- Я люблю чужие города… - говорит он.

Его руки крепко обхватывают стакан с кофе. Это первое, что я вижу – типичные руки рабочего, крепкие, огрубевшие и мозолистые. Разве только пальцы тонкие и длинные. Я нехотя перевожу взгляд на его лицо. Оно кажется несколько вытянутым, белая кожа в падающем от окна пасмурном свете, выглядит серой. Губы у него тонкие, а нос широкий. И большие, почти детские глаза.

- Извините, - виновато говорит он и быстро отводит взгляд.

Мне всё равно. Всё, чего я хочу – покончить с обедом и выйти курить на улицу.

В столовой, как и всегда в обеденный час, шумно и тесно. Люди спешат пообедать, снуют мимо столиков, шумно говорят, гремят посудой, торопят очередь и стараются занять свободное место. И среди всей этой привычной суеты, вдруг звучит эта дурацкая фраза, - …я люблю чужие города…. Мне всё равно.

Утро началось мелодией будильника на мобильном телефоне. Я открыл глаза и слушал, как поёт Стинг. В квартире, как обычно, прохладно. Горячую воду снова отключили, поэтому бриться я не стал. Сухое, холодное утро. Листва на деревьях уже начала сереть. В чаше фонтана, что стоит рядом с остановкой, плавают листья. Я бросил окурок в воду и немного постоял, смотря, как проносятся мимо набитые людьми маршрутки. Подошла Инна. На ней новое тёмно-синее пальто. Осеннее настроение, - сказал я и она улыбнулась. Мы сели в подъехавший автобус, в котором тоже очень тесно. Инна что-то спросила про роман, о котором я не хотел и думать. Этой ночью он и так не дал мне спать.

- Хочешь, я приду сегодня? - спросила она, и я ответил, что хочу.

Потом она выпорхнула в раскрывшуюся дверь и махнула мне рукой в чёрной перчатке. Автобус поехал дальше и всю дорогу я смотрел в грязное стекло на проплывающую за ним улицу. Уже было достаточно светло, но фонари всё ещё горели.

В редакции ярко от электрического света. Завтра выход номера. После ещё сонной улицы здесь слишком неуютно.

- Саша, жду твой материал, - кидает мне на ходу проносящийся по коридору Слава.

Киваю в ответ и неспешно иду в рабочий кабинет, откуда уже доносится неуёмный строкот клавиатуры. Здесь уже лучше, - привычное кресло, еле работающий компьютер и глаза Алёны напротив.

- Тебе звонили, - говорит она.

- Кто?

- Из управляющей компании.

Я еле заметно морщусь и вспоминаю, что забыл позвонить им. Включаю компьютер. Как муравьи начинают бежать строчки. На улице уже совсем светло, но лампы в кабинете никто не выключает… строчки всё бегут… распечатка… сдача материала…. Так и тянется этот день. Минута за минутой. Обед начинается в час, но все уходят раньше.

И вот теперь, в этой шумной столовой ни о чём не думается. Лишь мелькают какие-то обрывки чувств, мыслей… о только что сданном материале, о наступившей осени, о том, что сегодня придёт Инна. И вдруг какой-то смешной голос заставляет тебя поднять взгляд.

- Я люблю чужие города…

У него глаза ребёнка. Я смотрю в них не дольше секунды. Почему-то они кажутся мне знакомыми. Я хочу курить. У мужчины за соседним столом в чае плавает муха. Я замечаю это, когда поднимаюсь с места и отношу посуду на мойку. Выходя из столовой, ещё раз смотрю на своего соседа по столику. Он глядит в окно. Там пасмурно, по дороге еле ползут автомобили. Наконец закуриваю, стоя на крыльце. В пачке три сигареты. Я стою, курю, и в голову лезут старые мысли. Я отгоняю их. Днём с ними ещё можно справиться. А когда заходит солнце – помогает либо сон, либо алкоголь. Сегодня будет легче – придёт Инна, но это всё равно ничего не изменит. Почти наверняка я проснусь ночью и буду смотреть на фонарь за окном. И в его застывшем свете увижу волосы Инны. Я буду лежать, слушая её ровное дыхание, а затем встану и пройду на кухню. Громко среди сонной квартиры закипит электрический чайник. Сладкий кофе обожжёт губы и передо мной снова, как что-то завораживающее и совершенно непреступное, будет лежать белый лист. К нему не подступиться… Я даже постараюсь начать, буквы будут уверенно ложиться под моей ручкой, складываясь в правильно построенные предложения. Но всё это будет не то. И ночь покажется фальшивой, картонной декорацией. И сам я, допивая остывший кофе, стану частью какой-то глупой истории, про которую все забыли и оставили на середине… Я напишу стихи в своей тетради, продолжу начатую заметку – и это принесёт хоть какое-то удовлетворение, за которое мне будет неясно стыдно. Очередной мостик, связывающий меня с новым осенним утром, с покрытой опавшими листьями водой в фонтане, с гомоном голосов и звуков, кружащихся вокруг и старающихся оживить эту ускользающую жизнь. Впрочем, лучше об этом не думать. Осенью всегда тяжело. Этот мираж, называемый летом, растаял, оставив лишь песок воспоминаний, который сыпется сквозь твои пальцы и исчезает.

