Распростерлась степь бескрайняя – ни почину нет, ни окончания. Полотном ли вышитым, дорогим восточным ковром уходит за горизонт, саваном ли погребальным долы выстелены. Лишь где солнце садится за далекий край, растянулось строем темное воинство - древние курганы стерегут покой. Небо гаснущее, прозрачное, легло на степь, словно крышка стеклянная на татарский котел. Высоко-высоко журавли стонут, осень окликают. Реет степной орел, крылья распластал, глазом острым дали меряет. Нет никого, только полег ковыль– от края южного до самого севера, до курганов сумрачных. Гонит вольный ветер по нему волну, отливает степь чеканным серебром. А в разливе ковылистом, сивом, пасмурном, тропы пролегли. Кто их протоптал, знают облака, да орел, что парит средь них. То ли табуны прошли, пронеслись кони дикие, то ли гнали скот здесь кочевники…

Лентой траурной вьется Черный Шлях, острая стрелка землю рассекла, пыль сухая, бурая, будто кровью политая, лежит пленкой непорушенной, да скромный аржанец края пути повил. Свищут тонко суслики, в ендовах волки воют. Сонмы теней из оврагов ползут. Скоро ночь, скоро ляжет на степь туман. Будут призраки петь грустные песни до утра, до луча солнечного, и замолкнут, едва он холмы вызолотит, потому как нет в степи петуха. Некому злые силы звонким голосом загонять в стойла адские.

Вскочил на кочку заяц, в струнку вытянулся, уши чуткие чуть подрагивают. Долго зверек не выстоит. Робость одолеет любопытство … Ан нет. Хоть трепещет заячья душа, а хозяин ее все прислушивается. Конский топот, частый, и глухой, разорвал в клочья тишину. Вылетел на взгорье черный жеребец. Заяц вскинулся, и скакнул в ковыль. Замелькала серая шкурка, занырял косой, как язь в неводе, пропал с глаз долой, больше не покажется.

- Хей, дружок, погоди! – закричал седок, и степной воздух вытянул плетью, полетел по просторам свист молодецкий, подхватил его ветер, унес за холмы.

Ехал по степи удалой казак. Гнал коня в густеющий мрак, торопился к хатам у Днепра. Хутор там родной, мать-старушка ждет, сестрица девочкой была, когда брат на войну подался, а теперь чает он встретить чернобровую девушку – коса длинная вдоль тонкой спины, да голосок, чистый, как лесной ручей.

Скоро покос. Томится пашня, пахнет медом клевер. Пчелы отяжелели от хмельного запаха, гудят лениво, пьют нектар. А тучный колос пьет свет солнечный, клонит вызерненную головку к земле. Встать бы на стерню босиком, да взмахнуть косой. Рубаха взмокнет от пота, на усы налипнет паутины нить. Летят тенёты над пышногрудым полем. Пляшет в текучем мареве дальний лес. Жарко. Сестрица едва поспевает за косарем, собирает сбитый колос, ловко вяжет высокие снопы.

Давно казак не брался за косу. Забыл, как свистит ее отточенное лезвие над травами. Как гром гремит над родным хутором, поливает огороды летний дождь. Поет сестричка за пряжей, жужжит веретено, подпевая девушке. Матушка тихо молится, крестясь на образа. На базу мычит телок, утки крякают.

Зато помнил он голос сабли своей. Взвизгнет она, рубя врагу голову, кровь басурманская блеснет маслянисто на долах, горячие капли упадут на мундир. Грянут пушки, как забытый летний гром, заговорят самопалы… Конь горячится под седлом, ржет, предчувствуя укус шпор в бока, раздувает ноздри, жадно вдыхает пороховой дым. Сигнала к атаке ждет. А вечерами воет в осажденном городе мулла, призывает Аллаха покарать неверных, рвутся в небо острые шпили мечетей, да лунный свет горит на магометанских серпах. В родном стане под стенами – веселье. Горилка и голос друга у костра походного. Поет Ендрусь о невесте, вспоминает ее черные очи, пшеничные локоны, губы алые. Звучно вторит ему лютня. Летит над гетманским войском нежный голос молодого поляка.

Говаривал полковник - атаман, будто тех, кого дома дожидаются, пули не кусают. Сам полег в битве, - жену и дочек татары давно в Крым угнали. А вот солдаты его живыми спешат домой.

- Богдан! Шальная голова! Спой-ка, да так, чтобы степь заплясала!

Оглянулся казак. Скачет следом названный брат. Пан Анджей, знатный шляхтич. А на войне – поручик гусарской хоругви, воин смелый, товарищ надежный. Хорош витязь! Пусть кунтуш на нем походный, дорожной пылью припорошен, но на статном молодце смотрится как княжеский наряд. Звездой сверкает аграф на куньей шапке, сверкают и зубы при дерзкой улыбке. Пышноусый он, пан Анджей, глаза, как зерна кофейные, под соломенной чуприной. Ухмыльнется, и черти скачут в бархатных очах, сыплют искры жгучие. Нос орлиный, а взгляд задорный, хоть серьезен Ендрусь не по возрасту, - чин воинский обязывает.

Сдружились вольный казак и польский копейщик. Кровью спаяны звенья братской любви. Дружба неравная, но верность потешается над неравенством.

- Скучно тебе, братец? Утомился? – засмеялся Богдан.

- День-другой в пути, и вступим на берег Омельника. Сменит колючий репейник вихрастый ковыль. Не журавли будут курлыкать над нами, Богдан, виться будет крикливое воронье. В Диком Поле лихих песен нам не петь. Рыщет там шакал, да бродят чамбулы татарские. Поедет отряд тихо и рассудочно, как гусята скользят за гусыней по озеру. Довести до дома я должен моих солдат живыми - здоровыми. Спой, друже, повесели. Что-то сердцу тяжко. Гнетут меня думы, словно ветер гнет у тына калину тонкую, а деревце, того гляди, переломится. Запевай, чертушка! А я подхвачу!

