден с вами попрощаться: меня ждёт писанина. До свидания, Валентин Григорьевич!

Следователь встал и протянул собеседнику руку.

Поражённый профессор вскочил со стула и горячо пожал руку бывшему студенту:

- Спасибо вам, Владимир. Вы – честный человек.

Следователь улыбнулся:

- Пока – не за что. Конвой! – крикнул он звонко.

Уже в самых дверях старик вдруг обернулся и повторил:

- Спасибо! Если даже не выйдет – разрешите свежую рубашку… - в его окружённых морщинами глазах сверкнула надежда.

Конвойный зло прикрикнул на арестованного, и дверь закрылась.

 

Страшно хотелось курить.

Чувствуя себя глупым гимназистом, Стрельцов не посмел закурить в присутствии профессора.

Он достал из коробки папиросу, сунул в рот и чиркнул о сапог серной спичкой: удобно, но – воняет необыкновенно.

Только после первой затяжки встал, чтобы открыть форточку, медленно выдыхая крепкий, пахучий дым через нос.

 

Южные сумерки упали на город внезапно.

Вечер проглотил очертания домов, затих, обдавая сыростью и запахом умирающих листьев.

Даже ялтинское море поплёскивало слабо и равнодушно.

 

«Кап!..- ветка стряхивает каплю,

стихи на замершей веранде».

 

Следователь сел за стол, просмотрел и аккуратно сложил листки в папку.

После некоторого раздумья завязал тесёмки и что-то быстро написал на обложке.

Звякнул рычаг телефонного аппарата:

- Копылов? Это я.

Сардаров Валентин Григорьевич, бывший профессор.

Представляешь: я учился у него в университете?!.. Да…

Сегодня ночью, вместе с остальными. Документы пришлю.

Ладно, мне некогда: ещё писать и писать.

 

Человек в кожаной тужурке сидел за столом следовательского кабинета и писал.

Лампа под зелёным абажуром давала усталый свет.

В эту осеннюю ночь ветер покинул Ялту.

Старый каштан за окном стоял не шелохнувшись.

Казалось, что он вслушивается в шорох пера по бумаге.