Я захожу в редакцию. В кабинете работает вентилятор, и никого нет – все ещё на обеде. Думаю, что бы выбрать почитать – газету или книгу. Выбираю книгу. В шелесте страниц проносятся полчаса, и вот уже Алёна приспосабливает на вешалку мокрое пальто.

- Дождь пошёл, - говорит она и заводит разговор о недавно открывшемся неподалёку магазине.

Я смотрю в окно, и отвечаю, что до сих пор туда не заходил. По стеклу стекают капли, размывая очертания деревьев вдоль дороги. Форточка открыта и из неё тянет свежестью и сырой землёй. Алёна начинает отстукивать на клавиатуре, мне же совсем не хочется работать. Материал сдан, редактор, закутавшись в плащ, величественно покинул редакцию. Можно немного расслабиться. Вновь кидаю взгляд в книгу, отыскиваю нужный абзац, но смысл рушится и уплывает. Ещё раз перечитываю те же строчки. Ничего не выходит. Закрываю книгу и снова смотрю в окно. Дождь всё идёт. Похоже, зарядил надолго. Я иду ставить чайник, чтобы сделать кофе. Алёна отказывается. Чайник приятно гудит, подсвечиваемый тёмно-синим светом. Я пью кофе и слушаю, сплетённое в одно, одиночество клавиатуры и дождя.

Вдруг на пороге кабинета появляется кошка. Она ещё совсем молодая, только переставшая быть котёнком. Шерсть у неё серая и мокрая. Она несколько секунд смотрит на меня широкими, блестящими глазами. Затем еле слышно мяукает и устремляется дальше по коридору. Я выбираюсь из-за стола, неуклюже отодвигая стул, и иду за ней. Но не успеваю. Наш вахтёр, Юрий Николаевич, опережает меня и несёт кошку к выходу, бережно прижимая её к старческой, но крепкой груди.

- Надо же какая, - бормочет он приятным, хрипловатым голосом. – Пробежала, никто и не заметил…

Я возвращаюсь в кабинет и сажусь за работу. Нужно разобраться с письмами читателей – жалобы, вопросы, заявления.… Начинаются звонки, заметки, поиски телефонных номеров и виноватых. День наполняется привычными делами. Вновь бегут по экрану строчки, увлекая за одно с собой и время. Иногда мне кажется, что вся жизнь состоит только из этого и представляет собой экран, по минутам штрихуемый строчками. Одна за одной. И только непонятно, сколько ещё абзацев до конца.

Когда всё закончено, я вдруг вспоминаю про кофе. Он совсем остыл. Но это тоже ничего. Мы разговариваем с Алёной обо всём подряд – любимое время, когда работа уже сделана и можно неспешно собираться домой. Мы раздеваем вешалку, переодевая её осенний наряд на себя. Многие сотрудники уже разошлись, поэтому в коридоре темновато. Проходя мимо вахты, я несколько холодно киваю Юрию Николаевичу – не могу простить ему кошку.

Мы выходим на улицу. Вечер уже темнеет. Скоро зажгут фонари. Алёна живёт рядом и ей не нужен транспорт. Мы прощаемся. Я некоторое время смотрю ей вслед и слушаю стук её удаляющихся каблуков. Мне в другую сторону.

Дождь не такой сильный, он выдохся под вечер, но всё же идти под холодными каплями неприятно. Тротуар чёрный. Проходя под аркой большого дома, с обшарпанными, разрисованными граффити и мочой, стенами, я вижу сидящего на асфальте человека. Он прислонился спиной к стене и тяжело дышит. На бродягу не походит. Проходящая мимо женщина с тяжёлой сумкой в руке и не менее серьезной ношей в виде тройного подбородка, кидает на него тревожный взгляд, но не останавливается. Она натыкается на меня, испуганно бормочет извинения и спешит дальше.

