Аркадий Крышкин шел по предновогоднему городу и думал всякие глупости. Внутренний карман куртки, застегнутый на молнию, весомо оттопыривали сложенные купюры, и иногда он с легкой улыбкой касался ладонью места, где лежала зарплата, прислушивался к сочному похрустыванию бумаги и оглядывался вокруг просветлевшими глазами. И глупости думались особенно хорошо: “ Чудесен, всё же, этот мир. И ёлочки эти с шариками. И люди смешные такие, насупленные, будто дети, что играют во взрослых. Жаль, что не часто замечаешь это, а только иногда. И сегодня… наверное из-за получки так всё хорошо. Странно, что деньги так поднимают настроение. Бумага ведь. Просто – бумага, ничего особенного. А чувствуешь себя… Богом, что ли”, - усмехнулся себе иронично. – “Добрым таким, сильным, состоявшимся. И прощать хочется, и дарить, и жизни радоваться”, - улыбнулся скромно. – “Однако, мещанство это. Ну, что такое эти самые деньги, в сущности? Ничто. Бумага. Пыль. Тем более они давно уже расписаны и считай, что потрачены. Жене – пуховик, Ванечке за садик. За квартиру, Вальке сапожки новые, да свет платить вперёд за месяц”…

Настроение внезапно испортилось и, чтобы вернуть себе доброе расположение духа, Крышкин ещё раз потрогал тугой комок купюр в кармане.

“А приятно, когда деньги есть. Не так уж много и надо ведь. Если б кто раздал всем людям на земле хоть по чуть-чуть. Глядишь – и войны кончились бы. И в метро толкаться перестали. И улыбались бы друг другу. И жизнь стала бы тем самым раем на земле, к которому все мыслители испокон стремились… Ах, какая жизнь настала бы! Какая! Не нужно мелочиться, выгадывать, нервничать по пустякам. Жить можно. Наконец-то - жить!”

Расчувствовавшись, оглядел Крышкин улицу, суетливых прохожих, мерцающие гирлянды, и взгляд его остановился на витрине ларька кондитерской фабрики – зефир, пастила, мармеладки…

“Куплю”, - решил, умиляясь себе. - “Порадую своих. Сидят, сейчас, наверное, грустят, а тут я – кому сладенького?”

Цены его вдохновили. Коробочка пастилы оказалась на семнадцать рублей дешевле магазинной и выходило так, что всего на стольник можно было взять целых три упаковочки. И Крышкин протянул в окошко хрустящую важно купюру:

- Мне пастилу. Три, пожалуйста!

- Какую вам? – отозвалась продавщица.

Лица её Крышкин не видел, только руки и живот в белом халате, но голос её показался таким теплым, женственным, что Крышкин почувствовал себя вдруг состоятельным и щедрым:

- Мне, - голос у него загустел, самому ему понравился, показался солидным, - с клюковкой… пожалуй, с клубникой и, - помолчал, растягивая удовольствие, - с йогуртом попробуем…

Продавщица выложила перед ним разноцветные упаковки, щелкнула кассовым аппаратом:

- С вас ещё рубль пятьдесят.

- Как? – Крышкин глянул на витрину. – У вас же по тридцать два пятьдесят, всё верно…

- С йогуртом – тридцать шесть.

Он прищурился на ценник в самом углу:

- Ах, да, верно, - цокнул с огорчением языком, пошарил в кармане, выуживая мелочь, поднял к глазам монетки в обычной карманной пыли, - пятнышках скрученных билетных обрывков, крошках. Стыдливо стряхнул мусор, обдул двухрублевую монету и положил в блюдце продавщицы:

- Вот, пожалуйста.

- Спасибо, - монетка полетела в выдвижной ящик кассы, и продавщица замерла, словно задумавшись, принялась перебирать банкноты.

