Доктор был похож на штангиста – здоровенный такой флегматик с насупленным лицом. Его руки, как передние лапы Сфинкса, тяжело лежали на столе. Должно быть, он относился к числу людей, которые, не стесняя работу сердца, преспокойно могут спать на левом боку.

 

Так думал я, глядя, как он размашисто пишет в моей карточке. По-латыни, между прочим. Интересно, думал я, а знает ли он, что такое horror vacui?* Хрен он чего знает, этот доктор!

 

* Боязнь пустоты (лат.)

 

– Я выпишу вам элениум. Думаю, это поможет, – сказал он густым басом, принужденно улыбаясь. – У вас ведь еще не все так запущено, как у других. А вообще, старайтесь избегать стрессов. Знаете ли…

 

Сначала я хотел просто выбросить рецепт, потом все же передумал: мало ли что… Я шел по улице, плохо скрывая за своей независимой походкой накопившуюся усталость, и без всякого энтузиазма разглядывал прохожих. Правда, в последнее время во мне, уж не знаю, по каким правилам, запустилась одна странная игра – представлять каждого человека спящим. Глупость какая-то, о которой, может быть, и не стоит говорить. Однако забавная, скажу я вам, картина получается. Вон тот мужик, например, наверняка храпит, как бульдозер, и бедная его супруга, если еще не сбежала, просто хронически не высыпается рядом с ним. А этот – пигмей, Геракл засушенный – сворачивается калачиком, как замерзшая собака, не меняя позы до самого утра. Ну, а эта спит только на животе: с такой башней на голове – на спине не поваляешься. Должно быть, на эту прическу ушло столько же времени, сколько египтянам понадобилось для постройки пирамид.

 

Здорово я их всех, а?

 

Элениум, как ни странно, в аптеке был. Как ни странно, потому что с лекарствами в последнее время стало как-то туго, и прежде чем заболеть чем-нибудь, не мешало бы поинтересоваться, есть ли чем от этого лечиться. Но элениум был. То ли поляки наводнили наш рынок этим снадобьем, то ли у нас мало кто страдал от бессонницы…

 

Я шел по улице, сжимая в кармане пузырек с полусотней таблеток-драже, а в голове у меня вертелось: элениум, подиум, медиум. С самого детства я зауважал такие красивые слова, заканчивающиеся “умом”, просто языческий трепет какой-то испытывал перед ними… И вот теперь во мне неожиданно стала прозревать уверенность, что наконец-то я высплюсь, как нормальный человек.

 

Однако дома, прочитав в фармакотерапевтическом справочнике показания к применению, я понял, что от этого перечня бессонница, наоборот, могла появиться у кого угодно. Неужели все это доктор нашел во мне: стертую форму шизофрении, депрессивный психоз, эпилепсию, алкоголизм и даже предменструальное напряжение? Ну, по поводу последнего могу даже язвительно пошутить. Впрочем, не стану. А все остальное? Ну, академик, ну, Амосов, ну, Мечников! Да пропади он пропадом, этот давлениум! Всякой гадости напьешься – и впрямь шизофреником станешь. Все, сам буду лечиться. Посмотрю для начала ночной кинозал часов до двенадцати, а если не потянет спать, возьму учебник “Научного коммунизма”: по студенческим годам помню – безотказное средство. Хорошо, что не выбросил.

 

***

 

Оля пришла около девяти.

 

– У тебя есть уличный термометр? – спросила она, снимая варежки и поднося пальцы к губам. – Я продрогла, пока шла от автобуса.

 

– Семь…или восемь, – ответил я врастяжку, вглядываясь в неясную шкалу за узорчато морозным стеклом. – Плохо видно. А тебя сейчас отогрею. Чайник только вскипел, есть коньяк. Ты как?

 

– Давай, не откажусь.

 

– Так чай или все-таки…

 

– Чай.

 

В Олю, мою бывшую одноклассницу, я был влюблен с четвертого класса по третью четверть седьмого. Потом у меня в голове теснились другие девчонки, но Оля навсегда осталась моей первой любовью. Тогда, в одиннадцать-двенадцать лет, я еще не писал стихов, и свои чувства к ней, тщательно скрываемые от всего класса, выражал прозаическим дерганьем за косичку. Правда, это традиционное упражнение мне помогали делать еще два-три балбеса, но с остальными Оля всегда обходилась категорично. Мои же робкие выходки сносила с пониманием и достоинством, переходящим в долготерпение.