Я остановлен. Деваться некуда. Подхожу к сидящему и склоняюсь над ним. В этот момент загораются фонари. Желтоватый свет обрушивается на улицу и резко очерчивает предметы. Под аркой же остаётся довольно темно. Сощурившись, всматриваюсь в застывшее напротив лицо. Человек даже не мигает, а просто смотрит мне в глаза. Без страха и интереса. Скорее, с каким-то еле различимым удивлением. Я уже почти не сомневаюсь, кто передо мной. Помогаю ему встать и, поддерживая за руку, вывожу на свет. Его сильно избили. Губы и нос разбиты, и кровь ярко-красной кашей растеклась по лицу. Но я узнаю его. Тот самый парень из столовой. Он пытается что-то сказать, но разбитые губы плохо слушаются. Я подвожу его к водосточной трубе. Вода бежит слабо, но этого хватает, чтобы умыться. Мимо, периферийными тенями, идут люди. Мне не хочется на них смотреть. Я ощущаю холодные капли октябрьского дождя, стекающие по лицу. Парень совсем замёрз. Он глядит на меня растерянным взглядом и не двигается. Самое время уйти. Развернуться, поправить воротник и быстрым шагом идти к остановке. Но я не могу. Он смотрит на меня и на его губах застыла улыбка. Улыбка идиота. Он сумасшедший. И я бы ушёл, если б не эта фраза, сказанная им днём в столовой. Она связывает нас. Странной, фантомной нитью. Во мне закипает злость и раздражение. Горят фонари, и мелкой рябью сыплет в их свете дождь. А я стою здесь, не в силах уйти прочь, и всё из-за одной нелепой фразы, брошенной в суматоху дня.

В конце концов, я беру его за локоть и мы идём через дорогу в заведение напротив. Там можно согреться. Там можно курить. У входа мы окунаемся в слабый, красный свет двух фонарей, которые уютно выделяют бар из грязно-жёлтого свечения улицы. Я бросаю взгляд на знакомую вывеску – «Невада». В кровавом антураже падающего света она смотрится несколько зловеще.

Внутри тепло и тускло горят лампы. В дальнем углу шумно сидит молодая компания. Громко смеётся девушка. Её смех, в этом переплетённом тенями помещении кажется слишком звонким. Помимо них, занято ещё два столика и у стойки чего-то ждёт парень с телефоном в руке. Мы располагаемся недалеко от выхода, у окна.

- Садись, - говорю я парню, а сам иду за пивом и кофе. Мне не хочется знать его имя. Мне вообще ничего не хочется. Даже пива.

Пока девушка за стойкой наполняет мне бокал, оборачиваюсь и смотрю на этого сумасшедшего. Его избитое, в кровоподтёках лицо выглядит потерянным. Он вдруг берёт салфетку и своими огрубевшими от работы руками начинает что-то мастерить. Смотря на него, я думаю, что это совсем глупо. Но, сам того не желая, улыбаюсь. Теперь я тоже похож на идиота. Перед моими глазами возникает неясное, затянутое дымкой воспоминание – зимнее, солнечное утро, разрисованное узором ледяного леса окно, и тонкие пальцы, порхающие над клавишами пианино. По комнате плывёт Вагнер и кажется, что музыка мерцает в солнечном свете.

Но воспоминание вмиг меркнет и я вижу всё то же, заштрихованное тенями помещение «Невады». Быстро сгоняю с лица улыбку и расплачиваюсь с девушкой. Я иду к столику, ощущая в руке холодное, но не ледяное пиво. Парень всё не выпускает из рук салфетку. Я ставлю перед ним слегка дымящуюся чашку, в которой зыбко плавает отражение тускло светящей лампы.

- Спасибо, - говорит он, ища мой взгляд и обхватывая руками чашку, - так же, как и днём в столовой. Но кофе горячий и он быстро отнимает руки. Я смотрю на то, что получилось из салфетки. Он старался сделать какую-то птицу, скорее всего лебедя. Но руки у него мокрые и бумага где-то потеряла форму, а где-то и вовсе порвалась. Парень делает быстрый, обжигающий губы глоток и говорит уже чуть окрепшим голосом, кивая на салфетку:

- Не вышло…

Я достаю сигарету из почти пустой пачки и закуриваю. После шести здесь не обращают внимания на табачный дым.

- Ну и кто же так тебя? – говорю я наконец.

- Не знаю, - на удивление равнодушно отвечает он. – Такие ребята все на одно лицо.

Мы молча сидим. Я курю короткими затяжками и смотрю на петляющий в воздухе дым.

- Такой дождь может идти долго, - говорит он негромко, смотря в окно. – Я помню один город, в котором такой дождь сыпал почти неделю к ряду. Мелкий, как порошок. Он мог закончиться на час или два, но потом снова моросил и днём, и ночью. Все улицы почернели от воды, но луж не было, так странно… Я ведь до сих пор помню эти улицы. Дома, лица людей. Но как вспомнить нечто большее? То, что едва уловимо.

