Каждый раз, подходя к парапету, мне хотелось запомнить, фотографически запечатлеть в памяти это утреннее море. Высота птичьего полета, голубая дымка тумана, окутывающего вдалеке просыпающийся город и тишина. Та утренняя предрассветная тишина, которую сейчас так редко можно застать. Я опиралась на парапет локтями, взваливая на них практически весь свой вес – и таким образом почти свешивалась туда, вниз – где на высоте около 200 метров разворачивался такой знакомый мне пляж. Запечатлеть его единожды не удавалось. Каждое утро это было все новое и новое ощущение. Особенно в начале августа, когда зной сменялся утренним холодком, солнце по-осеннему приятно светило, но не грело, а прохладный бриз источал какую-то сырость и вместе с тем свежесть. Я вдыхала этот ветер, подаваясь всем телом навстречу каждому мимолетному порыву. Все мое существо ощущало конечность, пусть грядущую и с позиции немалых лет далекую, но все же конечность моего пребывания в этом пространственно-временном отрезке, именуемом жизнь. И если древним фараонам хотелось взять с собой по ту сторону реки мертвых богатство, власть, женщин, лошадей и оружие, то мне мечталось всю свою иную ипостась жить хотя бы воспоминаниями об этом порывистом в такт ветру дыхании, об этом солонцеватом, пьянящем воздухе, об этой высоте, откуда облака кажутся ближе, а люди меньше, об этом море, спокойном и бесконечном, таком разном, то синем, то сером, то голубом, то и вовсе песочно-горчичном от поднятого со дна волнами песка.

Ноги сами вели меня вниз к морю по серпантину бетонированной парковочной дороги. В пролетах между опорными колоннами проглядывало солнце. От ног передо мной подпрыгивала тень. Я безучастно смотрела на нее, стараясь фотографически вписать в тот самый безвозвратный кредит памяти и ее, и меня самое. В тот момент было наплевать, что фигура моя далека от стандартных идеалов, бедра более полноваты, ноги коротки. В мои 25 я чувствовала ощущение красоты. Здорового молодого тела, этого бодрящего ветра в моих почти невесомых кудрях, красивых сильных рук, ног, того, что составляло мою сущность, оболочку. И в этой оболочке мне было комфортно.

Я хотела забрать с собой воспоминание о себе 25-летней, зная, что этот момент не повторить. Хотела запечатлеть в памяти лицо, разрез глаз, бровей, идеальный греческий профиль – то есть то, что мне в себе нравилось и мирило сущность мою с отклонением от стандартов.

Я хотела забрать то ощущение здорового, красивого, сильного тела. Ощущение движений, звук шагов, вкус воздуха. Я скидывала платье и бежала к воде, сосредоточив все мышцы в один прыжок. В секунду группируясь и вытягивая руки вперед, я ощущала на себе новую реальность. Там, под водой, неуклюже раздвигая сильными движениями набежавшие пузырьки воздуха, ощущалась другая реальность. Каждое мое движение отчетливо отдавалось в ушах. По-другому, чем на поверхности. Более четко, натурально. По этим звукам с легкостью можно было определить, куда и как двигаются мои руки, ноги, куда подается тело.

Я безбоязненно с шумом выпускала воздух из легких, тело, словно магнитом тянула наверх какая-то сила. То есть потребность в кислороде, в новом вдохе ощущала даже не я, не то, что сейчас во мне слышит, видит и ощущает, а какая-то сила извне, соединяющая мои легкие с этим свежим, осенним, уставшим от жары микромиром.

Отфыркиваясь, я с силой механически вдыхала это синее небо, словно жабры, чуть раздвигая всем телом ребра и освобождая грудную клетку для нового глубокого вдоха. Я чувствовала, что жить мне еще очень долго и что если меня и позовут на ту сторону Стикса – я обязательно приму это. Все в мире взаимосвязано. Все можно чувствовать, ощущать, понимать. Все конечно и бесконечно одновременно. Без рая, ада, конкретных представлений о Боге и космосе. Все внутри каждого из нас, связанного невидимыми нитями со всем миром.

Вот он вдох. Через сколько «завтра», через сколько новых и новых вдохов он будет последним? Конечность не пугала, как в детстве, когда принималось как данность то, что есть вокруг. Напротив, это был даже не грустный, а спокойный и легкий момент.