Намотал Богдан на кулак хвост нагайки. Запел. Всколыхнул звонкий голос степь. Переливчатым ржанием подпел хозяину черный аргамак. Засмеялся Ендрусь. Вот уж догоняет друзей конный разъезд. Едут домой солдаты. Мундиры синие, шапки бараньи, высокие. Взбивают копыта дорожную пыль в багровый туман.

- Знаешь, Ендрусь.. – вдруг вздохнул казак. Замолчал он, но песнь его не стихла, подхватили ее рыцари. – Сколько времени мы копытим степь, ни конца, ни краю нет путешествию. Дней до осени – непочатый край, а Илья-пророк в реках воду еще не студил, только ночи давно не летние. Звезды блещут, огромные да мохнатые, а месяц – что скатный жемчуг от холода. Дюже устал я, брат, у костра ночевать. Конь свежего зерна требует. Повстречалась бы нам станица на пути…

Улыбнулся молодой шляхтич, подкрутил пшеничный ус, теребит пальцами тесьму на поясе. Его конь, жеребец караковый, пяти деревень стоит. Держит верно путь без поводьев, в бою львиной грудью смело во вражескую пехоту врезается. Говорит Ендрусь казаку.

- Ты, Богдан, - воин, не дева нежная. А зараз заскучал в степи!

- Глянь на север! – отвечал казак, указав рукой направление. – Видишь, шляхи небесные разгораются. Выплывает на небосклон луна. Там, над лесом, над ольшаником, звездный ковш висит, будто опрокинутый. А под ним, над вершинами ольх, зарево слабое мечется. Слыхивал я от старика отца, в тех краях Белый хутор есть. У холмов лежат покосные луга, хаты-мазанки по ним рассыпались. Катит речка сквозь деревеньку воды студеные, чиста и звонка как горный родник. А по весне холмы белой шалью одеваются – цветут сады вишневые, яблони кудрявятся. Дали те сады название хутору. Едем, Ендрусь! Кличь солдат. Отдохнем в шинке, у очага погреемся. Съел бы я галушек со сметаною целую бадью, да в тороках только зайцы да куропатки. От души бы сплясал с глазастой дивчиной, повеселился бы. Да вечерами у костра только ты меня веселишь, все поешь про свою ненаглядную. Эх! Говоришь, душа томится? Рассеет скуку молодая хуторяночка, а ясная панна еще погодит денька три. Отдохнем чуток, прежде чем в Дикое Поле вступать, подождут нас чертополох и грязь, не соскучатся.

Нахмурил поляк брови соболиные, угрюмо на друга глянул. Почуял скакун волнение хозяина, заходил под богатым седлом, звякнула подкова, о камень ударившись. Не хочет гусар с пути сворачивать. Долго встречи с милой ждал, чтобы дальше радость откладывать. Хоть и воевал он смело, дрался отчаянно, не бежал от пуль вражеских, все же чаял живым вернуться к невесте. Еженощно молил Богоматерь смерть от него отвести. Услыхала она молитвы витязя, вот уже дожидается молодых в Варшаве ксендз.

Богдан, казак реестровый, тоже помрачнел, ожидая ответа. Неспокоен он. Нрав, как дикий смерч. Хочет парень мать, сестру обнять, да в седле сидеть устал. Опостылела ему глухая степь. Кровь вскипает в шальном казачине. Вот бы молодку румяную приласкать, или парням хуторским в драке ребра пересчитать.

- Нет, Богдан. Причина не веская, чтобы сворачивать. Вижу зарево над ольшаником, далеко от нас Белый хутор твой. Вот что скажу тебе, шнуры до конца сгорят, полночь отмечая, а не доедем мы до селения. Не серчай, казак, вперед Воронка гони. Скоро дома будешь, там набалуешься.

Был казак молод да горяч. Кудри черные, скулы турецкие, оскал волчий. Брови злобно изломал, коня по крупу плеткой хлестнул. Конь хозяину под стать, не жеребец, сущий сатана. Ноги легкие, голова змеиная, хвост мочалистый, необрезанный. Взвился он на дыбы, в ковыль ринулся, и помчался в степь.

В то же мгновение потянуло издали могильным холодом, будто задышала смертью ночь. Глянул Ендрусь на небо, а там выплывает месяц, с левого бока ущербленный, льет на поле мертвенно-бледный свет. Под ним беснуется черный жеребец, несется по Шляху прочь, не находит всадник покоя в скачке, все бока скакуну исхлестал.

Задумался юноша. В степи скоро станет темно как на погосте. Коли лежат поблизости чьи-то кости непогребенные, выбеленные временем и суховеями, поднимет их в полночь злая воля убийцы. Пойдет мертвец по округе бродить, искать обидчика, будет жалобным рыданием зверье пугать. А если набредет на костер да на путников, непременно кому-нибудь в горло вцепится. Не уходит вурдалак от живых людей, не испив парной крови.

Не был гусар трусом, не страшился нечисти, знал, охраняет его святое распятие, что носит он на шнурке под рубашкой, а более всего остального охраняет христианина искренняя вера. Но отчего-то больно сжалось сердце. Объял тело мороз. Стиснул Ендрусь пальцы на рукояти сабли, и схватила его в объятия такая тоска, что едва не закричал витязь.

- Гей! Ребята! Поворачивай на север! – отдал он приказ. И сам первым развернул коня мордой к ольшанику. Заметил Богдан, как повернул разъезд, громко засвистел. Вмиг нагнал резвый воронок жеребца каракового, пошли они рядом, ноздря в ноздрю.

 

* * *

Прав оказался пан Анджей. Долго добирались солдаты до хутора, въехали в широкие ворота далеко за полночь. Верно Богдан говорил, деревенька лежала за ольшаником, у зеленых холмов, поросших дикими вишнями. Хуторской месяц от степного отличается. Висит над крышами, желтый, как крестьянский сыр, сизыми облаками густо увит, укутан. А земля тут гостеприимная, трава шелковая, почва горячая как печь, видно нагрело ее солнце за день, теперь жар волнами вверх поднимается. Речушка журчит, а над ней небо уж розой зацвело. Плещется вода средь прибрежных камней, приглашает путников искупаться, освежиться после путешествия. Заливается соловей в малиннике, алую зарю зовет.

