« Война все спишет», или «Меловые горы - высота 18/6 «

Рассказ написан по реальным событиям...

 

Помятый, обшарпанный желтый автобус, с натугой, рыча и исходя сизым выхлопом, переваливаясь с боку на бок, наконец-то уехал, выплескивая колесами грязную воду из глубокой колеи. Автобус ушел, и Кутенков остался на автобусной остановке совершенно один, не считая крупного, рыжей масти бездомного пса, сонно поглядывающего на мир янтарными глазами.

Кутенков, довольно крепкий пожилой мужик, расстегнул китель с потертыми полковничьими погонами и, подтянув на коленях заглаженные до блеска брюки, присел на кособокую скамейку, закурил. Выходить из-под спасительного козырька под холодный дождь не хотелось, и мужик принялся с интересом осматриваться по сторонам, пытаясь хоть что-то увидеть сквозь плотную серую пелену. Псина, словно завороженная, точно также, как и он, водила из стороны в сторону своей лобастой головой, морщила коричневый сопливый нос и отчаянно скучала.

Полковник скинул старые стоптанные туфли, облегченно пошевелив пальцами ног, прикрыл глаза, решив вздремнуть в ожидании погоды... Сон не шел, и Кутенков, тихо матюгнувшись, вновь обулся и решительно вышел под дождь. Собака с тоской посмотрела на уходящего в шелестящую мокрядь человека и громко, обреченно вздохнув, поплелась за ним...

Так и шли они вдвоем: человек и собака, шли по раздолбанной машинами дороге сквозь нескончаемый холодный осенний дождь. Кутенков изредка курил, прикрывая от дождя ладонью сигаретный огонек, прижавшись спиной к корявым стволам растущих вдоль обочины акаций. Собака тогда присаживалась рядом, неодобрительно поглядывая на промокшего человека.

Даже табачный дым не мог перебить стойкий запах мокрой псины, и мужик, виновато потрепав собаку по торчащим ушам, вновь выходил под дождь...

Они шли, молчаливые и промокшие, навстречу вечеру и двум покатым горам, возвышающимся с обеих сторон петляющей, вконец разбитой, скользкой дороги.

 

Мины коровьими лепешками ложились одна за другой всего в нескольких метрах от наспех вырытых в осклизлой глинистой почве окопах, принуждая промокших солдат плотнее прижиматься к неровным стенкам и лужистому дну...

- Товарищ капитан. Третий на проводе...

Сержант-связист распахнул над офицером плащ-палатку и передал ему мокрую телефонную трубку.

- Третий, третий...Восьмой слушает...Але!Але!...

На шее капитана вздулись синие жилы.

- Я вас не слышу, говорите громче...Третий, третий!...

Пчелой прожужжал осколок упавшей невдалеке мины, и связист, не выпуская из кулака обтрепанный край плащ-палатки, завалился на бок. Из развороченного горла толчками ринулась ярко-алая кровь, тотчас окрасившая меловые лужи в розовое, и тут же в телефонной трубке что-то щелкнуло и послышался грубый мужской голос, заканчивая разговор:

-...А если ты, Кутенков, мне к завтрашнему вечеру высоту 18/6 не возьмешь, я тебя, как суку последнюю, - перед строем, без суда и следствия... Ты сейчас и.о. командира батальона, значит, и спрос с тебя будет как с командира...Запомни, Валерий Михайлович, твои ребята нынче дорогу целой армии прокладывать будут...

- Так точно, товарищ третий, понял! Конец связи. - проорал капитан и, обессиленно опустившись на колени в светло-серую меловую мешанину, механически положил мокрую, скользкую трубку на черный аппарат, который все еще сжимали побелевшие пальцы погибшего связиста.

- Так точно, понял,- казалось, молодой капитан все еще продолжал разговор с начальством . - .Еще бы не понять...Перед строем, как суку...Меня!? Как суку последнюю...Вот ведь блядство...Как суку!? Не дождетесь, товарищ третий, я и без ваших угроз здесь, на этом долбаном промокшем мелу подохну...Как суку...Хрен вам в грызло! Как суку...

Офицер раз за разом бросал трубку на аппарат, все тверже и грубее, пока та не брызнув веером осколков, не развалилась в руках разъяренного капитана.

Солдаты, чьи головы в грязных касках и сырых пилотках, торчали из оплывших окопов, старательно отводили глаза, стараясь не смотреть на истерику своего командира, но странная реакция обычно спокойного молодого офицера их смущала, заставляла гадать о телефонном разговоре и ближайших приказах начальства...

Словно побитый, обессиленный и промокший Кутенков поднялся и бросил подоспевшему ординарцу:

- Телефон и чай. Чай в первую очередь.