 

Мы незаметно сдружились и, живя по соседству, много времени проводили вместе, начиная с приготовления уроков и кончая тайными от всех вылазками в кино. Тогда я не пытался осмысливать наши подростковые отношения, тем более, присваивать им какое-то определение. Это было совершенно лишним, я чувствовал подсознательно. Любое самокопание могло подрезать крылья еще плохо осознанному чувству, от которого почему-то все время хотелось летать. Мы просто были вместе – и нам было хорошо.

 

Не знаю, как бы сложилась жизнь дальше, если бы однажды я не заметил, что Оля стала другой – какой-то серьезной, сосредоточенной. Мне тогда казалось, что у нее вдруг появилась тайна, которую она скрывает от меня. Я мучился, нервничал, выдумывал какого-то соперника, но так ничего и не понимал. Стыдно вспоминать теперь, но такими уж мы были все тогда наивными… Или не все… А тайна у нее действительно была, и состояла в том, что Оля, как девочка-подросток, незаметно для меня начала отсчет совершенно новому этапу своей жизни. Но догадался я об этом значительно позднее…

 

А тогда все сошлось один к одному: к нам в класс пришла новая девочка, Света, и все в моей жизни потекло по-иному. Появились неизвестные до тех пор ощущения, за которые поначалу даже было как-то стыдно перед одноклассниками. Потом и я сам, и все вокруг привыкли к этому. Учителя, правда, ругали меня за рассеянность на уроках, но они-то не знали… А Оля… Оля встала в один ряд с другими одноклассницами, мы отдалились друг от друга, и окончили школу на этапе полного сексуального равнодушия. Еще бы, у меня в сердце прочно засела Света, Оля к тому времени тоже встречалась с каким-то типом. Все будто встало на свои места.

 

***

 

Мы выпили по две чашки чая. Мне не было холодно, я пил за компанию. Олино лицо порозовело, стало живым и теплым.

 

Я включил телевизор, мы устроились на диване, и только через пятнадцать лет после окончания школы, когда у каждого из нас позади остались приключения на целую жизнь, – моя рука впервые легла на ее плечо. Так легла, не по-детски. И первая любовь, как пузырь воздуха из акваланга, с шумом всплыла на поверхность памяти, как будто вернулась ко мне из кругосветки – потрепанная волнами жизни, но сохранившая гордый вид и первозданность.

 

***

 

Дважды она выходила замуж и оба раза неудачно. Памятью от первого брака была восьмилетняя дочь, от второго – маленький белый рубец над левой бровью. Много раз Оле не везло, но она не сдавалась. Она не любила сдаваться. И от этого ей не везло еще больше.

 

– Знаешь, почему я к тебе пришла? – спросила Оля, положив голову мне на плечо.

 

– Знаю: тебе плохо.

 

– Да… Ты действительно все знаешь…

 

– А где Женечка?

 

– Она с мамой в Крыму у тети. Сейчас каникулы.

 

– А у тебя бессонница…

 

– Ты читаешь мысли? Господи, почему ты такой?..

 

– Какой? – Я улыбнулся. – Нет, я читаю книги, газеты, вывески на улицах, даже похабные надписи на заборах. Просто у меня у самого бессонница. Я сегодня даже элениум купил.

 

Мы помолчали. Оля взяла мою руку, поиграла пальцами, как делают это дети.

 

– Юра, – тихо спросила она, устроившись поудобнее, – вот мы прожили, наверное, половину своего срока. А для чего? Для чего вообще все? Ты это понимаешь?

 

На этот риторический вопрос можно было отыскать сотню ответов – шутливых и серьезных, – начиная от “перестройки” и кончая Священным писанием. Можно было как угодно выкручиваться, юлить, блистать эрудицией. Но я не раздумывал.

 

– Для того чтобы ты пришла ко мне, – сказал я проникновенно. – Для того чтобы мы вот так, наконец, встретились…

 

Я погладил Олю по волосам, поцеловал в висок и почувствовал, что ответом своим точно попадаю в мишень.

 

– Судьба, должно быть, вела нас навстречу друг к другу, – продолжил я. – Она давала нам время для испытаний. А теперь Тот, кто управляет всеми, смотрит на то, как мы сидим, слушает, о чем мы разговариваем.

 

– Неужели все действительно так? И ты в это веришь?

 

– А ты – нет?

 

– Не знаю. Может быть, ты и прав…

 

Я поднялся, убавил звук телевизора, снова подсел к Оле. Она обхватила меня обеими руками, уткнулась лицом в плечо и всхлипнула.

 

– Знаешь, порой мне бывает так страшно! Этот страх появляется беспричинно, ниоткуда и ни из чего. Это случается по ночам, когда я не сплю. Я мечусь в кровати, комкая простыню, забываю о том, что могу разбудить Женю. Я ужасно боюсь умереть… Ты меня понимаешь? У тебя нет такого чувства? Может, я просто схожу с ума…

 

Я оторвал от своего плеча ее мокрое лицо, вытер ладонями слезы и еще долго сушил губами остатки соленой влаги на Олиных щеках.