Хаты крестьянские на пригорке в тишине стоят, ночной сон не выпустил их из своих сетей, но нет-нет, да мелькнет в окошке огонек, - запалила хозяйка лучину, стряпать принялась, потом пойдет корову на выпас провожать. Уже звенит за огородами пастуший рожок, будит хуторян, утро возвещает, и вторят пастуху кочеты.

Широкая тропа вьется в обход деревни, мимо хат к самым холмам уводит всадников, слышат цокот копыт сторожевые псы, с хрипом рвутся с цепей, хотят разузнать, кто тревожит спящий хутор в ранний час. Вдоль дороги обтесанные столбы вколочены, украшены лентами разноцветными, венками из полевых цветов. Пахнет воздух свежескошенным сеном да спелыми яблоками, и вплетается в эти запахи съестной дымный аромат. Шинок, значит, поблизости. Отдохнут там войны, выспятся.

Едут они мимо ветхого плетня, а через край ветви тяжелые свешиваются, мерцают на них налитые соком плоды. Сорвал Богдан на ходу яблоко, надкусил румяный бок и к другу обратился:

- Не хотел, Ендрусь, сворачивать, а глянь только, вовремя мы в Белый хутор наведались, скоро будет тут веселье. Посмотри, как тракт украшен, верно, поедет вдоль него гость, поважнее нас!

Глянул поляк на развевающиеся ленты, на столбы осиновые, покачал головой, не ответил другу. Замедлил ход его умный конь. Въезжали служивые на постоялый двор шумной ватагою, лаяли потревоженные собаки, вышли из корчмы шинкарь с шинкаркою гостей встречать. А Ендрусь, лишь увидел у ворот каплицу старую, спрыгнул с седла, подошел к алтарю, опустившись на колено, перекрестился и коснулся пальцами края распятия.

* * *

- Расскажи нам, добрый человек, что за празднество в селе намечается? – попросил Богдан. Выпил он кружку молока, ладонью усы вытер. Хорошо в корчме, чисто, просторно. На стрехе копченые окорока да колбасы развешаны, пламя в очаге ревет. Рыжая кошечка на подоконнике старательно шерстку вылизывает. Прижала ушки, то и дело зыркает зелеными глазищами в темный угол. Расшалились там мыши, пищат, копошатся, закатили гуляние. Улыбнулся Богдан кошечке, снова взялся за глиняный кувшин со свежим молоком.

- Ах, ваша милость! Радость у нас! Выдаю замуж дочку старшую. Стукнуло Оленьке на Ивана Купалу шестнадцать годков. Выросло дитя. Нашелся и для нее жених, киевский купец. Ранехонько приедет он за невестой, станем тогда всем хутором праздновать. Челом бью, милостивцы, прошу славных витязей остаться, почтить присутствием нашу скромную свадебку.

Так отвечал хозяин, расставляя яства на столе. Сдвинул на край тусклый каганец. Втроем сидели пан Анджей, Богдан и вахмистр поручика, маленький шляхтич Углик. Любил Ендрусь Углика за украинскую веселость да за умение на чакане играть. Были они почти ровесниками, не одну битву прошли плечом к плечу, а коли делили невзгоды войны, то и в шинке вместе сиживали. Выглядел Углик рядом с высокими, плечистыми молодцами Богданом и Анджеем маленьким хитрым бесёнком. Ростом мал, смугл, черноок. Но характером не в черта пошел. Добрый парень, незадиристый, все же коли растравит кто его тихую душу, порохом вспыхнет Углик, не раздумывая, в драку кинется. Лихой рубака этот вахмистр маленький, редкий противник живым от его сабли уходил.

Лично прислуживал толстый корчмарь сей троице. Солдатов из свиты пана Анджея строгая шинкарка кушаньем обносила.

- Как, господин поручик, останемся? – подмигнул гусару Углик. А тот только взгляд отвел, густые ресницы опустил. – Заскучал, ты, закручинился. На войне молодцом держался, Анджей, теперь затосковал. Или чем ближе твоя панна Варвара, тем сильнее томление? Развеселись, ясновельможный пан! Побудь на свадьбе хуторской, глядишь, на свою собственную резвым соколом полетишь. А то стал похож на зверя загнанного.

Молчат друзья, ждут ответа. Гладит Богдан кошечку на подоконнике, а она, шельма, раззадорилась, звонко мурлычет, казаку спинку подставляет, мол, приласкай меня, человече, посмотри, какая шубка у меня яркая да бархатная.

- Просишь развеселиться? – вдруг заговорил Анджей. Глядя на Углика, вопросительно сощурился. – Не веселье мне сейчас, подавай дорогу дальнюю. Полгода от разлуки с любимой не могу очухаться. Каждый лишний день вдали от нее, словно вечность в чистилище. Не нужно мне гуляние, не потребна чужая свадьба, песни веселые, пляска да вино. Хочу свою Басю поскорее обнять. Но терзает сердце необъяснимая мука. Чей-то голос тихий остаться уговаривает. Эх, к лешему! Видать, по людям соскучился, сколько дней еду по глухой степи… Или, как наш Богдан, удобной постелью, сладким медом прельстился. Черт с вами, останемся. Один день отдыхайте, служивые, а на следующее утро с новыми силами двинемся в путь. Если кто озоровать в деревне вздумает, велю высечь розгами при честном народе, слышали?!

Стукнул Ендрусь по столу кулаком. Закивали согласно солдаты, обещая командиру послушание. Шутить с ним еще никто не отважился, а ослушаться тем более. Довольно улыбнулся Углик, хлеб жуя. Казацкий синий взор загорелся озорным огнем. Принялись войны за трапезу. Запивали бигос ключевой водой. Молодой поляк так к еде и не притронулся. Из степи сбежал он на Белый хутор, кручиной, будто кнутом, подгоняемый, но здесь не нашел успокоения. Поднялся из-за стола, придерживая саблю на перевязи, со стола шапку взял.