Ординарец-ефрейтор, пожилой мужик, годившийся капитану в отцы, неловко козырнул и, буркнув совсем не по-уставному:- Сейчас, сынок, я мигом...- исчез за пеленой дождя...

Забившись в угол своей землянки-блиндажа, капитан с удовольствием выпил горячего чаю и словно бы отошел душой, отогрелся .

- Николай Иванович, - обратился он к ординарцу, отводя взгляд от этого видавшего жизнь человека, опытного солдата. - Как вы думаете, сможем мы сквозь эти горы пройти?

- А-а-а, - протянул ефрейтор, проникаясь необычайной жалостью к своему совсем еще молодому командиру: двадцать пять, что это за возраст для настоящего командира? Так, кутенок, а не боевой командир.

- Наседают, значить? Требують?- Он присел рядом с командиром и громко, по - домашнему вздохнул:

- Нет, Валерий Михайлович, нахрапом нам этих горбов не взять... Были бы просто горы, еще куда бы ни шло, а это ж чистый мел - сейчас под дождем он ровно солидол, прости Господи...Можно, конечно, попытаться ночью ступенек понаковырять, авось получится, но, боюсь, один хрен, минут через десять они замылятся... Дождь уже трое суток сыплет... Да и что-то меня уж очень кустики смущают, те, что на вершинах этих холмов колосятся...С чего бы это вдруг: вокруг лысо, а тут на тебе - кустики... Засада там, чую, - пулеметы, как пить дать... -

- Похоже, что вы правы, Николай Иванович.

Офицер закурил и, поднявшись с низких застеленных волглой соломой нар, заходил, размышляя вслух, от стенки к стенке тесного блиндажа...

- Две горы, между ними дорога, узкая и скользкая, да на ней еще к тому же два немецких танка закопаны, по самые башни...Плюс деревня за этими танками, домишки, хатки...Какие-никакие укрытия...Нет, по дороге нам точно нельзя...А вот что с горами этими нам делать, а?

Молодой капитан прижался горящим лицом к влажным, шершавым доскам-стенкам землянки.

- То, что там пулеметные гнезда - несомненно... Я сам бы их на этих макушках приказал установить, коли наши бы они были... А фрицы, что ж, разве дурнее нас когда были? Нет...Но и не проверить эти кустики, эти треклятые макушки я также не имею права...А если не пойду, донесут, как пить дать донесут...Доброхотов много...

- Ты вот что, Николай Иванович, часам к шести пригласи сюда ко мне весь сержантский состав батальона, будем беседовать...И коммунистов, естественно. В таком деле я могу только на добровольцев полагаться... На заведомую смерть, по приказу, я людей гнать не могу, даже если меня и как суку последнюю, перед строем...

Он закашлялся и, выбросив окурок за дверь, неприметным движением вытер выступившие слезы.

- Ишь, ты,- в сердцах повторил ефрейтор.- Как суку, значить? ...Ну, ну...

 

...Часа в два ночи, когда полная луна умудрилась-таки продышать сквозь плотную, набрякшую дождем облачность белесое пятнышко, со стороны меловых гор раздались короткие злобные автоматные очереди: сначала справа, а минут через десять и слева...

- Немцы, прости Господи...- с выдохом подытожил старый ординарец и, покопавшись в мешке, выудил сыто булькнувшую фляжку...

- Ну что, товарищ капитан, за упокой по пятьдесят капель?

- Да ты что, Шилов? Совсем в ординарцах охренел...За упокой пить...Да еще вернутся, как пить дать..-.

- Нет, товарищ капитан, ужо не вернутся...- домовитый мужик перекрестился и аккуратно перелил разлитый уже по кружкам спирт обратно во фляжку.

- Я с подобной хренью еще в финскую сталкивался. Там тож что ни дерево, то кукушка - снайпер засел, что ни горка, то пулемет обязательно... Это немец стрелял, их автоматы, немецкие... А у наших пистолеты были да ножи... Вы сами приказали...

- А раз сами, то и подождем до рассвета...- буркнул Кутенков мрачно и зло и вышел на воздух.

- Да, кстати, Шилов,- проговорил он, устало присев на деревянный ящик, невесть откуда и зачем принесенный ординарцем...- Пригласи- ка ко мне Курбатова...Ну того, лейтенанта от артиллерии...За жизнь поговорить хочется...

 

Под утро белые от мела тела погибших разведчиков словно по снегу безвольными кулями скатились с крутых и скользких откосов...

Рассекреченные немцы- пулеметчики, не хоронясь больше на верхушках гор, курили, постреливали по недосягаемым окопчикам и даже вроде бы перемахивались друг с другом... Сволочи.

