Наконец-то: бархатный сезон, тёплое море, пустые пляжи. Мы с мужем поселились в маленькой частной гостинице. Простецкие «бунгало по-кубански», опутанные аккуратными мощёными дорожками и отгороженные друг от друга жардиньерками, тонули в избыточной, через край переливающейся, южной флоре, упорно не желавшей замечать, что на дворе всё-таки осень.

По неведомым дорожкам, среди платанов, мелколистных кленов и вьющегося повсеместно винограда бродили в поисках пропитания южные кошки. Кошки были ничьи, тощие – шкура да кости, но при этом как бы «всеобщие». Отдыхающие их подкармливали. Эти кошки ели даже хлеб.

Наше бунгало нам нравилось: сыровато-темноватая спальня-«пещера»; просторная летняя кухня-веранда (вместо дверей и окон – широкие проемы да жардиньерки, увитые хмелем), по крыше градом стучат грецкие орехи и изредка проносятся белки, эти орехи подбирающие; вдоль дорожки – пышная пена неопознанных экзотических цветов.

И около, поблизости, вокруг всей этой райской благодати обитал очередной прайд – из четырёх кошек. Точнее, их было четыре плюс один. Гладкошёрстные, худые, весёлые. Чёрная матёрая маман, два чёрно-белых трёхмесячных близнеца и котёнок постарше, почти годовалый, щеголявший пёстрой серо-рыжей шкуркой, крайне шустрый и самостоятельный. Два чёрно-белых мелких вечно валялись-игрались в обнимку. Последний же из «нашего» прайда, тот самый, который «плюс-один», внешне – такой же чёрно-белый подросток, предпочитал держаться поодаль. Заметив, что его обнаружили, моментально пропадал с глаз долой, затаивался, – к примеру, в ветвях платана, и вёл наблюдение с безопасного расстояния.

Завидев меня с пачкой сухого корма, все члены семейства, скопом и резво, теснясь и отпихиваясь, повергались к моим стопам. Напоминали они при этом стайку голубей, если, конечно, голуби фырчат, шикают и фукают, вырывая друг у друга пахучие крошки «телятины с овощами»… А робкий и нерасторопный «Плюс-один» так и держался в сторонке. Из-за этого он всё время опаздывал, и ему не доставалось почти ничего. Чуть что, этот чёрно-белый тинэйджер убегал вдаль (на соседний газончик) и оттуда грустно и жадно глядел на сородичей. Я пыталась выделять кормовой грант персонально ему, но даже такую адресную помощь он почти всегда ухитрялся проворонить, м-м-м, то есть прошляпить... (М-да, а существует ли для этой ситуации какой-нибудь сугубо кошачий глагол?) Серо-рыжий Шустрик всегда успевал раньше. А Чёрная Маман не то чтобы совсем не обращала на него внимания, просто она модерировала внутрисемейные отношения в целом. От меня (как, впрочем, и от любых других представителей рода человеческого) этот мелкий по непонятным причинам шарахался. Всё, что удавалось, так это метнуть горсть «сушек» в его сторону – и ждать результата. Так и жил этот прайд: Четыре Плюс Один.

Прошёл день. Мы с мужем обустраивались в бунгало. Кошки копошились в пределах прямой видимости, иногда Чёрная Маман или Серо- рыжий, набравшись смелости, забегали в нашу кухню (без окон без дверей) и начинали требовательно вертеться в районе обеденного стола. Я на них шикала, и они обиженно исчезали, растворяясь в цветах и травах пышного газона. Потом, разумеется, всё повторялось. Постепенно приближаясь, семейство занимало позиции по периметру, исподволь и ненавязчиво окружая веранду и гипнотизируя меня хризолитовыми глазищами. Тем временем Плюс-один, изгой и отщепенец в семье своей родной, патрулировал дальние подступы, иногда тихонько и жалобно подмяукивая. В этом тоненьком обреченном мяве слышался отзвук мировой скорби. Причём Плюс-Один не ждал от мира никакого ответа. Просто – не мог сдержать стенаний по поводу несовершенства бытия.