- Спать пойду, други… - сообщил парням. - Ты, Углик за старшего.

… И, шпорами позванивая, молиться отправился. Тревожился Анджей, тосковал отчего-то. Несся ему во след вахмистрова чакана свист.

* * *

Над вишневым садом музыка летит. Смеются скрипки, вторят им лютни. Солнце в прозрачную воду глядится, наполнилась речка до краев червонным золотом. Празднуют хуторяне свадьбу. Выдает шинкарь замуж дочку старшую. Не поскупился отец, пир горой закатил. Пьют старики хмельной мед, утираются вышитым рушником, покрякивая, приговаривают:

- Сколько живы, не бывали еще на таком гулянии!

Веселится Белый хутор. Играет ветерок ленточками на девичьих венках, перебирает бахрому бранной скатерти.

Достался Оле богатый суженый. Приехал за невестой на коляске, запряженной тройкой рысаков. Следом за ним прискакали дружки из Киева. Хлопцы деревенским девчатам взялись подмигивать, зубы щерили, как озорные щенки. Девушки вежливо улыбались в ответ, только щеки их не рдели от робости, иль от удовольствия. Остановились на хуторе женихи позавиднее киевских. Рыцари бравые, все как один, рослые да веселые. По двору рассаживают, военной выправкой хвастают. Усы у них пышные, на высоких шапках тульи алые. Поп молодых венчал, а по правое плечо невесты свита выстроилась. Каждый воин при шпорах да при оружии! Сама царица порадовалась бы такой гвардии!

Особенно хорош чернобровый казак Богдан. Сорочка белая, по вороту крестиком вышита, оттеняет смуглую шею. Кушак малиновый, шаровары атласные, сапожки мягкие, а за пояс заткнут турецкий кинжал, рукоять дорогими каменьями украшена, так и сыплет искрами самоцветными, так и переливается! Не могут хуторянки отвести глаз от степного молодца. Всем взял! И статью, и лицом, и задором ребяческим! С таким не соскучишься… Если наведет он на какую дивчину очи синие, томно-страстные, у бедняжки сердце заходится. Усмехается белозубо казак, в левом ухе качается тяжелое кольцо. Кромсает его усмешка душу девичью словно кинжал турецкий, кривой.

Пан Анджей тоже пригож. На нем польский жупан из зеленой парчи, богатым поясом перепоясан. Робеют простолюдины на шляхтича глазеть, очень уж он серьезный, да царственный. Карие глаза смотрят строго из-под светлых бровей. Стоит молча он, не поет, не улыбается, руки на эфесе сабли сложил.

Свадьба своим чередом катится, застолье сначала, потом гуляние…

Пригласил шинкарь отменных музыкантов. Как заиграют они, - гости невольно на скамьях подпрыгивают. Молодежь, недолго думая, в пляс пускается. А старики терпят, седины благородные возбраняют отплясывать, хоть и на лицах охота читается: вот бы вспомнить молодость, выдать трепака, повертеться в пыли волчком!

Пляшут хуторяне в вишневом саду, что на холмах у леса раскинулся. Гремят тосты заздравные, каждый желает счастья молодым, за их здоровье пьет. Веселится Богдан, то с одной, то с другой дивчиной в танце сходится. Одну обнимет, поведет нежно как лебедушку. Хохоча, другую схватит, закрутит, завертит юлой. Деревенские парни на казака люто поглядывают, как гуси на кочета, но задраться не осмеливаются.

Захмелел казачина от вина, от девичьих глаз, губ смеющихся. Смотрит по сторонам. Вокруг друзья танцуют, радуются. Углик на чакане скрипкам подыгрывает. Даже пан Анджей, хоть и стоит в сторонке, не пляшет, а все же притопывает, пшеничными кудрями потряхивает. Повеселел ясновельможный, зарумянился. Видно, забыл о кручине своей. Хей! А чего грустить?! Свистнул Богдан да вокруг молодицы вприсядку пошел, а потом как вскочит и выдаст частую дробь каблуками коваными! И воевать, и танцевать великий он мастер! Хвала святым, что на постылой войне не запамятовал, как жизнь любить.

Вот замолкла на мгновенье музыка. Не листок на ветвях не шелохнется. Жарко. Наверное, ночью грянет гроза. Остановились танцующие, ждут. Повременила скрипка чуток, и вновь заплакала, одинокая. Рыданием сердце терзает.. Молчат девушки и парубки, переглядываются. Отчего завел на свадьбе музыкант грустную песнь? Стоит и Богдан, на небо смотрит. Уж присоединился к плачу скрипки чакан Углика, нежно засвистел, вплетаясь искусным узором в мелодию. Двинулись пары, запели тихо девушки. Пан Анджей под сень яблоневую отступил.

Зажмурился казак, счастливо улыбается. Вспомнились ему сестрица и матушка, скоро воин с ними свидится. Вдруг чувствует он, как чья-то легкая рука его за рукав теребит.

- Попляши со мной, казаче… - просит голос, тихий, вкрадчивый, тонкий как серебряный колокольчик. Вздрогнул казак, опустил глаза, и ахнул. Смотрели на него очи такие чудесные, каких не видал он за всю свою жизнь недолгую. Почудилось ему на мгновение, будто бы заблудился он в ночном лесу, да в затянутый тиной омут заглянул. А там, на дне омута, то ли затаилась благодать, неземная, грешная, то ли лютая смерть обретается. Прикрыла дивчина зелень очей завесой шелковых ресниц, скромно потупилась. Чудо, как хороша! Любая гордая красавица смотрелась бы рядом с ней, будто слабая искра рядом с жарким факелом! Губы, что спелые вишни, кожа, словно лепесток водяной лилии. Ждет ответа от Богдана темноглазая, а тот слова не в силах вымолвить. Совсем дар речи потерял, только любуется, как солнце на роскошных волосах горит зарей.