 

Старик, сопровождаемый собакой, подходил все ближе к подножию меловых гор. Дорога, петляя, становилась все светлее по мере приближения к ним (черноземная грязь уступала место мелу), и вот уже полковник с чавканьем, с трудом вытаскивая из липкой белой дряни безвозвратно испорченную обувь, доковылял до изломанной гнутой акации, примостившейся возле горы, той, что слева.

- А ведь не было тебя раньше... Точно не было. Я бы запомнил, -

пробормотал старик, ласково похлопывая ствол дерева темной с выпирающими жилами ладонью.

- ...Здесь мы, псина, с тобой, пожалуй, и заночуем...Чую, сейчас нам до деревни и не доползти...

Полковник привалился к акации и, выудив из кармана бутерброд с колбасой, завернутый в промокшую газету, протянул его собаке.

Та (вот же интеллигентная сука), не торопясь, носом высвободила угощенье из обертки и также неспешно проглотила его.

- Ну вот и ладушки!- отчего-то повеселевшим голосом проговорил старик, устраиваясь среди изогнутых ветвей акации, и приказал псу, а может быть, и себе самому:- Все. Теперь спать...Спать.

 

- Товарищ капитан, младший лейтенант Курбатов по вашему приказанию прибыл.

Молодой красивый, с румянцем в пол-лица татарин четко отдал честь и даже после предложения присесть остался стоять.

- Так, и чем мы сейчас богаты?- Кутенков курил, отстраняясь от горького дыма, упрямо слезившего глаз.

- 76-мм полковая пушка образца 1927 года и к ней три снаряда. Расчет укомплектован полностью. – отчеканил Курбатов.

- Три!?- капитан усмехнулся и, подойдя к лейтенанту почти вплотную, как бы между прочим поинтересовался, глядя тому в глаза.

- Скажите, Курбатов. Только честно. Что вы со своим «бобиком» сможете сделать против двух танков, по башню врытых в землю?

- Если повезет, то можно бензобак зацепить...Тогда танку каюк...А так, максимум , заклинить механику поворота башни...Вот, пожалуй, и все, товарищ капитан... -

- ...Вот, пожалуй, и все... - повторил Кутенков, все еще вглядываясь в лицо артиллериста.

- А ведь мы с вами, товарищ лейтенант, наверное, ровесники...А помирать-то ох как не хочется.... Ну ладно. Это все пустое...Пушку измазать мелом, расчету приказываю быть рядом. Через четверть часа начнем...

- Слушаюсь, Валерий Михайлович.

Курбатов выскочил из землянки и поспешил к своим артиллеристам.

 

...Первый же выстрел головного немецкого танка превратил полковую пушку в груду искореженного бесполезного металла, а пулемет второго уложил всех семерых человек расчета, включая младшего лейтенанта.

...Телефон бесполезно надрывался в командирском блиндаже, исходя истерическим зуммером вызова, но никто - ни связист, ни старик- ординарец, ни сам капитан Кутенков - не слышал, да и не мог услышать призывные звонки. Батальон раз за разом бросался вперед по раскисшему мелу, откатывался назад, отброшенный пулеметными очередями, оставляя лежать на глине все новых и новых солдат.

 

- Да что же у нас, блядь, авиации вообще не существует? - думал Кутенков, озлобляясь все больше и больше, глядя на своих потерянных, понурых, промокших и обессиленных солдат, в очередной раз отброшенных в полуразрушенные, обвалившиеся окопы.

- Кому на хрен нужны эти бесполезные потери? Во имя чего? Во имя победы? Родины? Сталина? Да знает ли он, этот самый Сталин, что чувствует человек, ползущий по глине и почти в упор расстреливаемый пулеметами? Ни хрена он не знает...Да для него, небось, что один человек, что сотня- все едино...

И что могут дать для победы эти сутки, положившие столько жизней, когда за нами следуют основные силы с артподготовкой, авиацией? Они могли бы занять эту высоту в считанные минуты!

Небо почернело и, казалось, упало настолько низко, что вытяни руку и она утонет в серой равнодушной круговерти.

Дождь. Крупный холодный дождь стеной рухнул на землю, безжалостно заливая до нитки промокших и замерзших людей.

Кутенков поднялся во весь рост и, смахнув ладонью глину и дождевую воду с лица, крикнул:

- Братцы. Я знаю, вы устали. Вы очень устали...У меня сейчас нет ни кухни, ни спирта, чтобы накормить и напоить вас. Но поймите, послушайте меня, родные мои...Вы все, почти все старше меня, умнее и опытнее, но я прошу вас выслушать меня, быть может, и в последний раз. Мы должны, мы просто обязаны занять эту долбаную высоту 18/6. Пока дождь и видимость низкая...Я мог бы приказать, но я это не сделаю....Я не могу, не смею это сделать... Я вас прошу...