Прошел ещё день. Я мирно читала на веранде и собиралась уже устроить очередную раздачу «сушек», как вдруг осознала, что уже некоторое время слышу беспокоящий назойливый звук. В пронзительном крике, доносившемся ниоткуда и отовсюду, было столько отчаянья, причём отчаянья застарелого, ставшего привычным состоянием души, и даже перешедшего уже в автоматический режим, – что я сначала даже не поняла, в чём дело. Крик этот размеренно, почти механически, повторялся с интервалом в несколько секунд и был слегка похож на птичий. Но у птицы никогда не услышишь такой обречённости. Если, конечно, это не лебединая песня.

И я пошла на крик. И на крылечке одного из ближних бунгало увидела его. Он карабкался, он бежал, он топорщился изо всех сил. И – да, он кричал. Он заявлял о себе равнодушному миру. Только что открывший мутные голубые глазки пушистый серо-бурый котёнок. Заметив меня, он стал улепётывать с невероятной скоростью и, не переставая издавать птичьи крики, отбежал уже на целых полметра, когда был мною настигнут. От удивления замолк. Но тут, уже с другой стороны, раздался всё тот же крик. Новый вопль экзистенциального отчаянья издавал рыженький и тоже очень пушистый собрат серо-бурого. Я настигла и этого. Посадила обоих на ладонь. Мокрые грязные лапки с иголочками младенческих коготков бестолково вытягивались и молотили по воздуху; больше всего два этих существа напоминали даже не котят, а чрезвычайно шустрых черепашек с пушистыми панцирями, причем черепашек абсолютно обалдевших. Сидя на моей огромной ладони, они крутили головками, разевали микроскопические пасти и глядели изумлёнными печальными глазами на этот непонятный и явно враждебный мир, который вдруг так грубо оторвал их от земли и заставил висеть в неимоверной высоте. Пищать они уже не пытались.

Никакой кормящей мамы-кошки поблизости не наблюдалось. Я попыталась подсунуть их Чёрной Маман, с интересом за этим спектаклем наблюдавшей. Я читала... что иногда... чужие кошки... усыновляют беспомощных малышей... А-га. Презрительно зашипев, предводительница прайда с достоинством удалилась. Серо-рыжий Шустрик попытался приложить мелюзгу когтистой лапой. К чёрно-белым тинэйджерам я и соваться не стала.

На лавочке, на мягкой подстилке, восседала в классической позе, укрыв лапки роскошным опахалом хвоста, толстенная хозяйская Матильда, равнодушная королева этих мест. Помня, что... иногда... стерилизованные кошки... опекают беспомощных малышей, я вывалила двоицу прямо пред королевским носом. Матильда была глубоко оскорблена. Матильда молча и величественно развернулась и двинулась прочь. Негодование читалось даже в подрагивании кончика её королевского хвоста. Аудиенция была окончена. Котята снова заорали.

У доброй девушки из соседнего бунгало нашелся стакан молока. Налили его в пластиковую ванночку из-под йогурта. Но котята были такие маленькие, что ещё не умели пить. Я смочила в молоке палец, дала облизать рыженькому. Он воспринял попытку с энтузиазмом, после второго-третьего захода самостоятельно погрузил мордочку в молоко – и запил. Эх, как он запил! Правда, тут же смешно поперхнулся…