- Что же ты молчишь, Богдан? – повторила красавица и за руку его взяла. Затрепетал казак, потряс черноволосой головой, словно хотел дрёму с вежд согнать. Пальцы девушки были ледяные, что студеная вода.

- Отчего ты такая холодная? – спросил он, и сжал ее ручку в своей.

- Вечер близится, скоро покажется луна. Холодает, вот и замерзла я… Покружи меня в танце, ясный сокол, я и согреюсь…

Обнял казак девичий гибкий стан, обвились тонкие руки вокруг его шеи, вздохнула девушка, к нему прижимаясь. Закружились они в танце. Не мог Богдан на нее наглядеться, и красавица глаз не отводила, смотрела в самую душу. Вот уж и музыканты играть перестали, остановились танцующие, а парень отпускать зеленоглазую колдунью не хочет. Боится разомкнуть объятия. Чудится Богдану, если отпустит он девушку, растает она как сон. А если кто посмеет силой вырвать ее из рук, и свою душу погубит казак, и душу похитителя, но вернет панночку. Понял молодец, пока в зеленые глаза гляделся, потерял сердце.

 

* * *

 

Весь вечер танцевал Богдан с панночкой, не мог оторваться от нее. Устал казак, ноги держать его отказываются, голова кружится, но он все отплясывает, лишь бы сжимать руками стройный стан. Всё забыл, видит только нежное личико дивчины.

Потемнел небосклон, золотится, как мед сотовый. Вишневые листья уже тише перешептываются, а веселье не стихает.

Едва поползли от дерев синие ночные тени, зашептала панночка казаку на ухо:

- Скоро месяц покажется. Уйдем со мною, друг милый, убежим за южный край. В ольховый лес. Красив и нежен ты, сокол синеглазый. Стану твоею я в эту ночь…

Только сказала, оттолкнула казака и побежала прочь. Остался Богдан один среди танцующих. Видел, как мелькает меж ветвей светлый девичий сарафан, порхает, будто мотылек ночной, которому к утру погибнуть предстоит. Уже пропала девушка из виду, растаяла в молочной дымке. Бросился казак вослед, сломя голову. Вроде кто-то позади окликал его… Кто-то вернуться просил…

Сбежал он по склону, увидал на опушке тонкую фигурку. Взмахнула она ручкой, и в лесу исчезла. Богдан следом ринулся.

В темном ольшанике найти ее не чаял. Здесь ночь царит, да такая черная, хоть глаз выколи. Совы ухают, сердце в груди вторит им, все звуки заглушая. Схватил его кто-то за локоть, к дереву притянул. Смотрит Богдан – это его панночка.

- Ласточка моя ненаглядная! Пришел я! – заговорил казак. – Полюбилась ты мне, потерял я покой!

Рассмеялась девушка переливчато:

- Неужели так быстро полюбилась? Ведь едва успели с тобой станцевать, и целовать, ты меня еще не целовал, казак!

- Лишь заглянул в твое личико белое, королева, свободы лишился. Не стало ее для меня! Пленник я! Ты теперь моя свобода! Будь моей!

- Ответь, любишь ли меня?

- Как душу свою! Хочешь, поклянусь на святом распятии?!

- Нет, не клянись, казак, не доставая креста! Верю тебе. Я и так, без клятвы, твоя!

Всколыхнулось пламя в груди парня, грозясь спалить его заживо. Обвилась вокруг него девушка, ледяная, словно родниковая вода. Вздохнул он и поцелуем впился в малиновые губы.

 

* * *

 

Не развеселила хуторская свадьба пана Анджея. Пил, гулял народ, плясали жолнеры с девушками, под столами собаки, урча, мослы догрызали, нюхали табачок старики. Дружески кивал шляхтичу шинкарь, то и дело кланялся, почтение выказывая. Юная невеста подносила ковш с вином. Пил пан Анджей, утирал усы, благодарно улыбался, но мыслями далеко был. Иной раз отвлечется он, на друга глядя. Лихо Богдан отплясывает, поет, как в последний раз! Хорош! Но вспомнит рыцарь невесту свою, и вновь затоскует. И ладно бы лишь тоска донимала его. Теснятся в голове думы мрачные, чуждые спокойному юноше. Всегда был он хладнокровен, рассудителен, но как въехал на Белый хутор, забыл о спокойствии. Слышит Анджей тревожные голоса.

- Смотри в оба, Ендрусь! Будь начеку…

И смотрит Ендрусь. Сидит под деревом, трубку покуривает. Висит над ним белый дымок. Что за чертовщина творится на хуторе? Коли вино не берет, может табачный дым задурманит разум измученный….

- Пан поручик, удобно ли вам?

Поднял Ендрусь карие глаза. Участливо склоняется над ним Оленька.

- Удобно, милая пана, не беспокойся. Иди к своему жениху.

- Не принести ли чего, пан поручик?

- Нет, Оленька, ничего не нужно. Разве только отцу скажи, чтобы оставил тебя в покое. Мне прислуживать не надобно. Я и сам могу о себе позаботиться, руки-ноги есть! А ты сиди и радуйся. Дай Бог, единственный раз замуж выходишь, не проворонь собственную свадьбу.

Нерешительно молчала Оленька, но не спешила уходить.

- Ну чего тебе? – улыбнулся гусар. Не отвечает девушка, лишь губки кусает. – Смело говори!

- Беда, пан поручик…

Побледнел молодой поляк, тяжело сглотнул. Обводит поляну взглядом. Все его воины как на ладони. Поднялся он.

- Какая беда?

- Глянь на друга, ясновельможный пан… - указала Оленька на Богдана. Повернулся Ендрусь к танцующим. Плясал казак с девой, прелестною, как солнечный лучик.

- Что же за беда?! – засмеялся он, взял Оленьку за плечи. – Успокойся, сердечная! Бедовый наш казак, но добрый малый, не обидит твою подружку.

