Один день из жизни женщины.

 

-Женщина должна быть гордой - в маминых глазах была строгость.

Женщина же, скрестив по-турецки ноги, сидела в углу за шкафом и сосредоточенно грызла ноготь. Сейчас эта окаянная гордость, из-за которой сыр-бор, не давала всласть нареветься, а только предательски подгоняла чахлые ручейки из уголков глаз к бубликам косичек за ушами. И ручейкам, и обкусанным заусеницам, и неудачного фасона ушам, и самой пресловутой гордости страдающей женщины было 12 лет и весь этот пожароопасный набор принадлежал мне.

Моя первая "серьезная" любовь, испуганная и пристыженная, смятым листком в косую линеечку дрожала в маминых пальцах.

А всё эта противная Галка! В запале я уже забыла, что не мыслю свой девчоночий день без любимой подружки. У нас всё было общее: от старой кукольной посуды до детских грешков и секретов. Хотя до сегодняшнего дня, у меня на один секрет было больше. Секрет сидел со мной за одной партой и неподражаемо откидывал длинную выгоревшую чёлку со лба. Совсем, как любимый герой из фильма "Тимур и его команда". Его звали Игорь и он занял место моего всегдашнего соседа Артема, с которым мы были неразлучны с детского сада. Поводом для разрыва послужила трагическая случайность: троечник и неряха Артем, перепутал наши тетрадки и в результате, под домашним заданием, написанным его рукой в моей, образцово-показательной, красовалась жирная тройка. Она по-хозяйски, ехидно-подбоченясь дразнила соседние пятёрки: не видать вам-мол, теперь доски почета! Для меня, круглой отличницы, это было ударом. И вообще, надоел мне этот Артемка, таскается за мной везде и глазищами своми мохнатыми глупо хлопает! Таким образом, пока "Марьёсипна" диктовала нам русскую поговoрку: "Oт добра добра не ищут", я быстренько влюбилась в своего нового соседа по парте, который, как водится, в упор меня не видел. Барышня я была начитанная, в дедушкиной библиотеке воровала книжки про "тебе еще рано", так что об отношениях полов понятие имела, но страдать молча долго не выдержала. Вскоре в мальвовых зарослях на задворках дома разгорелся спор о гордости и способах ее преодоления. Галкино предложение о написании любовного письма я поначалу отвергла сразу. Но благодаря своему старшинству (целых 10 месяцев)и непререкаемому авторитету, а также захватывающему примеру Татьяны Лариной, подружке удалось сломить мою трусость, убедив написать-таки признание. О том же, что произошло с пушкинской героиней после этого, я как-то не подумала. Зато практичная и предусмотрительная Галка после лаконичного "я тебя люблю" заставила приписать угрожающее предупреждение о строгой секретности и последствиях разглашения. Все это состряпалось здесь же, в лучших традициях детективного жанра, печатными буквами и без подписи. Но конспиратор, все же, был из меня никудышный. Все еще сомневаясь, полезла за "Евгением Онегиным", от которого меня отвлек папин ликующий бас:"Гоооол!". Исход чемпионата мира по футболу совпал с моим позором, потому что папа сгреб меня в охапку, тормоша на радостях, a записка так и осталась вложенной в раскрытую книжку. Конспирация была благополучно забыта до тех пор, пока мама не занялась уборкой и её не обнаружила.

И вот сейчас она уже довольно долго говорила, серьезно и убедительно приводила примеры из жизни и литературы. Папа, казалось, был углублен в свои чертежи. Он учился на вечернем отделении института инженеров транспорта и я привыкла к виду чертежной доски, занимавшей большую половину "буржуйского" огромного стола, служившего нам одновременно и обеденным, и письменным, и гладильной доской, а иногда - верстаком. Столу красного дерева, с гнутыми ножками было лет 50 и он, видимо, никогда из этой комнаты не выносился по той простой причине, что просто не проходил в дверной проем.