...Танки пылали, подожженные бутылками с «коктейлем Молотова», и темно-багровые языки пламени рвались к тучам, словно усмехаясь над проливным дождем и осенней грозой.

И капитан уже было с радостью вскинулся, поднимая солдат в последний рывок, в последнюю атаку, необходимую для захвата никчемной этой безымянной украинской деревушки, отмеченной на карте как высота 18/6, как вдруг резкий, ломаный гром придавил его к земле, а сиреневая, удивительно долгая вспышка молнии осветила шлагбаум, перегораживающий дорогу.

Но не шлагбаум и даже не эсесовцы, стоявшие за ним, заставили капитана, уже почувствовавшего вкус победы на своих в кровь растрескавшихся губах, кинуться к телефону, а дети и бабы, привязанные к этому шлагбауму.

- Третий, третий! Я восьмой!. Атаку вынужден приостановить. Как слышите?

Я не могу продолжать захват высоты...Здесь на пути дети и женщины!...Как слышите, третий?

Связь сработала...Но, быть может, было бы лучше, если бы не донесся до капитана злой, с придыханием голос третьего:

- Ты что разорался, капитан, как гимназистка, целку потерявшая? В рот тебя! Не командир, а баба какая-то...Высота должна быть взята еще вчера. Я главкому уже доложил, а ты верещишь тут: дети, дети...Вперед!. Война все спишет. Вперед, а не то я тебе лично яйца оборву...Своих детей никогда уже не заимеешь. Все, капитан, больше не звони...

 

Грянул гром, и разряд молнии словно разделил и жизнь, и самую сущность Кутенкова на две половины - до и после этого страшного телефонного разговора... И та, нынешняя его половина( отбросившая телефон в грозовую темноту – вскинула автомат и, нажимая спусковой курок, закричала, заглушая в себе остатки всего человеческого:

- Вперед, мать вашу! Огонь!

 

…Деревушка, казалось, совсем не изменилась за эти годы.

Все те же домишки, беленые известью, с оконцами и чахлой геранью за пыльными стеклами, все те же палисадники с лопушистыми подсолнухами за кривыми штакетниками, все тот же колодец на отшибе...

 

Валерий Михайлович докурил и обреченно подошел к висящему на проволоке ржавому колесному ободу. Резкий дребезжащий звон, пересилив шум дождя, поплыл над деревушкой.

Постепенно стали собираться немногочисленные местные жители.

Последним на каталке с колесами от детской коляски приполз безногий мужик, хмурый и не выспавшийся.

Кутенков отбросил в сторону железяку, которой все это время, не переставая, долбил по ободу и, вглядываясь в недоуменные лица, бухнул на колени, в лужу, в грязь...

 

...Яркий свет прожектора осветил железнодорожное полотно, крупный гравий насыпи, придорожные заросли акации и полыни, выхватил из темноты безвольно распростертое поперек серебра рельс черное неподвижное тело. Истеричный гудок, разбудивший промокших ворон в далеком, по-осеннему черном березняке, безрезультатная попытка разом вспотевшего машиниста притормозить,

остановить ход тяжелого состава - все смешалось в безрассудно громкой и бесконечно наивной попытке судьбы переосмыслить, переиграть чью-то граничащую с самым страшным смертным грехом волю...

...Дрожали крупной дрожью холодные рельсы.

... Словно порченные цингой зубы ходуном ходили полусгнившие шпалы среди черного щебня.

А за заляпанным окном кабины машинист безнадежно зажмурил набрякшие веки, успев подумать, что лежащий наверняка успел бы отпрянуть, откатиться в сторону, в жесткую траву, пропахшую мазутом и металлом, изменить это свое глупое решение... Можно бы..Наверное, можно. Но только тот, кто лежал поперек рельсов, так же, как и шестьдесят лет назад, прищурился и, выдохнув легкий матерок, прошептал:

- Ну что ж, давай, капитан, давай...

 

...Состав давно уже умчался в сырую мглу, недовольно и зло переругиваясь с ночным эхом, а Кутенков все еще лежал рядом с железнодорожным полотном, уткнувшись крупным носом в холодный, мокрый щебень, плакал и, сглатывая соленую сукровицу разбитых губ, затравленно повторял одну и ту же фразу:

- Зачем!? Зачем ты вытащила меня, песья твоя рожа.?..Ты же видела, ты же все видела! Они...они со мной даже разговаривать не стали... Не стали...А ты!?...