- Не подруга она мне! – испуганно шепнула девушка. – Не из нашего она хутора. Вглядись, рыцарь. Разве бывают у простых девушек косы рыжие как рябиновая ягода? Кожа у крестьянок солнцем обожженная, а не белая как яблоневый цвет. Глазами страшными глядит она в зрачки другу твоему, ледяными руками за шею обняла. Потерял Богдан голову… А коли поцелует ее, - сердца лишится! Не человек эта девушка! Сила нечистая! Приходит ведьма из ольшаника, от лесного ключа холодного. Заманивает красивых парубков в свой омут! Присмотрись, ясновельможный пан, заметишь, как с левого края ее передника вода тонкой струйкой сочится. По сему признаку мы распознаем водяную деву, хоть часто она облик меняет!

Темнело уже. Не надеялся юноша в сумерках разглядеть потемневший от влаги подол танцующей девушки, к своему ужасу ни ее не увидел, ни белой рубахи друга.

- Скорее! – крикнула Оленька. – Заманила ведьма в лес казака! Торопись, пан, не то выпьет она из молодца кровь!

Понял Ендрусь, что за мука терзала его в селе. Лишится он скоро брата названного, живым не довезет до родного куреня, коль тотчас не пошевелится!

- Отставить гуляние, служивые! За мной поспешай! – громовым голосом крикнул пан Анджей, не дожидаясь ответа, бросился в темноту, побежал по направлению к ольшанику. Замерла ошеломленная свадьба, перестала играть музыка. Не поняли жолнеры, куда командир звал их, но все как один, устремились следом.

 

* * *

Вовремя спохватился пан Анджей.

Рассыпались солдаты и хуторяне по лесу, стали Богдана окликать, спугнули водяную деву громкие человеческие голоса. Пропала она. Бросила под деревом свою жертву. Там и нашел казака Ендрусь. Сидел тот, на шершавый ствол голову откинув, пустым взором в небо пялился.

- Богдан! Жив ли?! Здоров ли ты?! – крикнул гусар, хватая за плечи парня. Ничего не отвечает он, лишь беззвучно губами шевелит. Бледен Богдан, синие глаза тускло поблескивают, а ворот рубахи черной кровью вымазан. Вытекает она из раны на шее, а вместе с ней покидает ослабевшее тело жизнь. Зовет поляк на помощь. Какая сила злая заманила их на Белый хутор, думает. Степные духи смутили витязя видениями, страхами суеверными, не захотел он ночь у костра проводить. А в селе Небо лишило покоя его душу, предупреждая о несчастье. Но хоть вместе с унынием пришли размышления, не прислушался к ним Анджей. Не смог беду предотвратить. Умирает на его руках Богдан, реестровый казак.

Отнесли его на постоялый двор, у окошка на топчан положили. Растворил ставни Анджей, потек в горницу медвяный запах трав и свежести. Шинкарка свет принесла, послала за лекаршей. Пусть рана на шее промыта, искусно перевязана, но мечется в горячечном бреду Богдан. Отравил его кровь некий яд. Холодный пот струится по челу, стонет казак, плачет, зовет кого-то. У друга сердце от жалости разрывается. Сидит Ендрусь в изголовье кровати, мрачно смотрит на казака. Не уйдет спать до утренней зари.

Много битв они вместе пережили, не раз ранен бывал Богдан. Случалось, пуля жалила в грудь, случалось, на хребте янычар остроту ятагана испытать норовил. Мучился в горячке казак, но так еще никогда не страдал. Смеялся обычно над ранами, скалил зубы от боли и смеха, а теперь слезами заливается. Вытирает их брат чистой тряпицей, смоченной в ключевой воде.

Забрехал во дворе кобель, знахарка пришла.

Осмотрела рану старушка, перевязала ее сызнова, посидела над молодцем, молитвы почитала, всхлипывая, а потом говорит:

- Знахарство мое не поможет хворому, сынок. Страждет твой друг не от телесной боли, а от душевной. Гнетет его болезнь опасная, тоска любовная. Украла водяная сердце у парубка. Только Богоматерь, да ее святые ангелы могут над ним смилостивиться и исцелить томление. Коли будет так, коли успокоится казак до первых петухов, уснет сном младенческим, то выздоровеет к утру. Отступит от него немощь. А нет, так помрет… Молись, сынок, выпрашивай у Господа душу казачью. Стойте всенощную, служивые… И я помолюсь.

… И молились войны. На коленях стояли вокруг топчана, склонив головы. Молился Анджей, сражался с нечистью силой веры да постом. Слишком сильно любил он друга, чтобы без боя смерти уступать. Не успел первый петух за окном запеть, как затих Богдан. Хриплое дыхание беззвучным сделалось. Не умер он, просто мирно спал, улыбался во сне чему-то неведомому. Рыцари, обессиленные ночным бдением, спать разошлись. Ендрусь опять не спит. Смотрит в окно распахнутое, а за ним уж вроде рассвет забрезжил. Упал с души поляка тяжкий камень.

Запрыгнула на подоконник рыжая кошечка, та самая, что к Богдану накануне свадьбы ластилась. Щурит на Анджея глазищи изумрудные.

- Захворал твой приятель, бестия, – говорит ей Ендрусь. – Полечи его, как можешь, чтобы на утро здоровым казак поднялся.

Замурлыкала кошка, словно серебристый бубенец зазвенел. Скакнула с подоконника на одеяло и свернулась клубком под рукою Богдана. Завела монотонную песнь. Хороша у нее шубка! Лоснится, что бархат, а цветом ярче рябины-ягоды. Протянул Анджей руку, желая кошечку погладить, но тут кто-то окликнул его.

- Ясновельможный пан! Спать иди, до утра много времени. Отдохни, как следует. Поведешь завтра отряд в Дикое Поле, голова тебе свежая понадобится. А я посижу с хворым казачиной. Поднял Анджей голову. Обращается к нему верный вахмистр Углик. Подошед, кладет руку на плечо, участливо улыбается. И поручик улыбнулся в ответ. Выйдет из Углика лучшая нянька для Богдана! Поднялся Ендрусь с табурета, обнялся с товарищем.