Крышкин тем временем принял в руки три коробочки пастилы, поднял глаза на продавщицу и, угадал вдруг, что она сдачу готова сдать, если он потребует, но молчаливо рассчитывает на его щедрость или забывчивость. И едва понял это, как быстро, сам не понимая почему, повернулся и пошел вдоль улицы.

Уже через десяток шагов ему стало жарко от мысли, что продавщица его провела. Так легко и непринужденно получилась у неё заминка со сдачей – опытная, по всему, пройдоха. И замерла скромно, и задумчивость изобразила, будто расчеты все уже закончены, покупатель ушел и можно, кажется, и о вечном поразмыслить. Какова! Сколько же у неё за день набирается? Одному полтинничек не додаст, другому, наверное, и рублик. А сколько народу за дешевой пастилой, особенно перед праздниками, тут уж сотней в день не обойдется, и тысяча набежит! Аферистка…

Щеки его загорелись от смущения, что так наивно попался он на эту пустую, в сущности, уловку. Вспоминал статную фигуру продавщицы, её расчетливо-мягкий голос, который, казалось теперь, был отточен до малейшей интонации, только чтобы усыпить бдительность. И представилось ему, как она вечерами дома репетирует это своё мягкое “какую вам” и гадко улыбается себе в зеркало накрашенными на утаенные деньги полными губами. Как сейчас, наверное, улыбается, глядя ему в спину.

Так живо увиделась она, выглядывающая вслед в окошко, что он оглянулся порывисто. У ларька старушка в пальто до пят и завязанном на животе пуховом платке разглядывала подслеповато цены, слышался неразборчивый говор продавщицы – что-то подсказывала, наверняка, пенсионерке.

И Крышкин устыдился своих мыслей, замолк внутренне, словно нашкодивший мальчишка, и некоторое время шел бездумно, глядя на носки своих сапог, испачканных снежной кашей. Может и правда забыла она сдачу. Случается ведь и такое. Тут ему представилось, как продавщица закрывает в положенное время ларёк, пересчитывает дневную выручку и видит вдруг, что денег у неё оказалось на пятьдесят копеек больше, вспоминает вдруг его, и в смущении, что её, видимо, приняли за аферистку, хватается за сердце и пьёт валерьянку прямо из коричневой маленькой склянки, и плачет, собирается увольняться, только чтобы её не считали пройдохой…

И остановился. Оглянулся вновь в сомнениях, не стоит ли вернуться, объясниться. Но ларька уже не было видно и Крышкин успокоился.

- Вот глупости какие, - пробормотал, поглаживая упаковки с пастилой. – Подумаешь, пятьдесят копеек, важность какая…

И легко пошагал к станции метро. Ему захотелось вдруг, стать богатым и щедрым и то, что он легко оставил в ларьке сдачу на чай продавщице, казалось ему теперь верным. Потому он прошагал сквозь турникет высоко подняв голову, остановился на ступенях эскалатора, вальяжно опершись на поручень, и глядел на поднимающихся навстречу пассажиров с легким прищуром, как, наверное, глядел Ротшильд на снующих по улицам босяков. Эти пятьдесят копеек, с лёгкостью отданные, как-то укрепили Крышкина в жизни, казались теперь залогом безбедного будущего, которое только начинается, и в этом будущем видел он себя состоятельным, не разменивающимся на мелочи и не считающим купюры достоинством меньше миллиона.

- В конце концов, - размышлял он степенно вслух, - женщина эта ведь - трудяга. Она в своем ларьке почти как на морозе весь день. И бабки слеповатые подходят к ней, и клиенты вредные встречаются. И спасибо не скажут, поди, не то, чтоб оставить копеечку или рублик. Скряги.

Тут расположение его духа пришло в полную гармонию с миром, и казалось ему, что так и нужно жить. Легко идти по судьбе своей, не размениваясь по пустякам, ведь жизнь одна, и каждый прожитый день есть подарок судьбы, и незачем тратить его на глупости и огорчения, на меркантильные интересы, на подсчет мелочи в карманах. Ведь не молод уже, пора начинать жить, пора!