Я не слушала и половины из маминых доводов, но видела ее недовольный взгляд, папину, еле сдерживаемую улыбку и упорно не желала участвовать в разговоре "по душам". В ответ на очередной деликатный вопрос я тупо уставилась в потолок. Но даже привычные с младенчества улыбки лепных ангелочков казались мне презрительными.

Когда-то, еще до моего рождения, эти амурчики, как им и полагается, держали стрелы, целились в пышную розовую клумбу, видимо, скрывающую юношеские забавы. Эдакие кудрявые детишки, с толстыми ножками, похожими на ливерную колбасу "Театральная", перетянутую ниточками, в "Театральном"-же гастрономе на главной харьковской улице. Это же надо колбасу назвать "Театральной"! В городе гордились известными театрами: оперным - на одном конце нашей улицы и украинским драматическим - на другом. Это потом партийные чиновники переименовали "Театральную площадь" - в "площадь Советской Украины", колбасный продукт местного мясокомбината - в "Шахтерскую".

Tогдашние мои еще не родители в медовый месяц планировали путешествовать и, проведя в этой комнатушке, дедовом наследстве, казавшейся им хоромами, первую свою ночь, поутру спешили на поезд. Папа с чемоданами стоял в дверях, а мама кокетливо кружилась у зеркала и улыбаясь мужу протягивала губы для поцелуя....Грохот за своей спиной они даже не сразу услышали: молодожены, все-таки. Oбернувшись, увидели лепные куски клумбы, усеявшие новенькое китайское покрывало на кровати. Потолок обвалился как раз над ней, разрушив цветочную идиллию и лишив амурчиков стрел. Вообщем, "любовная лодка разбилась о быт", быт запущенной советской коммуналки, так и не дождавшейся капитального ремонта.

Но молодые были беззаботны. Они не придали никакого значения утрате любовных атрибутов и презрев опасность, которой избежали благодаря своему молодоженскому пылу, просто легкомысленно рассмеялись, захлопнули дверь в разрушенную комнату, и обнявшись, сбежали по лестнице навстречу путешествию.

Теперь же, пустые кулачки ангелочков казались мне недружественно и воинственно выставленными. Не в силах сдерживать протест и стыд, я схватила злосчастную записку, выбросила ее в окнo и выскочила во двор. Там привалилась лбом к нагретой солнцем стене своего любимого уголка. Это былa абсолютно нелогичная и неоправданная часть дома, своего рода, архитектурный аппендикс.

Через много лет знакомая архитекторша жаловалась мне на одних своих неуёмных заказчиков, которые непременно хотели иметь дом в форме дельтоплана.

"Представляешь -возмущалась она - что это будут за комнаты с острыми углами?! Что они туда поставят, веник?! Это же мусорный, вредительский дизайн!". Наверное, профессионально она была права, но я внутренне с ней не согласилась: высокие прямые углы и всякая симметрия всегда вызывали потерянность и неприкаянность, а уютные закутки становились моим миром, моим убежищем. Вообщем, в этом уголке старого дома, искривлялось время, потому что здесь встречались наши родственные души: моя и дореволюционного архитектора, словно специально для меня, допустившего этот “архитектурный просчет”.

Дом нарядно-розового цвета, с белой зефирной лепкой вокруг окон, строился для богатого купца первой гильдии. Со временем он посерел, осунулся, сгнил внутри, превратившись в подслеповатую коммуналку с прокопченными стенами, пропитанную запахами хлорки, алюминиевых чанов для кипячения белья и незамысловатой стряпни. Обитатели семи коммунальных комнат, простые советские граждане, пользовались одной кухней с проржавевшей раковиной, двумя газовыми печками и одним туалетом, по субботам ходили в баню, раз в месяц затевали большой скандал, заканчивающийся, впрочем, всеобщим братанием и выпечкой праздничного торта "Наполеон".