- Уговорил… Ну что же, сиди, коли дело такое. – И отдыхать отправился.

Занял его место Углик. Вот сидит он, в окно поглядывает, а на дворе темно. За полем чернеет ольховый лес, у тына видна аккуратно сложенная поленница… Долго придется сумерничать, поиграть бы сейчас на чакане, но негоже больного тревожить. Сладко спит Богдан. Заметил Углик на одеяле пушистый клубок. Урчит уютно кошечка, спящий казак пальцами ее шерстку перебирает, нет-нет да дрогнут в улыбке бледные губы, радость озарит красивое лицо парня. Вдруг вытянул зверек лапки, дугой спинку выгнул, хочет поточить коготки о плечо казака. Разозлился Углик.

- Ишь, чего удумала, ведьма рыжая! А ну, брысь!

Взмахнул он рукой, прогоняя кошечку. Прижала та ушки, зашипела,… и громче прежнего замурлыкала. Пронял вахмистра ее раскатистый голосок, закрыл он глаза, вроде бы на минуточку, но сам не заметил, как в сон провалился… Проснулся от испуга. Показалось вахмистру, что дольше положенного почивал. Посмотрел на улицу, а там темно, как и раньше, словно времени самая малость прошла. Встряхнулся, глазами по горнице повел. Все по-прежнему. Тихо. Сумрачно. Затухает лучина на столе. Только на одеяле нет кошечки. Ускользнула, знать, через окно распахнутое. Наконец, встретились его очи с хмурыми очами Богдана.

- Святые угодники! Неужели проснулся, Богдан?! – всплеснул руками вахмистр. – Напугал же ты нас, брат! Едва не улетела твоя душа к небесам, хотя, кто знает, может быть, дьявол унес бы ее, коли не молитва праведная!

Поморщился казак, откинул одеяло.

- Показалось мне, будто лежала на одеяле кошечка… Куда подевалась?

- Не показалось, брат! Была зверюга, а куда делась, не ведаю…

Силится казак подняться, но ослабевшее тело его не слушается.

- Помоги, - говорит, - Углик, встать. Надобно мне ее отыскать.

Не поверил своим ушам маленький вахмистр. Что за шутка такая, искать казаку кошку приблудившуюся? Уж не бредит ли воин вновь? А Богдан не успокаивается, хватает Углика за руки, норовит опереться об него и подняться во весь рост. Удержал его товарищ, усадил на ложе.

- В уме ли ты, брат? Нет, видимо! Лежи, отдыхай, не нужна тебе рыжая тварь. Захочет, сама придет, где найдешь ты ее на темном базу?

Глянул злобно на парня казак да как толкнет его, что есть сил. Едва удержался на табурете Углик.

- Тварь рыжая, говоришь? – зарычал Богдан. – Коли был на твоем месте какой кмет сиволапый, зарубил бы его за подобные слова! Помалкивай, Углик, и помоги подняться. Передала мне моя любушка, что ждет и тоскует. Если пойду к ней, исцелюсь от хвори! Благо, растолковала, где искать ее, ненаглядную. Связана с ней моя судьба. Обязан я с панночкой встретиться, а нет, так и жизни без нее мне не будет!

Понял тогда Углик, кем была рыжая кошечка. Стал он парня удерживать.

- Окстись, дурень! Ведьма твоя любушка! Дева водяная! Война тебя пожалела, навка не пожалеет, пропадешь! Ждут тебя дома мать да сестра! А, Богдан?! Сиди, молись! Пойми, что смерть упрямством приближаешь!

- Нет у меня ни сестры, ни матери! – воскликнул казак. Смог он опрокинуть Углика, поднялся. Покачнувшись, пошел было к дверям. Но упрямо вцепился в него друг. Стали они бороться.

Силен казак, выше Углика на голову и в плечах шире значительнее, но крепок Углик, как гвоздь в крышке гроба. Поддает казаку за здорово живешь, не позволяет к дверям приблизиться. Кто знает, сколько схватка продлится, чем закончится?.. Отлетел к печи вахмистр, мощным ударом отброшенный. Набрался, видать, Богдан сил.

- Прости.. – горестно вымолвил, на секунду промелькнула в синих очах мольба. – Должен идти, влюблен я…

- Не влюблен ты, дубина, бесом одержим! Не уйдешь!

Вскочил парень, кинулся к дверям, заслонил собою выход. Подошел к нему казак. Склонился как кречет над воробьем. Сплюнул Углик кровь.

- Не широка дорога, Богданушка! Не широка, да не обойдешь! Тут останешься…

- Не широка… - задумчиво повторил его товарищ, злость, прежде не ведомая, исказила черты лица. – Прав ты, не широка. Не шире сабли твоей!

С этими словами выхватил он из ножен шашку Углика, и полоснул его по груди наискось. Не ожидал вахмистр вероломства, как стоял, так и на землю грянулся. Вытер казак о шаровары лезвие, занес ногу, чтобы переступить через распластанного друга, а тот изловчился, и схватил его за ногу из последних сил.

- А-а-аанджей! - заорал во все горло. Тут же перешел высокий голос в хрип. Развернувшись, секанул Богдан Углика от плеча и побежал в ночь.

 

* * *

 

Воздух стылый. Серый небосклон ожил кликом журавлиным.

