(Монолог: его для нее)

 

Свет только сейчас зажегся в коридоре. Потому что до его прихода она сидела в темноте, боялась пропустить стук в дверь. А, может, электричества не было вовсе… Они не видели друг друга душевную сотню лет. Свет был такой теперь, что резало глаза.

- Здравствуй, моя дорогая. – Молодой человек на пороге съемной квартиры, витые волосы его… – Я с концерта. – Ставит гитару в угол, снимает куртку, шарф и, не зная, куда все деть, ей отдает. – Сегодня я был там, с ними, но их не было со мной. Я им сказал! Я попрощался. Странные люди… Когда нужно стоять на коленях, они сидят в креслах… После того, как мы отыграли, из зала были хлопки, ладоней о другие. Это не был шквал оваций, перебивающих себя. Это были четкие удары. Ты бы похолодела, повторяя их хлопки, не умея вырваться из общего ритма! Хорошо, что сегодня ты не пошла со мной… Этот концерт напомнил институтские. Откуда в них презрение людей другого искусства, я не понимаю… – Уставший падает на разложенный диван и тянет за руку ее, чтобы упала рядом. – Не-ет! Любят только единицы. Остальные к ним лишь присоединяются… Но ты будешь со мной; я уверен, ты будешь со мной!.. Ничего не помню, простояв на сцене два часа. И счастлив, что ноги привели меня к тебе,… в квартиру, не в кабак. Я должен сказать тебе,… – приподнимается на локте, приподнимает за плечи ее, дыхание затаившую, – я уезжаю. Надолго. Может быть, очень. Сегодня, в час самолет. Ты не пойдешь меня провожать – мы расстанемся здесь… Да ты, конечно, все поняла, когда собирала мне чемоданы. И это – новая правда, на замену той старой,… что я «остаюсь»… – Этот месяц – особенный, свел меня с одной группой. Их не смутило, что я пишу и играю. Мы собирались ночью, а днем я писал. Это время запомнилось. Звучала каждая вещь! Тот же диван, расправляя пружины!.. По-другому виделось все, что вокруг постоянно. На кухне мы слушали ночной эфир. Принимались звонки, для дня невозможные. Мужчина один, средних лет, просил поставить песню для погибшей дочери. А следующий звонок был от девчонки с бессонницей. Она передала тому бедняге-отцу, который гнал, наверно, по трассе, что-то утверждающее, типа «не только жизнь нужна нам, но и мы ей; каждый живой может помочь кому-то еще, поэтому надо беречь свою, личную, жизнь»… И я подумал: не зря услышал все это здесь и сейчас, с ними… Жаль нет времени познакомить вас,… но потом, все потом. Знаешь, многое написалось тогда, кое-что – с новым моим коллективом… Вот послушай. Только не смейся. Похоже на классику, но, конечно, не классика. С посвященьем для тебя... – Вытащив руку свою из-под ее головы, из угла забирает гитару. И ложится назад уже с ними обеими. Трогает струны. Льется мелодия, без басов хрупкая, не похожая, принимается ею. Наблюдает за ним так внимательно. – Наверное, это «Ave Maria», другие названия не подходят. Это все. Хоть и не справедливо, прости. Я всегда приносил свою музыку первой – тебе. Но ты понимаешь меня: если сейчас начну исполнять, что написано, не захочется уходить. Будет труднее уйти. А стихи… не живы без музыки. Я не поэт... Ты позже услышишь. – Кивает она выразительно, понимающе. Он не видит, но чувствует плечом ее. – Будет не доставать того, как ты ждешь ночами и днями, как ты готовишь, как переписываешь нотные клочки мои терпеливым художественным почерком. И по твоим портретам буду скучать больше всего. Забрал бы всех их из этой квартиры,… если бы мог, – в лоб для нее поцелуй, пожатие тоненьких пальцев. – Что с тобой, снова болит? Ну, присядь. – Забирает