Боже, - думаю я. – Ещё не хватало, чтобы он принялся изливать мне душу. Для таких разговоров я не слишком хороший собеседник.

- Знаете, мне кажется, тут дело даже не в памяти…

- Где вы живёте? - прерываю я его.

Парень мешкается, словно вспоминая.

- Там, недалеко от вокзала… снимаю квартиру.

Я знаю этот район. Район рабочих. Когда-то давно, мы покупали там травку. Торговца звали Хосе. Раньше в тех местах подобные прозвища были в моде.

- Может вам надо позвонить кому-нибудь из родных, чтобы не волновались?

- Нет… я живу один…

Его губы снова расплываются в глупую улыбку. Я беру бокал с пивом и смотрю в окно. В свете фонарей видно, как падает дождь, как проходит укрывшаяся под чёрным зонтом парочка… я замечаю, что у девушки кудрявые, светлые волосы. Несмотря на зонт, они мокрые и это красиво. Притихшая было в углу компания снова даёт о себе знать. Девушка всё смеётся. Я делаю глоток. Пиво хорошее. Надо было взять к нему чего-нибудь солённого. За стойкой официантка беседует с молодым человеком. Вид у неё уставший. Я думаю, что можно не допивать пиво, а быстро попрощаться и уйти. И забыть этот вечер, подобно очередному сну. Я докуриваю, делаю ещё один глоток. И тут он начинает говорить.

- Знаете…, - говорит он и на несколько секунд замолкает. - Когда это происходит, ты не задаёшь себе вопроса зачем… или почему? Но, в какой-то момент всё вокруг умирает. Улица, лица, автомобили, колыхание деревьев… всё это движется перед тобой, слаживаясь в знакомую мозаику, но получившейся картинке ты уже не веришь. Не веришь знакомым, не веришь их глазам – они чужие. Ты смотришь в их лица, и понимаешь, что ничем с ними не связан. И каменный пейзаж городских стен, и облетевшие деревья вдоль дороги, и отражение ленивых облаков в проплывающих мимо витринах – знакомо до такой немоты в голове, что хочется зажмурить глаза.

Я слушаю его, но думаю о своём. Об Инне, о том, что у неё новое пальто. Я вспоминаю её такой, какой она была в это утро и мне хочется к ней. А парень продолжает говорить и его глаза смотрят то на меня, то на неуклюжие руки, что пытались ранее сложить из салфетки лебедя.

- А город, - неспешно продолжает он – Город даже не смотрит на тебя. Словно и вовсе не знает. Так, будто ты с лёгкостью забыт им с тех самых пор, когда гонял по осколкам солнца на земле футбольный мяч, слыша шумящую листву тополей над головой. Ты забыт и оставлен в его памяти, как неуклюжее создание в грязном капюшоне и красных резиновых сапогах. Как будто твоё детство – это единственное, чем ты жил здесь. И всё, чем был для тебя город – весь в тусклых отсветах прошлого – всё это умирает…

Тогда остаётся лишь одно. Вокзал, прошитый звуками дребезжащих колёс, или пыльная остановка междугороднего автобуса. И в эти последние часы, когда город замечает тебя и словно бы нехотя, только ради приличия, предлагает остаться, всё наполняется ускользающим мимолётным смыслом. Шорох листвы, отстукивающий ритм трамвай, выдохшийся окурок под ногами и чьи-то голоса за спиной… Ты ощущаешь это пронзительно и остро, ловя каждое движение улицы, уже зная, что всё это теперь останется с тобой навсегда…

Я замираю. Всё, о чём я думал, все проплывающие в голове мысли исчезают. Я не понимаю о чём он. Я не знаю, зачем он говорит мне всё это. Но почему то, его голос заставляет меня слушать.

- Навсегда, понимаете? Сегодня в столовой мы сидели с вами рядом, напротив друг друга. Да, я сразу вас узнал, это были вы… Свет в столовой был унылым, он заливал столы, на которых отпечатались зыбкие водные круги от чайных стаканов, ложился на листья одиноко стоящей в углу искусственной пальмы, падал на лица посетителей. Ваше лицо было таким же, как и сейчас – усталым и немного задумчивым. Ели вы без аппетита, а когда потягивали чай, рассеяно смотрели по сторонам... За окном, меж одинокого, облезлого дерева, порхали воробьи, а по тротуару шагали почему-то одни мужчины и проигрывающие сражение возрасту женщины. И ни одной девушки. Отовсюду наплывали тёплые запахи еды, на чьём-то мобильном играла скучная музыка. Я не старался запомнить всё это и, возможно, даже не хотел… вот что самое главное…. но уже не мог справиться с ощущением, что эти невыразительные черты реальности, прорисованные поспешными мазками, останутся со мной навсегда…