Не то – серо-бурый. Он не понимал, чего от него хотят. Он не желал облизывать противный твердый палец. Горько было ему. Ему хотелось есть, но есть он не умел. И маминого тёплого пуза с восхитительными, мягчайшими, наполненными тёплым молоком сосцами рядом, увы, не было. Не было уже давно. Не было навсегда. Сосцы надо высасывать, может быть, даже слегка покусывать. Молоко из ёмкости надо лакать. Рыжий братик, давясь, весело лакал. Серо-бурый лакать не умел, а научиться не мог, ибо существо в состоянии мировой скорби не способно воспринимать грубую земную конкретику. Мамы нет, её сладких сосцов – тоже. Горько! И жрать хочется – до боли, до безумия! Ми-и-и! Ми-и! В отчаянье Серо-бурый попытался укусить край пластиковой ванночки, в которой плескалось и хлюпало питательное, но недостижимое. Остренькие зубки-иголочки соскользнули, не причинив пластику вреда. Зато досталось попавшемуся на пути огромному, противному, мокрому, пахнущему недоступным молоком, пальцу. Но из него в маленькую розовую пасть ничего не брызнуло. Всё было напрасно. Молоко не сосалось! О тщета всего сущего! Ми-иии-и-ииу! Я не понимаю, кто я и зачем я заброшен в этот жестокий, жестокий, жестокий мир! Ми-иии-и-ииу! Я от голода уже почти сошел с ума! Мои глаза совсем недавно открылись, но зачем?! Ибо всё, что я вижу – это равнодушие и отчаянье! Я моргаю глазами! Но от этого ничего не меняется!! Есть! Дайте есть! Мне! Ми-иии-и-ииу! Я – живой! А вы меня мучаете! – И тут он вновь изо всех сил попытался укусить край молочного озера. Пластик скрипнул, зубки опять соскользнули, и, конечно, опять впились в мой бесполезный палец.

Тем временем рыженький братик кое-как наелся и с удивлением озирался вокруг. Я же думала: что дальше? Добро бы я ещё была тут одна. Молока шестипроцентного раздобыть... Купить в аптеке самый маленький шприц (иглу выбросить, разумеется!) и, очень-очень осторожненько вставляя кончик шприца сбоку в маленький котячий ротик... Медленно, медленно, по капельке, терпеливо... Но вообще-то мы с мужем приехали от-ды-хать. На море. Бархатный сезон, как-никак, пустые пляжи и всякое такое. Невозможно все шесть оставшихся дней отпуска посвятить искусственному вскармливанию несмышлёнышей. Да, и кстати: ну хорошо, будем мы их выкармливать, а дальше –– что? После нашего отъезда? Мама-кошка в бегах или с ней что-то случилось. У прайда Четыре Плюс Один своих забот хватает. Осиротевшим пушистикам угрожает куча опасностей, из которых голодная смерть является всего лишь самой очевидной. По крайней мере, для Серо-бурого, глаза которого уже явственно различали Лик Небытия. Никогда не видела, чтобы взгляд котенка был исполнен такого взрослого отчаянья.

И тут я подумала: хозяева! Хозяева нашей гостиницы! Они всё-таки должны отвечать за происходящее на подведомственной им территории. И я проявила малодушие: отнесла кошачьих младенцев к «ресепшену» (администраторша куда-то отлучилась), положила на конторку, погладила напоследок (они никак не отреагировали) и ушла. Самое противное, что мысль при этом зудела такая: я ничего не могу для них сделать. Так пусть хозяева гостиницы либо их как-то выкармливают, пристраивают в хорошие руки, либо... Серо-бурый опять начал кричать. Но я всё равно ушла. На море.

А когда мы вернулись, на одной из необитаемых веранд лежал большой мусорный мешок из прочного – не прогрызешь, не процарапаешь – белого пластика. Тщательно и надежно завязанный. Мешок лежал и – шевелился. Шевелился молча (почему-то это было самое ужасное), но весьма активно. Муж буквально за руку оттащил меня в номер. Впрочем, что я могла сделать? Развязать и выпустить? И? Дальше – что?

Только странно: зачем для двух таких малюсеньких котят понадобился такой огромный мешок. И шевелился он как-то уж очень... резво.