Мимо низких хат, мимо вишен, ягодами унизанных, мимо яблоневых кудрей, выжженных солнцем холмов, столбов свадебных… Прочь! Прочь из хутора! Лишь бы поле преодолеть, лишь бы войти в лес. Зеленый шатер укроет от восходящего солнца, от лучей жгучих, от людского гнева. Бежит Богдан. Через шаг запинается. Несется ему во след собачий остервенелый лай, но кажется казаку, то бесы над могильными плитами хохочут. Вот и поле… Качается созревший колос, роняет на межу спелое зерно. Скоро покос. Скоро взлетят над полем острые косы. Слышит Богдан, как поет сестрица, идя за косарем по пятам, собирает колосья. Нежный голос доносится будто из-под земли, или из сна забытого. Остановиться бы, оглянуться! Нет, не получается… Вселился в казака дьявол, гонит вперед, передохнуть не позволяет. Сжимает кулаки Богдан от бессилья, и врезается в ладонь что-то твердое. Скосил он одичавшие глаза, видит, держит в правой руке шашку булатную. Рукоять изукрашена серебром. Алый темляк шнуром перекручен. На лезвии багровые разводы. Чей клинок? Кровь чья? Застонал казак, схватился за голову, стеная, вырвал из чуба клок волос. Вспомнил… Признал оружие. Отлетела шашка, в сторону отброшенная. Сверкнула молнией и пропала в жите.

- За что, Господи? – вопрошает парень, глядя в небо.

Донесся из леса голос вкрадчивый, манящий, желанный, и в то же время ненавистный.

- Никого ни о чем не спрашивай… Нигде не найдешь ответа… Иди ко мне, спеши! Жду… Жду…

Устремился на зов Богдан. Побежал опять, но споткнулся о кочку, ногу подвернул, рухнул на межу.

- Вставай… Жду…

Поднялся, прихрамывая, путь продолжил. Похож он на комара, которого обмотала паучиха липкой нитью и тянет в свое логово. Влетел в ольшаник. Дыхания перевести не успел, а снова на бег сорвался. Вгрызлась лютая боль в стопу, да не обратил на нее казак внимания, настойчиво продирался сквозь заросли ежевичника. Вел его голос, да невидимый аркан, на шее затянутый.

Восходит солнце. Светлеет лес. Стали видны овражки, стежки заячьи. Сквозь ажурную листву голубоватый свет проглядывает. На прогалинах маргаритки мигают. У стволов растеклась лиловая медуница. Но не видит ничего Богдан. Что медведь в чащобу вламывается. Обезумел. Страдает. Ветви исхлестали щеки, сучья изодрали рубаху.

Как растаял у корней дерев ночной туман, вывела тропа страдальца на круглую поляну. Тут сверкает ртутной гладью пруд. Желтые кувшинки водят на нем хороводы, у берегов круглые листья покачиваются. Обступили пруд длиннокосые ивы.

Забрел Богдан в ледяную воду по колено и встал как вкопанный. Колышутся над омутом тучи мошкары. Звон волн складывается в слова.

- Иди ко мне, Богдан, не бойся… Нет пути назад. К людям тебе не вернуться. Они тебя забыли, а я помню, и встрече радуюсь…. Иди ко мне…

Сделал казак шаг, свело легкой судорогой икры ног.

- Стой! – властно произнес кто-то позади.

Богдан резко обернулся, скорбно губы скривил.

Стоит на берегу Анджей. Рубаха тоже вся в клочья разорвана, шея исцарапана. С трудом переводит он дыхание, заметно дрожит, стучат зубы, глаза грозно на казака взирают.

- Стой, дурень! Приказываю!

Зверем взвыл Богдан. Разделилась в нем душа надвое, и не властен он ни над одной, ни над другой половиною.

- Вылезай, говорю! – повторил друг. – Много бед натворил, не твори еще одной, не губи душу.

- Н-не могу…

- Командир, я тебе, или так, сопливый холоп? Вылезай!

Едва развернулся казак к поляку всем корпусом, капризно сморщилось озерное зеркало. Поднялась над водой голова навки, - бурые волосы, пышные, спутанные, как водоросли, перехвачены на лбу венком из кувшинок. Следом показалась белоснежная шея и плечи точеные. Протянула дева прозрачные руки, грустно запела. Бездонные очи страданием исполнились. Умоляет русалка казака не уходить.

- Иди ко мне, возлюбленный… - печально шепчет.

Понял Анджей, пропал Богдан. Не станет колдовскому зову противиться. Даже сердце молодого поляка отозвалось сладкой истомой на песнь навки, а друг, отравленный ее поцелуями, уж прощально махнул рукой Ендрусю. Вытащил гусар пистолет из-за пояса, взвел курок.

- Знаю, бессильна пуля против нечисти, - заговорил он звучно, - но тебя, Богдан, без сомнения сразит. Только послушай ее, только сделай шаг, и я выстрелю! Запятнаю совесть братоубийственным грехом, но не позволю тебе сгубить душу, подарив ее ведьме… Умоляю, опомнись! Вспомни родных! Тебя дома ждут!

Протяжно вздохнул Богдан. Застыла кровь в жилах Анджея от этого вздоха. Заговорил парень обреченно, пасмурно.

- Не стреляй, Ендрусь. Отпусти меня. Нет мне места среди вас. Не видать вашего прощения. Я больше не вольный казак, я преступник и раб. Всю жизнь мечтал о смерти в бою, но застала меня иная расправа. Матери скажи, в битве пал Богдан. Далеко его могила, не на родной Украине, а под самым Константинополем. Ей же, моей панночке, противиться не могу. Пусть она овладеет мною. Это мое единственное желание.

Сказав сие, двинулся Богдан к водяной деве. Раскрыла она объятия, запела нежно. Анджей опустил пистолет. В страстном поцелуе соединились Богдан и навка, опустились на дно озера, вода с плеском сомкнулась над их головами. Разгладилось лицо лесного пруда. Тихо-тихо стало в ольшанике на мгновение. Но вот засвистел на ветке дрозд, и утро вступило в лес. Пробуждался он к жизни после беззаботного сна, смеялся тысячей лесных голосов. А трагедии словно и не было….

Постоял Анджей на берегу, стараясь справится с болью, что грудь разламывала. От жажды страдал, но мысли подойти и напиться из ключа противилось все существо. Когда, наконец, собрался уходить, увидел, как вмиг вырвалась из озера струя крови, показавшаяся черной в лучах восходящего солнца.