Понимаете, у каждого прощания есть своя примета. До поры до времени она скрыта от тебя, затеряна в утреннем тумане, за решёткой дождя, или растоплена в знойном воздухе. И когда в последние минуты, закрыв глаза и, вбирая полной грудью уходящее, уносимый прочь даже не телом, а мыслями, уже готовый к чему-то новому, ты будешь безоружен, эта примета выпорхнет перед тобой и обожжёт глаза, а затем и сердце. Отсвет солнечного луча на раме проезжающего велосипеда, отчаянно синее небо в разрезах пожелтевшей листвы, или почти забытая, пронзающая память, мелодия из открытого настежь окна над головой. Именно так судьба делает пометку в своём блокноте…

За барной стойкой заходится кашлем официантка. В руке у неё тлеет сигарета. Пора бросать курить. Я смотрю в свой бокал – он пуст. Напротив парня же более чем на половину полная чашка. Он почти не пьёт.

- Пойду, возьму ещё, - говорю я, показывая на бокал, и поднимаюсь из-за стола. Парень несколько мгновений смотрит мне в лицо непонимающими глазами и вдруг, когда я уже двигаюсь с места, хватает меня за рукав. Я вздрагиваю и чуть было не выпускаю бокал из рук.

- Ведь вы знаете, - говорит он и в его голосе почему-то слышится мольба. – Знаете, что всё это правда? Что всё так и есть на самом деле?

Я судорожно киваю и иду к стойке, неловко отодвигая его руку в сторону.

- Всё именно так, - слышу я за спиной его тихий, растерянный голос.

Мне не по себе. Девушка за стойкой смотрит на меня с интересом. Вероятно, они видела только что произошедшую сцену. Мне не хочется на неё смотреть.

- Повторите, - грубо говорю я и бросаю деньги на стойку. Затем понимаю, что сердиться глупо и улыбаюсь. Это выходит ещё глупее.

С наполненным бокалом иду обратно. Парень сидит не двигаясь, опустив голову. Может показаться, что он спит. Я медленно иду вдоль столиков. Ещё не успев сесть, слышу его голос:

- Извините… сам не знаю, что со мной.

Я киваю. За окном продолжает размывать город дождь. Свет проезжающего автомобиля облизывает вымокший асфальт. Я думаю обо всём, что мне сейчас наговорил этот юноша и почему-то вспоминаю кошку, которую видел сегодня утром в редакции. Да, он прав. Всё так и бывает. Вся жизнь – одно затянувшееся прощание.

Пиво кажется невкусным. Делаю два глотка и отодвигаю бокал.

- Ну что ж, нам, наверное, пора.

- Да, конечно, - отвечает он и встаёт.

Он снимает с вешалки мою куртку и подаёт мне. Парень старается держаться уверенно, так, словно бы не он говорил все эти слова, сидя за столиком у окна. И смотря, как он надевает куртку, измазанную на спине засохшей грязью, я понимаю, что ему всего-навсего надо было с кем-нибудь поговорить. Но мы уже уходим, и я чувствую себя преступником. Это противно.

На улице холодно. Я сразу прячу руки в карманы. Мы стоим под навесом, ничего не говоря, и не смотря друг на друга.

- Неужели вы никогда не хотели уехать? - слышу я его голос. – Купить билет и уехать?

Всматриваюсь в его лицо. Оно не так молодо, как казалось раньше. Или же во всём виноват свет, стекающий вместе с дождём из-под крыши, еле освещая багровым оттенком разбитые губы и ссадину на щеке.

- Разве это возможно…? - отвечаю я, помолчав, и выхожу под дождь.

Оказавшись под холодными каплями, я понимаю, что улица уже мертва. Она пуста, лишь только искусственный свет фонарей высвечивает её блестящий от воды камень. Дома расстреляны дробью света – застывшим огнём окон. Но даже их свет кажется ненастоящим.

- Прощайте, - говорит парень.

Оборачиваюсь и вижу его спину. Он идёт, высоко подняв плечи и засунув руки в карманы. Куртка на спине измазана грязью, которая снова начинает намокать. Луж он не замечает.

- Прощайте, - говорю я тихо, и звук разбивается о дождь.

Трамваи, наверняка, ещё ходят. Иду к остановке, шаря по карманам сигареты. Студит пальцы. Наконец я закуриваю, но от холода это не спасает.