А потом, на нашей веранде, в ответ на привычное «кис-кис-кис» я услышала тишину. Они не пришли: ни Чёрная Маман, ни Серо-Рыжий Шустрик, ни бело-чёрные тины. Их не было. Конечно же, их, доверчивых и разнеженных, привыкших получать от меня вкусную адресную помощь, без труда сгребли в тот самый мешок. Больше я их не видела никогда: черная строгая кошка с несколькими седыми волосками, годовалый сорванец со шкуркой цвета ноябрьской листвы и чёрно-белые, бело-чёрные мелкие бесенята, всегда довольные жизнью. И, конечно, никогда больше я не видела тех, с кого начался этот кошачий апокалипсис: крошечных голубоглазых пушистиков-сироток. Экзистенциальный вопль Серо-Бурого оказался пророческим. Да, этот мир жесток, и никому в нём нет до тебя дела. А если на тебя, на твои истошные крики и обратят внимание, то лишь для того, чтобы заткнуть твою маленькую розовую пасть, заткнуть быстро и навсегда.

Я сидела на веранде среди буйства южных осенних цветов, под сенью тропических дерев, под роскошью тёплого неба, но вновь и вновь видела только одно: белый, молча и упрямо шевелящийся мусорный мешок.

И тут откуда-то раздалось тоненькое мяуканье. Плюс-один, изгой и отщепенец, маячил на дальней границе периметра. «Кис-кис-кис», – позвала я. Он приблизился. Очень медленно я рассыпала на полпути между нами горсточку «сушек». Он выждал, подкрался и жадно набросился. Я поставила перед ним злосчастную ванночку из-под йогурта с так и не допитым молоком. Он отскочил и мгновенно скрылся. Но спустя несколько минут ванночка сияла чистотой, а Плюс-один рискнул подобраться поближе к кухне. Я затаилась. Он обошел всё вокруг, вопросительно поглядывая по сторонам и тоненько призывно мяукая. Но не откликались ни строгая мама, ни нагловатый старший братец, ни дурашливые близнецы. Никто не откликался. И тогда Плюс-один почувствовал, как же ему не хватает его прайда. Ну и что, что они его за кота не считали, пинали и шпыняли. Они всё-таки были его семьёй. А теперь, несмотря на ощущение тёплого довольства в желудке, он чувствовал себя одиноким и несчастным. И он громко и внятно сказал об этом urbi et orbi (1). Но и urbi, и orbi молчали.

...Уже три дня я кормлю его. Ещё через три дня мы уезжаем. Конечно, он об этом не знает. Конечно, мы не сможем забрать его с собой.

Он даже слегка потолстел, иссиня-чёрная спинка отливает бархатом, белоснежная грудка серебрится на солнце. И он больше не Плюс-один. Я назвала его Кисик (он очень похож на типичного Кисика). По утрам он встречает меня радостно-укоризненными воплями: «Где ты ходишь?! Я скучал! Мне было одиноко! Я жрать хочу!» И со всех лап несется на кухню, прямо к обеденному столу. Наевшись, начинает оглушительно мурлыкать, а точнее, трещать, сотрясаясь всем тельцем и в пароксизме удовольствия переступая передними лапками. Но завидев, что я поднимаюсь, начинает вновь требовательно орать, но уже с другой интонацией: «Ты чего?! Куда?! А пообщаться?!!» Пообщаться означает сидеть друг напротив дружки и молча взаимно щуриться. Я где-то читала, что блаженный прищур заменяет кошкам улыбку.

Я с ужасом думаю, что недалёк тот день, когда он впервые даст себя погладить. Он уже доверяет мне. Скоро он начнет доверять остальным людям. Тем, которые рано или поздно придут за ним с прочным белым мусорным мешком.

Но пока Кисик всё еще шарахается от протянутой руки, и весьма резво отскакивает, когда я пытаюсь подобраться слишком близко. А значит, надежда есть.

 

P.S. Я рассказала историю Кисика и его прайда соседям по гостинице. Все как один клятвенно обещали подкармливать его после нашего отъезда и передавать эстафету кормления новым жильцам. И еще обещали не пытаться Кисика погладить. Теперь я рассказываю эту историю вам. Это всё, что я могу сделать.

 

(1) Граду и миру (лат.)