Надо будет запомнить это легкое ощущение. Возможно, именно его буддисты называют просветлением. То чувство, когда понимаешь, что твое сердце достаточно легко, для того, чтоб держаться за эту реальность. Когда становишься невесомым и без сожаления готов покинуть этот мир, перейдя в другую реальность.

Конечность жизни как таковой даже не шла в расчет. Все мы гости в этом мире. Только кто-то из нас старается обосноваться здесь, задержаться, постичь все и вся.

А задерживается лишь тот, кому дано это постижение. Зачем-то. Для какой-то определенной миссии – наполнять эту реальность чистой, духовной пищей. Быть полезным кому-то.

Мы все приходим с миссией. Только наши собственные помыслы, стремления, рамки продлевают нашу жизнь. И неважно – сколько лет, дней, месяцев, вдохов сделано с момента рождения. Там, внутри себя, где есть часть, связанная с всеобщим глобальным космическим пространством, с большей, в миллионы раз большей психо-информационной сущностью, время нелинейно, динамично. Даже не время. Времени нет. Есть цикл. Тот или иной, большой или маленький цикл. И есть цель, для которой этот цикл дан.

Многие из нас даже не пытаются искать эту цель. Они плывут по течению как мусор, толпясь в тамбуре экспресса в другой цикл другой реальности. Они быстро исчезают, как исчезают бабочки и травы.

И есть те, чей цикл длится больше чем жизнь. Несколько жизней. И многие сердца, легкие, клетки сокращаются и сжимаются, только потому, что цель была выбрана верно. Эти циклы духовны. Они нужны. В каждом времени свой. Сотни, тысячи людей в голосе Мирей Матье, музыке Генделя и Баха, картинах Пикассо и Мане, сотни трагедий в трагедии Хиросимы, сотни драм в смерти Элвиса Пресли и Далиды.

И этот маленький информационный отрезок большого цикла, захлестнувшего, словно волна песчинку, мою сегодняшнюю 25-летнюю жизнь.

Я вдыхаю ее. Жизнь. Не хочу, ненавижу, не признаю жить овощем, мусором, плывущим по течению. Пусть я буду как звезда, холодной, далекой, но зачем-то. Для того, чтоб темной ночью в бесконечном, как пустыня, море, чья-то другая песчинка-жизнь нашла по моему свету север, обрела покой и надежду. Начертила в мечтах берег и начала упорно, что есть сил грести.

Мое мокрое тело обдает прохладный ветер. Вода теплее берега. Теплее воздуха. Теплее моего, покрывшегося мурашками, тела. И хотя физически это не так – я чувствую это. Чувствую, как сама понижаю температуру того, что только что вытащилось со мной на берег – моего нынешнего тела. Не вытертые полотенцем капельки на животе приятно покалывают. Окидываю взглядом набережную. Ветер доносит запах цветов табака в горшках возле приморской кафешки. Если пройти по ступеням к подножию подъема на парапет, но вместо дороги наверх повернуть налево, то можно оказаться прямиком в этой кофейне. Я люблю ее ранней осенью и в начале лета. Когда тихо и безлюдно.

На часах половина седьмого утра. Еще слишком рано для первой чашки кофе. Мокрые от утренней росы железные столики, сдвинутые между кадками с цветущим табаком. Такие же мокрые стулья. Большие деревянные ящики с пальмами, расставленные вдоль всей набережной. Я люблю эту деревню, похожую на опустевший Сан-Тропе. Я родилась здесь, когда не было ни набережной, ни столиков, ни пальм, ни парапета. А только обрыв, откуда все так же хорошо были видны облака и бесконечное, почти бескрайнее под этими коричневато-оранжевыми скалами море. Мне никогда не разрешали ходить к обрыву. Брат мой погиб под обвалом. Но меня всегда тянуло туда, на обрыв. Как тянет ребенка к матери, ученого к сути явления, моряка к берегу. Как будто именно в этих ощущениях, в этом величественном пейзаже, испортить который не сможет ни одна цивилизационная машина, и есть новая жизнь. Не смерть, не горе, не кладбище. А жизнь. Новая дверь в новую реальность.