На остановке никого. Я мёрзну и уже подумываю вызвать такси. Когда я докуриваю последнюю сигарету, появляется трамвай. Он залит светом и почти пуст. Спереди сидит мужчина в неряшливой чёрной шапке-гномике и сине-красном, вылинявшем шарфе вокруг шеи. Через три сиденья от него – парень с девушкой. Она спит у него на плече. Волосы у неё светлые и мокрые. Парень смотрит в окно, подперев подбородок рукой. Под его взглядом плывут в дожде фонари, вывески магазинов и горящие светом дома. Кондуктору на вид лет пятьдесят. Когда я расплачиваюсь с ним, замечаю на его смуглой руке наколку. Он отдаёт мне билет и удаляется на своё место. Смотрю на цифры. Билет несчастливый.

Хочется спать. Голову вяжут усталые мысли. Я закрываю глаза и откуда-то издалека слышу его голос. Лицо его смеётся, и он всё спрашивает и спрашивает – «Неужели вы никогда не хотели уехать? В чужие города, чужие города, чужие города…».

Заставляю себя открыть глаза. Кондуктор курит. Дым относит в открытую дверь. Мы стоим на залитой белым светом остановке. Напротив, возле киоска, мужчина в кожаной кепке и куртке покупает пиво.

Уехать, - думаю я. – Разве это возможно? Для этого у меня слишком тяжёлое сердце…

Остановка остаётся позади и сознание продолжает затягивать сон. Сквозь полузакрытые глаза я вижу размазанные по стеклу круги фонарей.

Двери с лязгом отъезжают в сторону. Я шагаю в улицу и иду мимо облетевших деревьев, стыдливо спрятавших свои облезлые верхушки в тёмной вышине над головой. Во дворе из припаркованного автомобиля глухо слышится музыка. Звук домофона впускает меня в подъезд. Свет здесь тусклый. Медленно поднимаюсь на свой этаж. В двери записка. От Инны.

«Тебя нет полчаса. Сотовый отключен. Позвони».

Несколько мгновений стою не двигаясь, с запиской в одной руке и со связкой ключей в другой. Двумя этажами ниже хлопает дверь. Достаю из кармана телефон. Батарея села. Среди замеревшего подъезда дверь открывается слишком громко.

Всегда, входя в пустую, тёмную квартиру, ловишь себя на мысли, что здесь ты не один. За окном горит фонарь, его свет ложится на подоконник и пол белой извёсткой. И кажется, что среди замеревших теней, в стуке часов на кухне, и во всей этой наэлектризованной тишине, таится что-то, не покидающее этих стен никогда. То, что в одно мгновение ускользает, стоит включить свет и оглядеться.

Я скидываю с себя куртку и, на ходу снимая свитер, иду в комнату. Переодеваясь, вижу себя в зеркале. Мокрые, прилизанные дождём волосы, чуть посиневшее от холода лицо, и, глубоко посаженные, не узнающие сами себя, глаза. Это странно – смотреть на отражение и видеть в нём чужака, что смотрит на тебя, как на незваного гостя…

На кухне – белый лист. Он лежит на столе – исписанный и чужой. Разве я писал всё это прошлой ночью? Налив чаю, я сажусь за стол и начинаю читать. Строки бегут, пытаясь сложиться во что-то, чему можно поверить. Они стараются увлечь за собой, тянут, запинаясь и прыгая, но всё напрасно. Я зачёркиваю всё и продолжаю пить чай. Мыслей нет. К чему всё это, если я даже не могу начать? Первая строчка, которую я словно бы вижу и чувствую ночами так остро, что начинаю иначе дышать. Но на листе – не она, а какая-то фальшивая фраза, полуфабрикат, оставить который на бумаге – значит предать всё, что есть в тебе.

Я допиваю чай сонными глотками. Думаю об Инне. Звонить уже не стоит. Я и не хочу.

Свет на кухне гаснет. В комнате я не расправляю кровать, а сажусь в кресло напротив окна. Там фонарь и облетевшее дерево, чьи ветви ложатся дрожащими тенями на подоконник. Спустя несколько минут я проваливаюсь в сон.

Там нет лиц, нет запахов – лишь пустой город. Он встаёт передо мной серыми домами, мутными отсветами в окнах, безжизненный, окаменевший. Я слышу шум дождя, но с отсыревшего неба не срывается ни капли. Я ищу свой дом, но не узнаю его среди нагромождения каменных блоков. Дома… они смотрят на меня, словно на чужака и в их каменном взгляде нет ничего знакомого. Я ныряю в полутёмный подъезд и начинаю подниматься. В пролётах – грязные окна, сквозь которые еле угадываются деревья. Лестница, не прекращаясь, тянется под ногами, этажи проваливаются вниз, а я всё иду. На раскрашенных зелёным стенах проплывают надписи без смысла. Я оставляю их за спиной и продолжаю идти.