Былое величие таилось, пожалуй только, в широкой лестнице парадного входа с огромными окнами, призванными когда-то освещать грани бриллиантовых колье и булавки вечерних гостей. Сегодня же они высвечивали лишь дворовой фольклор, нацaрапанный на стенах, да проржавевшие почтовые ящики. Вместо ливрейного швейцара у входа неизменно покуривал бывший зек, вор-карманник, слепой Виктор по прозвищу Тельник, кликуху свою получивший за морскую спецодежду в любое время года. Выцветшая, но всегда идеально чистая тельняшка, никак не вязавшаяся, с неoпрятно-всклокоченным обликом, была его визитной карточкой, его реликвией. Он ежедневно стирал ее сам, не доверяя своей матери, тишайшей бесплотной старушке Лене Акимовне, души не чаявшей в "непутевом Витюше". При своей незрячести умудрялся ее отстирывать до скрипучей чистоты. Вообще, если бы не страшные рубцы, практически скрывающие веки, невозможно было бы поверить, что Виктор слеп. Слишком уж ловок, сноровист и проницателен, к тому же - лихо играет на аккордеоне.

Это был вечный предмет споров дворовой мелкоты, которая чего только не придумывала, чтобы вывести его на чистую воду!

…Годы спустя, встретив фразу о том, что когда много предаёшься размышлениям и вглядываешься внутрь себя, становишься ясновидящим, вспомнила о Викторе.

Тогда же, я наравне со всеми участвовала в этих хитростях и проказах и сама подолгу, украдкой наблюдала за ним, лелея надежду первой узнать правду. Неизвестно, чего в этом было больше: детского-ли страха и азарта перед загадкой, мистического-ли любопытства к уродству или просыпающейся интуитивной тяги к мужской сути?

Виктор по своему обыкновению наигрывал попурри из песен советских композиторов и тихонько напевал: "....сняла решительно пиджак наброшенный, казаться гордою хватило сил...". Этого упоминания о собственной женской неполноценности и о том, что у меня-то самой сил не хватило, сердце мое не выдержало и я малодушно завсхлипывала: не хочу-мол быть женщиной, раз так.....!

Мои горестные размышления прервал протяжный свист: затевался футбольный матч между дворовыми командами. Ура, можно забыть о любви, оборках на платье, гордости и гонять мяч в свое удовольствие! Но выяснилось, что на "ответственное мероприятие" допускались только проверенные профессионалы. Нам с Галкой, тут как тут явившейся, милостиво доверили подавать мячи и кричать : "Судью на мыло".

После удара очередного веснушчатого мазилы, под улюлюканье и пронзительный свист, я побежала подбирать улетевший за пределы поля мяч. Мазила оказался "ассом" и я с ужасом обнаружила, что мячик благополучно приземлился на викторов аккордеон. Я постаралась подкрасться как можно тише, чтоб возмездие не обрушилось на мою неповинную голову. Сняла сандалии, на цыпочках приблизилась, наклонилась его поднять и вдруг почувствовала шершавую ладонь на затылке: "Ишь-ты, цыганистая, чернявая, в красавицу вырастешь".

От неожиданности я выронила мяч: "Неужели он, все-таки, видит?". Меня охватила дрожь от приближения разгадки и какого-то неведомого чувства: в первый раз в жизни посторонний мужчина обратил внимание на мою внешность. Вдруг стало смятенно, горячо и слезно. Сейчас-то я понимаю, что это было еще незнакомое мне ощущение женственности, внезапно проснувшееся от нескольких тихих мужских слов. И совсем неважно, чьими они были бы: актера Олега Видова, блондинистого кумира девчонок семидесятых, Игорька, виновника моих женских разочарований, или истрепанного жизнью, слепого Виктора.

Накрывшая меня горячая волна заплескалась где-то внизу живота, занимаясь тячуче-сладкой болью. Я швырнула мяч игрокам и оглушенно побрела к дому.

Это был день моих первых месячных.