Весь путь в метро он улыбался себе в отражение стекла. В маршрутке, где нашлось ему свободное место, развалился на сидении и глядел в окошко на летящий в черных небесах снежный пух и тоже улыбался.

И уже перед выходом на остановку внезапная мысль, образ продавщицы, подсчитывающей утаенную от покупателей сдачу, отравил ему благостный настрой. Представилась она сгорбившейся над горкой денег, смеющейся над ним, над всеми, кто по широте душевной или по забывчивости не потребовал расчёта.

- Ах, дурень я, дурень, - пробормотал и сжал кулаки.

И шел домой по бархатному снегу, сурово шагая, помахивая энергично руками, будто в бой.

- Что-то случилось?- спросила жена, едва он вошел в квартиру.

- Держи, - процедил зло сквозь зубы и сунул ей пастилу.

- Ой, здорово! – обрадовалась жена. – Ванечка! Валюшка! Глядите, что папочка принёс!

Прибежал сынок в спущенных дырявых колготках, доченька в линялом домашнем халатике и принялись обнимать Крышкина, и чирикать что-то весело и хрустеть полиэтиленом и пробовать разную пастилу. А он глядел на их неказистую одёжку, и сердце сжималось его камнем от мысли, что он отдал так просто целых пятьдесят копеек какой-то пройдохе, но не деткам своим родным.

- Я зарплату принёс, - проговорил он тяжело.

- Вот здорово, - жена обняла его, - а я тут стульчик для Ванечки присмотрела в мебельном…

Крышкин снял с себя руки жены и ушел в ванную комнату, закрылся там от всех. Глядел на себя в зеркало и говорил своему отражению:

- Ну, что ты смотришь, неудачник. Не было у тебя денег никогда и не будет. Не будет! И будешь ты всегда мыкаться, и дети твои будут. Потому что ты – дурень. Дурень!

Через каких-то полчаса тяжесть с его души сошла.

- Ну и ладно, - криво улыбался он себе. – Ну и черт с ним со всем. Живу, как могу. И не хуже других живу. Что нам, дуракам, горе пополам…

Выйдя из ванной комнаты, он шутил и качал Ванечку на руках. Поужинал, как обычно, опустился в кресло перед телевизором с кружкой чаю и глядел, как строят тоннели в Южной Африке – ему нравились телепередачи о тех местах, что казались ему несуществующими и в которых он никогда не побывает, и о людях, чья жизнь никак не похожа на его жизнь.

К нему подошла Валюшка:

- Папка, у меня задачка не получается…

- Что за задачка? - ухмыльнулся он расслабленно.

- Смотри, - Валюшка открыла учебник. – В магазине было три килограмма слив по три рубля и два килограмма абрикос по пять рублей. Покупатель решил купить все товары и заплатил двадцать рублей. Сколько сдачи он получил от продавца.

- Нисколько, - пробормотал Крышкин.

- Почему, - Валюшка замерла с карандашом над знаком “равно”.

- Потому что аферистка твоя продавщица, - он нервно встал и вышел в подъезд, громко хлопнув дверью.

Выкурив горькую сигарету, он вернулся. Жена уже решала с Валюшкой злополучную задачу, и Крышкин пробрался в спальную, разделся и лег под одеяло, закрыв глаза. И неожиданно уснул, словно ко дну пошел.

Снилось ему, что идет он летним ясным утром в магазин. В руках его большой кожаный кошелёк, из которого, звеня, сыпется на асфальт мелочь, и монетки, словно живые, разбегаются от него, катятся по дороге, а он никак их не может догнать, а когда догоняет, они спрыгивают в грязные щели сливных решеток. И лежат там, поблескивая серебристыми боками, дразнятся словно. А он, плеснув руками, бежит за другими монетками, которые тоже убегают и прячутся. И в изнеможении он опускается прямо на асфальт посреди дороги.

И жизнь его, совершенно разрушенная, убегает от него последней монеткой и прячется в илистой грязи водостока.