Наконец, я узнаю собственную дверь. Номер другой, но я уже достаю ключи. Замок поддаётся. Замираю на пороге. Руки наливаются тяжестью и немеют. Ещё не отворив дверь, я уже знаю, что меня ждёт за ней. Она дышит, еле уловимо, как дышит мертвец с фотографии на надгробной плите. Она ждёт. И вот с тихим скрипом, похожим на кошачий крик, меня впускает внутрь пустота…

Я просыпаюсь. Разминаю затёкшую шею. Холодно. Стягиваю с кровати одеяло и кутаюсь в него. Следующие часы тянутся в полусне. Вязкий, полуреальный мир окружает меня по обе стороны настоящего. Забываясь, я уже не различаю где явь, а где сон. Вихрь видений тянет за собой, и вот уже передо мной чья-то полузнакомая квартира, огромные деревья, смех за спиной, дети, бегающие вокруг не работающего фонтана с палой листвой в чаше… пятнистый белый кот, говорящий о том, что дождь закончился, и пора куда-то идти… женские ладони на щеках… и всё время чей-то голос, зовущий меня в чужие города, чужие города, чужие города….

Сны захлёстывают волнами, я просыпаюсь на несколько мгновений, как тонущий хватает ртом воздух, и снова ухожу под воду. Я барахтаюсь в этой пене, пока раннее утро не вползает в комнату.

Я открываю глаза. Дождь кончился. Низко бегущее небо, вспоротое верхушками деревьев, покрыто белыми шрамами. Я выбираюсь из-под одеяла и иду к окну. Усыпанная грязной листвой земля разъедена лужами. Я смотрю на двор, и он медленно затягивается дымом от моей сигареты. Утренняя доза, говорящая о том, что ночь пережита. Дым уныло плывет по комнате, в его изгибах я вижу знакомые вещи. Они смотрят на меня и закрадываются в память. Я стараюсь ни о чём не думать, не вспоминать. Закрываю глаза… Да, чтобы прощаться, нужно иметь лёгкое сердце… И как я не стараюсь, я всё же вижу Инну, чувствую её волосы, её запах. Это глупо, ведь, если разобраться – я не люблю её. Но всё-таки, ощущая её рядом, так остро, как может быть больше никогда не сумею ощутить, вцепившись руками в подоконник, я не в силах открыть глаза и двинуться с места.

Всё-таки это страшно. Уйти сейчас, - значит сознаться перед собой в очень многом. В том, что время, которое когда-то было только твоим, ушло. В том, что прошлое – слишком шаткая опора, чтобы жить в настоящем. Да, это очень жестоко – быть честным с самим собой. Особенно в минуты прощания.

Когда мне было лет восемь, в каком-то случайно подслушанном разговоре, я узнал, что приговорённых к смерти казнят на рассвете. Со временем я, конечно, понял, что это далеко не всегда так. Но до сих пор, при слове казнь, я представляю себе безысходность на фоне тусклого рассветного неба. И мне кажется, что если выбирать – то это лучший вариант. Не пылающий вечер, и не распустившийся день. Всё это будит чувства, надежды, и сердце наполняется такой жаждой жизни, с которой невозможно справиться. И эта приговорённая жизнь всё просит и просит чего-то, разрывая тебя на куски.

А такое утро, как сейчас, более всего подходит для казни. Поблекшее, выжатое, пустое. Без единого солнечного луча. Насквозь лишённое смысла – как запылённая и расколотая статуя забытому императору. Наверное, так уходить всё-таки легче. Потому что в такое утро ты, ещё дышащий, уже будто без вести пропал, и твоей фамилии нет ни в одном списке…

Сводит пальцы. Я открываю глаза и снова поворачиваюсь к окну. Быстро бегущее, проносящееся над городом небо говорит, что я безнадёжно опоздал. У меня нет ни уверенности, ни смелости… просто я знаю, что пути назад нет.

Я делаю всё очень быстро, словно не в первый раз. Утро бледнеет. Оно сонно смотрит на меня сквозь окно, на мои руки, пакующие вещи. Документы, деньги, необходимая одежда. Пока я занимаюсь этим, равномерно и сосредоточено, вещи и стены не трогают меня. Как будто перед глазами тянется старая, виденная сотни раз, киноплёнка. Но вот я уже одетый стою посреди комнаты с сумкой в руке. И тут плёнку останавливают. Но мне уже не страшно. Лишь только безумно одиноко. Я стою в оцепенении и всё, что меня окружает, – тишина. Она заполняет всё вокруг, всё моё прошлое, умещённое в этих комнатах, и тяжёлым чувством опускается на сердце…

В подъезде, прижав листок к стене, я быстро пишу. Несколько строк для Инны. У неё есть ключи, но я по привычке вставляю записку в дверь и быстро сбегаю по лестнице.