Я до сих пор люблю это место и не променяю его ни на одно на всей земле. Эту высоту, ветер и всегда разное море, это место, где я чувствую легкость и могу с непредвзятостью судить о людях и явлениях. Место, где я погружаюсь только в раздумья, ощущения, философию, где я нахожу ответы на вопросы, где мне комфортно в моем одиночестве и приятно в тишине.

Именно здесь, на парапете, я останавливаю на мгновение свой цикл, чтоб замереть, проанализировать, понять, правильно ли я поступаю и куда мне дальше направить стопы и помыслы.

Практически вся юность моя прошла в подобных размышлениях-ощущениях. Жизнь моя была размерена, тиха, обдумана, осмыслена. Я черпала в этих днях одиночества на парапете-обрыве вдохновение. Словно из ниоткуда ко мне пришла возможность писать. Умение правильно и точно излагать свои мысли, передавать ощущения, сопричастность к тем или иным людям, их жизням, мыслям и ощущениям. Я поняла, осознала в один момент, за что бороться, куда идти. Поняла что мое предназначение в жизни – писать. Ощущать, чувствовать, иметь чистое сердце и передавать это людям, облекая в словесную форму.

Я просто записывала, что думала. Записывала свои представления, сны, ощущения, копаясь внутри себя, внутри мира, который был вокруг и был так хорош. Я понимала, что привязывать любое повествование ко времени, выкладывать пусть даже понятную, но хронологическую последовательность, бессмысленно. Мне всегда хотелось сказать нечто большее, чем летопись. Если на мою долю и выпадали те или иные тропы – они были сотканы из ощущений, пониманий и взрослений, каждое из которых было зачем-то. Я стала фиксатором мгновений этого цикла, его лакмусовой бумажкой. И мне абсолютно не хотелось известности, славы и признания. Все это отдавало затхлым понятием карьеризма, тогда как писательство мое, фиксирование ощущений и умение концентрироваться на рефлексии в этом безлюдном месте было миссией, с которой я, как полагала, пришла в этот мир.

Теперь существовало много жизней. Много реальностей, центром, циклом, солнечной системой которых была я. Сканируя, отчеканивая в словах соприкасавшиеся со мной реальности, я получила величайшее счастье – соединить духовные и общепринятые потребности. Я получила работу станочника, корреспондента ежедневки.

Каждый дань был для меня новым. Начался животный гон. Погоня за героями, их разноцветными жизнями, конвейер чувствований, мыслей, строк. Я прыгала в привычное колесо, с его радостями и горестями и мне было комфортно.

Профессия превратилась в профессионализм. К ощущениям добавились умения, к талантам опыт. Я писала изо дня в день, вырабатывая словно руду все то хорошее, теплое, что было во мне. Я не успевала перерабатывать, осмыслять всю ту информацию, которая потоком шла на меня. Я ненавидела рамки, условности, строкажи, планирование, стандартное видение материалов. Я уставала год за годом, портила отношение с моими отформатированными палачами в лице редакторов и, наконец, сдалась.

Восемь лет сумасшедшего ритма новизны, борьбы, истощенной психики. Восемь лет без парапета. Я ощущала себя жеребцом, запряженным в повозку, которого хлещет кнутом слабоумный кучер, а тот несет, не видя дороги, прорываясь сквозь сучья, терновники, и не зная, какая бездна ждет его и возницу впереди.

Одна работа сменяла другую, я редко попадала на захламленные толпой малюсенькие городские пляжи, я не видела праздников, дней, недель, вдохов. Я перестала быть собой.

Вместо меня было только тело с функционалом писать и читать. Как у Сартра, но гораздо примитивнее. Тело корректировало фигуру, приучалось к основам классовой жизни, завоевывало свой класс посредством правильных в нужное линейное время слов, жестов и манер. Тело боролось. А душа, уставшая от почти наркотически активного продуцирования – спала. Продуцировать больше не хотелось. Не ощущалось, не моглось.

Все болело, ныло от полученных терновником социума ран. Где-то под горлом, в районе солнечного сплетения ощущалась тошнота от каждого прожитого дня. Тело боролось с такими же выживающими в блошиной иерархии цикла телами. Душа отступила. Умерла.

И вот, оставшееся без подкрепления тело рухнуло. Истощилось.