 

– Для того чтобы перестать бояться, – сказал я как можно спокойнее и убедительнее, – нужно, чтобы рядом кто-то был. Ведь так, правда? Ты просто устала от одиночества, вот и все.

 

– Наверное, ты прав…

 

– Сегодня ты пришла ко мне, и ты не должна бояться, – продолжал я. – И вообще, что такое смерть? Знаешь, как сказал Михаил Светлов? Смерть – это присоединение к большинству. Ты представляешь себе, сколько там замечательных людей?

 

Я еще что-то рассказывал Оле о переселении душ, о Космосе, об астральном мире. Обо всем этом я где-то читал, от кого-то слышал или придумал сам.

 

Оля успокоилась, расслабилась. Она смотрела на меня полными доверия глазами, как смотрят на родителей, не подвергая сомнению их авторитет, еще несмышленые дети.

 

***

 

Мы улеглись в первом часу.

 

Я признался Оле, что до сих пор ни разу не спал с настоящей блондинкой.

 

– Не люблю крашеных, двухцветных, – сказал я.

 

– Я настоящая, сам видишь…

 

У Оли была прекрасная фигура. Я еще раз убедился в этом, когда мои руки скользили по ее горячему телу, повторяя изгибы совершенной формы.

 

Потом, позже, когда мы лежали на спине, она вдруг сказала шепотом, в котором не могло уместиться притворство:

 

– Мне давно не было так хорошо…

 

– Мне тоже, – ответил я и добавил: – и я знаю, почему. Просто встретились два очень голодных человека. Голодных физиологически. К тому же, вероятно, мы с тобой прекрасно совместимы. Ты заметила? Представляешь, нам бы эти знания да в наш седьмой “В”!

 

– Ты очень хороший! – вдруг сказала Оля будто с многоточием в конце фразы, и я почувствовал, что мы приблизились к какому-то рубежу, изначально внесенному в официальный протокол. Но ведь так не хотелось нарушать хотя бы кратковременно заслуженный покой.

 

– Не говори ничего. Давай помолчим, – сказал я.

 

Оля послушалась. Мы действительно помолчали. Долго. Так долго, что казалось, будто в этом молчании заключена целая жизнь. По улице, раздвигая тишину, изредка проносились одинокие машины, и со стены на потолок перебегал отсвет фар.

 

Оля пошевелилась, повернулась ко мне.

 

– Ты не спишь?

 

– Нет.

 

Она начала гладить меня рукой, целовать в шею. Ее намерения были прозрачны, как недавние слезы.

 

– Успеем, милая, – сказал я. – Ночь длинная, а у нас бессонница.

 

Она не обиделась, снова повернулась на спину.

 

– Тогда расскажи мне о себе.

 

Будто вопрос-упрек упал в тишину. Будто капля, долго копившая критическую массу, сорвалась, наконец, с кончика крана в черную бездну январской ночи.

 

Что ей рассказать? И что она вообще хочет услышать? Несколько минут я собирал в памяти обрывки собственной биографии, склеивая их по порядку, как склеивают порванную в отчаянии записку. Рассказать, сколько у меня было женщин? И каких? И почему я один? Это ей не нужно. О работе, всяких поездках? О том, как нигде не берут мои стихи, называя их неуместными?..

 

– Знаешь, я люблю смотреть телевизор, лежа на диване, – сказал я. – Читаю тоже лежа, хотя говорят, что это портит зрение. Пишу – за столом, когда лампа стоит справа, часы – напротив, а листы рукописи – под левой рукой. Я так привык. Так у меня сложилось. Я даже трусы свои – синие и те, в полоску – меняю в определенной последовательности. То же самое с носками и майками…

 

Я еще долго рассказывал о себе, перечисляя самые незначительные детали своего уклада – рассказывал, сам удивляясь своему красноречию. Однажды мне показалось, что моя проникновенная речь носит явно издевательский характер, и я испугался того, что могу чересчур задеть, унизить самолюбие своей ночной гостьи. Сглаживая углы, последние слова я сопроводил нежным движением ладони по Олиному лицу и поцелуем в переносицу.