ее, в беспокойстве, с дивана за вжатые плечи на стул; гладит руки и спину, чтоб убрать напряжение. – Дыши ровно, и медленно. Это не сердце. Помни, что доктор сказал: эта боль в левой части груди – неизвестная... Все наладится, буду к вам приезжать, часто звонить. Но ты тоже должна быть заинтересована, чтобы в столице у нас исполнились планы. Чтобы, если спрошу как дела, ты ответила: «Продаю твои портреты». – «От безденежья?» – «Нет уж! От популярности!». Без твоей помощи нам никак… Все будет с тобой хорошо; обещаю. Может быть,… дети. У одной знакомой, нашего возраста, представляешь, их трое уже. И не ловко к ней заходить… – Улыбка ломкая лишь на короткое время освещает ее. – Подруги твои рассказали, что половину этого месяца ты провела в больнице. А я ничего и не знал… Говорили, больница стала тебе третьим домом? Ты нашла в ней родственных женщин,... или одну. Лежала и представляла там, что отдыхаешь? Было время доделать эскизы? Готов поспорить, росло за окном старое дерево, ветви которого ты можешь теперь по памяти рисовать. А эта женщина-врач, наверно, случайно, из коридора, услышала голос твой. И, может, даже сказала «не так надо, так не надо»… Ты всегда меня защищала перед людьми, и даже – пред музыкантами. Твои заготовленные фразы, почти рекламные: «такие мелодии – нравятся музыкантам и творцам», «такая музыка – шаблон той называемой души». Но главное – ты пела для нее; ведь никому, кроме меня, не пела! Послушай,… эта женщина-врач, кажется, может помочь человеку. Ты ее не теряй… – Потухший голос его; и звон телефона. Дрожь от него по всему телу. Изломанные пальцы ее не умеют взять. Звонит, звонит; пронзительно. И он из жалости берет, и отключает: – Это они; волнуются. Я тоже... Знаем друг друга так долго! Ценим друг друга… Как же еще: из всех друзей наших сегодня ты со мной. Но не могу тебя взять и… все, что дорого. Приходится брать только необходимое, биологически. Мы должны перетерпеть,… я не могу иначе: сделать то, на что не хватает возможности здесь, не у тебя, не у меня. А через время я смогу тебе помочь. Не откажусь! Вспомни, мы всегда шли друг другу навстречу: когда нужно было грунтовать холсты, переписывать ноты, делать портреты. Ты говорила, что бабушки, хоть мало берут, но засыпают в тепле мастерской, только начнешь рисовать их открытые глаза, как они закрывают… Конечно, на фоне моих исчезновений это – будто предательство. Но ведь ты знаешь, когда ищешь меня, а вместе с тобою весь город, что я вернусь; все равно. Не оставляю тебе адресов,… но если бы оставлял, терялся бы смысл исчезновения. Музыка – такое искусство – не знаешь, куда заведет… Но в институте, вернувшись, в толпе студентов, ловлю твои руки, и доверяю только им… – Сидит напротив, подавшись к ней ближе, обхватив ее ладони. И рвутся освободиться руки ее, что-то ищут по телу, отклоненному к спинке стула. – Курить? Это вредно; ты знаешь. Но… можно сейчас. Подожди. – Отрывает ее, потерявшую вес, от сидения. В заднем кармане вскрытая пачка. Сам прикуривает, вкладывает сигарету между средним и указательным ее пальцами. И замечает вдруг: на каждом белом табачном цилиндрике имя свое. Падает на пол зажженная, не удержавшись меж пальцами. – Ты ведь художница:… рисуешь везде и на всем. Сигареты – не исключение? Значит, курить еще долго не соберешься бросать… – Падают, без возврата теряются жесты и взгляды ее. Не чувствует по щеке слезу, словно бы обезволена. – Слез не нужно… Повезло, что мы встретились. А теперь мне пора. Благодарен тебе...

 

21.11.09. (Июль 07)