…Когда-нибудь все возвращается к истокам. Ты проходишь те же самые условия, но уже на новом витке своего духовного и физического развития, с новым набором ценностей и с новыми взглядами на те или иные вещи. Опустошенное тело очнулось с наступлением осени. Вместе с ним очнулась провалявшаяся в забвении мертвых душа.

К этому шагу единения они зрели долго. Почти год. Быть может и дольше. Неважно. Должно было пройти время бумаг, документов, блошиной бюрократической работы, последних агонических порывов тела оседлать очередной блошиный пост. А потом они вместе лежали в анабиозе апатии. Душа и тело. Не видя слов, текстов, ощущений. Тело стучало по клавишам компьютера, отгоняя тоску комментариями чужих ощущений, а душа вспоминала о пожелтевших от времени листках старой амбарной книги, в которой когда-то записывались ощущения свои.

Толчок, выдох, группировка, вдох……вода. Тело училось заново принимать цикл. Принимать и мириться с тем, что не погибло, осталось вопреки. Душа просыпалась, снова погружаясь в детскость, но уже с опытом сбитых подков взрослости. Душа искала образности, слов и…нашла.

И слово поравнялось с Богом. Слово стало Богом. Нитью. Сопричастностью цикла маленького с сотнями, тысячами других таких же маленьких циклов и одновременно частью цикла большего и еще большего и так до бесконечности. Слово дало ответ на вопрос зачем. Зачем были прочитаны Тоффлер, Хабермас, Хоркхаймер, Юнг. Зачем была вся эта долгая зимняя спячка, питаемая философией далекого и не очень прошлого. Зачем был парапет, море и жизнь, соизмеряющая все количеством вдохов.

Слово дало цель. Тело презрело блошиную иерархию. Душа расцвела и стала творить в никуда и для всех. Единым прыжком напрягались все мышцы тела, будь то прыжок в воду, шаг к парапету или просто глубокий, расширяющий легкие вдох. Единым порывом открывалась для психо-информационного космического целого душа. Писать, читать. Ценить.

Жизнь отформатировалась в текст. И все было текст. Строчки пробегали, называя про себя ощущения, заканчивая сказанные телом короткие фразы более длинными. Строчки трактовали сны во снах и облекали мысли в реальность.

В этом не было блошиности, канцелярскости, бессмысленности ненаправленных текстов. В этом была цель. Разбудить хоть на миг спящие в анабиозе апатии души в блошиных телах.

Цель – понять закономерность всеобщей космической сопричастности. Имя которой бесконечность ощущений, а единица демонстрации – слово. Тоффлер, Хабермас, - все те глубокие мыслители Франкфуртской школы… У каждого был свой парапет. Свое море, названное кабинетом, рекой, долиной, церковью, блудом. То море, где они черпали свой глубокий вдох сопричастности и облекали ощущения в слова.

Они конкретизировали, силились объяснить, упорядочить, проследить закономерности.

А я пытаюсь просто жить в этом, комфортно, не удивляясь, созерцать, ощущать, творить. Каждый из нас руда, рожденная творцом и в которой есть часть этого творца. Каждая песчинка, травинка, капля приходит в мир с миссией сопричастности, открывая, подобно компании Майкрософт все новые и новые окна-миры в пространстве бесконечном и нелинейном. Вне времени. Вне какой бы то ни было системы.

Я поднимаюсь к парапету. Вдох. Выдох. Задерживаю пустоту, ощущая как бьется сердце в этой реальности. Фотографически силюсь запомнить это ощущение. Смотрю вдаль- где голубоватая дымка отделяет мой пригород от просыпающегося города. Еще более глубокий жадный вдох. Я живу.

Строки сами ложатся в пальцы-кнопки, уже виртуальный, небумажный текст. Я пишу. Первый раз после долгого анабиоза, истощения, информационного голода. Пишу для всех и каждого. Пишу то, что вижу, понимаю, считаю нужным сказать.

Даже если это поймет хотя бы один человек. Придет на свой парапет, спустится, и с разбегу прыгнув в воду, вынырнет отфыркиваясь, значит, я шла правильно. В то прохладное утро. Тронутое приходом осени. Значит я зачем-то в этот момент жила.