 

А Оля долго слушала, притаившись, не перебивая и не задавая вопросов. И лишь когда я выдохся и замолчал, она тихо сказала:

 

– Давай попробуем быть вместе. Люди должны быть вместе – это закон природы. Все эти годы он молчал, но теперь какая-то сила толкнула меня к тебе. Или, как ты говорил, Тот, кто всем управляет…

 

Честно признАюсь, такого поворота я не ждал, поэтому мне пришлось взять таймаут для размышлений. Нет, в глубине души я понимал, что этим, в принципе, могло все закончиться, но что вот так – сразу, вдруг… Я многозначительно вздохнул, будто выражая этим, как все непросто менять, отстранился от Оли, уставился в потолок и там зацепился за какую-то трещинку.

 

А Оля робким голосом, будто упрашивая меня, продолжала:

 

– Я хорошо готовлю, немного шью. Мне никто не нужен, кроме тебя. Как жаль, что я поняла это так поздно! И Женечка к тебе быстро привыкнет, я знаю. Думаешь, я просто так пришла – переспать и уйти? Мне кажется, я нужна тебе, а ты – мне, только сам ты этого еще не понимаешь…

 

Она закончила вкрадчивым голосом, подкрепляя свое предложение движениями всего тела.

 

Должен признаться, что подобного домогательства я никогда в жизни не испытывал, поэтому был совершенно не готов на него достойно реагировать. Вот почему на следующие, по крайней мере, полчаса Оля прочно завладела инициативой, в полном смысле находясь наверху положения. И я сознавал, что мои бастионы не в состоянии выдержать длительную осаду.

 

***

 

Тогда в ход пошла дипломатия.

 

– Понимаешь, – сказал я ей потом, – я не могу так, сразу. Я должен подумать. Ты извини, но я должен подумать. Ты сама разве не понимаешь, что опрометчивость тут ни к чему? Ведь так легко поддаться эмоциям и…снова совершить ошибку. Тебе их разве было мало? Или мне… Как женщина, ты, конечно, супер, это точно. Но жизнь…она ведь не только снаружи, она больше внутри. Ты меня понимаешь? Я не хочу тебя обидеть, пойми.

 

Она молчала. Она знала наизусть мои возможные рассуждения. Она давала мне поразмышлять вслух, ожидая, может быть, что я сам запутаюсь в своих постулатах.

 

***

 

Мы уснули под утро, когда истощились все наши запасы. Спали в обнимку, как спят в первые недели молодожены, еще не надоевшие друг другу сопением и пОтом. Это был самый длинный и крепкий мой сон за последнее время. Без элениума.

 

***

 

Проснувшись, я обнаружил свою комнату залитой солнечным светом, который придавал особенный переблеск роскошным волосам разгоряченной блондинки. Оля уже просыпалась. Я видел, как подрагивают ее ресницы – так дрожат иглы новогодней елки, когда по улице грохочет трамвай.

 

Я приподнялся на локте, откинул одеяло до пояса и увидел эту белоснежную кожу, этот золотистый пушок возле пупка, эти малиновые ягоды сосков, отвернувшиеся друг от друга. И я снова влюбился в Олю. И я ничего не смог с собой поделать. А она обхватила меня ногами, с силой и страстью прижимая к себе, будто боялась, что я сбегу от нее, и открыла глаза только тогда, когда я, обессилев, соскользнул с ее горячего тела и растянулся рядом.

 

– Доброе утро, хороший мой! – сказала она, гладя меня по спине.

 

– Я люблю тебя, слышишь! – вырвалось у меня, и я понял, что уже не отдаю себе отчета.

 

***

 

Оля ушла после завтрака. Она просила не провожать ее. Мы долго прощались в моей маленькой прихожей, пока Оле не надоело подкрашивать губы. Наконец, решительно оторвавшись от меня, она пообещала прийти через день и ушла.

 

– Я жду тебя, любимая! – сказал я на прощание и прикрыл дверь.

 

Потом я включил телевизор. Заканчивалась “Утренняя почта”, и я вспомнил, что сегодня воскресенье. По воскресеньям я менял белье: рубашку, майку и трусы с носками. Я открыл шкаф – все, как всегда, лежало по стопочкам. Синие и те, в полоску. А еще простыни, полотенца.

 

И тут я присел на стул и долго разминал в руках клубок своих носков.

 

“Господи! – подумал я. – Зачем я все это ей рассказывал? Зачем выплеснул из себя этот мусорный поток? Кому, кроме меня, это все нужно? И разве я смог бы так, сразу, вдруг –измениться? Смешно подумать… Ведь я по натуре – одиночка, отшельник, а все потуги на какие-то отношения – не более чем отдушина, клапан для стравливания избыточного давления. Вот и все. Так просто…”

 

Я долго еще казнил себя, маялся, все валилось из рук. Успокоился я только к вечеру. Все обдумал, взвесил и понял, что когда Оля придет снова, – мне не о чем с ней будет говорить…

 

Николаев. 1991г.