На улице холодно. Ночь забрала с собой дождь, но осень всё та же – облезлая и неуютная. Я иду, обходя лужи, но на туфлях всё равно появляются капли воды.

Снова остановка. Снова почти пустой трамвай. Он катит меня вдоль улиц и фонари всё ещё горят, потерянно и одиноко, так же, как после новогодней ночи горит с утра забрызганная конфетти ёлка. И так же, как и посленовогодним утром, я чувствую неясную утрату – что-то ушедшее, только-только скрывшееся за поворотом, то, что можно ещё догнать, вот только бы знать дорогу.

И пока я думаю об этом, трамвай несёт меня к вокзалу. Кондуктор хмуро смотрит в окно, так же, как и полусонный город за стеклом смотрит на нас.

Я выхожу, оставив сим-карту на стекле трамвая и, поправив сумку на плече, шагаю к кассе. В расписании на горящем табло я выбираю ближайший рейс и, купив билет, начинаю ждать. С каждой минутой помещение вокзала наполняется звуками, хлопаньем дверей, движением десятков пар ног. И пока я жду, сидя на пластиковом стуле, в окружении чужих глаз, что даже не смотрят на меня, я стараюсь ни о чём не думать. Пусть всё будет, как будет. И пусть прошлое пойдет за мной следом, и звук колёс не перемелет в прах память, но всё же - ведь это не бегство, и даже не спасение, так почему я должен ждать чего-то?

Объявили мой поезд и люди двинулись сквозь туннель к перрону. Я иду среди них, вдыхая холодный запах сырости, смотря на спешащие спины… а за моей спиной смеётся девушка…

Перрон в трещинах и лужах. В мутной воде - всё то же низко бегущее небо. Рядом со мной курит лысеющий старичок, тяжело опираясь на костыль. Курит он сосредоточено и смешно, неуклюже выпирая нижнюю губу. Руки у него большие и грубые. Они дрожат, когда он подносит сигарету к губам и выдыхает дым в холодный воздух. Старик смотрит не отрываясь в одну точку. Большими, влажными глазами.

Когда подъезжает поезд, я чувствую, что уже порядком замёрз. И идя по вагону, отыскивая своё купе, я не переставая тру покрасневшие руки. Сумка постоянно за что-то цепляется, впиваясь ремнём в плечо, а позади всё торопит и торопит меня какой-то плюгавенький мужичок с усами-щёткой и толстыми линзами. Наконец, я нахожу своё купе и, закинув сумку на полку, устраиваюсь у окна. Перрон уже пуст. Лишь в лужах по-прежнему бежит небо.

Спустя несколько минут в купе появляется женщина с ребёнком лет четырёх. Она в плаще и её курчавые волосы спадают на плечи. Я негромко здороваюсь с ней и снова отворачиваюсь к окну. На веки накатывает тяжесть. Но я жду. Женщина мягким тихим голосом разговаривает с ребёнком. Он забирается на сиденье напротив меня, и я вижу, что это мальчик, с пухлыми, зарумяненными на морозе щеками. Он удивлённо смотрит на меня не отрываясь несколько мгновений, и тут мы трогаемся. Перрон дёргается и мягко уплывает мимо, со всеми лужами и трещинами, с серым камнем, с городом... Я вижу несколько застывших людей по ту сторону стекла. Всё происходит как в старых романах, разве что не хватает пара из-под колёс.

Когда вокзал наконец уносится от нас, я закрываю глаза и проваливаюсь в сон. Мне снится что-то далёкое – очередная мозаика, разорванное на лоскуты полотно с путающимися оттенками запахов и звуков. Сквозь сон легко тянутся минуты, и когда я просыпаюсь, небо уже полно синеющих разрывов, хотя солнца всё нет. Напротив, закрыв широкие глаза, спит ребёнок. Женщина гладит его по волосам. Я улыбаюсь ей и достаю блокнот. Нахожу чистый лист и на мгновение замираю. Вместе с отстукивающим ритм поездом, со скользящими за окном деревьями, с молодой мамой и её спящим ребёнком. Я замираю вместе со своим сердцем. Всего лишь на одно мгновение, перед тем как вывести на бумаге первое и настоящее:

«Я люблю чужие города…».