ПОДАРОК ЛЕСНОГО ХОЗЯИНА.

(мистическая быль)

 

Июньским вечером по аллее городского сквера усталой походкой шёл не-молодой мужчина. Зажглись фонари, мамаши с детскими колясками разбрелись по домам, остались несколько влюблённых пар да он, одинокий, никому не нуж-ный человек. Так он думал о себе.

Звали его Иван Степанович Соловьёв. Ничего не говорящая фамилия, обыч-ная, таких много. Вот если бы он мог носить фамилию своего деда или хотя бы на-звать её… эта фамилия когда-то звучала, да как звучала! Даже улицу, на которой стоял огромный, красивый дом и богатый магазин деда назвали в его честь - Ми-хайловская. Она и поныне так зовётся.

Да, Иван Степанович мог носить эту фамилию, если бы Фёдор Иванович Михайлов был женат на его бабке. Но нет, бабка его была служанкой в доме куп-ца, так как сказать, горничной. Уже имевший не только детей, но и внуков, Фёдор Иванович, всем сердцем любил молоденькую Дарьюшку, жену своего кучера.

Правду о его происхождении бабушка Дарья рассказала своему внуку после революции, когда погибли её хозяева, а вместе с ними и родители Ивана Степановича. Тем, что происходило в стране, он был напуган, а потому новость, услышанная от бабушки, его не обрадовала. Не дай бог, кто-то узнает об этом! Ещё припишут невесть что, да ни за что! Так он сразу подумал. Опасным было эдакое родство. Успокаивал себя тем, что знает о том только почти выжившая из ума, старая бабка, да и той, возможно, всё приснилось.

Успокаивать-то успокаивал, верить не хотел и боялся, но на груди, вместо креста, как единственную реликвию носил старинной чеканки серебряный рубль, давно потемневший и неприметный. Его за несколько секунд до смерти сняла с себя бабушка Дарья. Она долго гладила его морщинистыми руками, прижимала к сухим губам и плакала, думая о чём-то своём, важном и трогательном. Но внуку не рассказала, может и хотела рассказать, да не успела. Только сняла с себя рубль и сразу умерла.

Что в этой монете такого значимого, Иван Степанович не знал, но носил её, не снимая никогда. Удивительным было то, что нитка толстая, зелёная, на которой рубль висел не один десяток лет, не протёрлась ни в одном месте! Часто Иван Сте-панович рассматривал монету и думал о своём предке Фёдоре Михайлове.

Лучше всего ему думалось здесь, в сквере, на бывшем погосте. Надгробные плиты и памятники снесли несколько лет назад, и на месте кладбища раскинулся сквер с молоденькими тополями, акациями и клёнами, но Иван Степанович хорошо помнил место, где лежит его дед. Точно в двух метрах влево от этой скамьи, на которую он присел.

Ивану Степановичу показалось, что рубль раскалился и прижигает кожу. Он полез запазуху. Нет, не показалось! Иван Степанович вынул рубль и замер в изум-лении: монета сверкала, как новенькая! Он впервые со смерти бабушки перекре-стился и, испугавшись – не видел ли кто, посмотрел по сторонам. Никого нет, он один в пустынном ночном сквере, а точнее, на кладбище.

Ведь можно разбить и растащить памятники, сравнять с землёй могильные холмы, насадить на месте их деревья и проложить дорожки, но погост останется погостом. И над ним всегда незримо будет витать прошлое. И оно откроется тому, кому посчитает нужным открыться…

 

Это было очень давно.

В начале мая вдруг пришла жара. Не такая, конечно, как в июле, когда воз-дух раскаляется и зелень жухнет, но для мая не подходящая совершенно. В тайге трава из-под опавшей хвои и прошлогодних листьев пёрла, как на дрожжах. На редких берёзках и осинах листочки распускались так быстро, как никогда. К сере-дине мая весь лес будет в плотной зелени, как обычно бывает в июне.

В охотничьей избушке на краю поляны шумно. Там остановился на ночлег Фёдор Иванович Михайлов со старшим сыном. В сопровождении мужиков они держали путь в сторону болот, к староверам. Что им там понадобилось, неважно. Сейчас они разложили на столе снедь, достали бутыль самогонки, чтобы скоротать вечер, и говорили кто о чём. Пили, правда, мало, тайга пьяных не любит. Купец и его сын, пошептавшись о делах, растянулись на лавках. Последний вскоре отвернулся к стене и захрапел. А Фёдор Иванович смотрел в окно и блаженствовал. Хорошо в лесу! Главное, мошкара и комары ещё не расплодились, не нужно двери закрывать и окна тряпками затягивать.

Он не обращал внимания на болтовню мужиков, но, когда двое заговорили слишком громко и нервно, прислушался.

- Да бывало такое, бывало! Как ты можешь сказать, что не было, ведь все верят. Мне тёща моя сказывала…

- Ой! Да твоя тёща…

- Что моя тёща, что? Ну да, она, конечно… ай, не о том я!

Кто-то засмеялся. Русый Платон – и кто ж ему в деревне имя такое выду-мал? – запыхтел, как самовар.

- Тёща мне сказывала, и не только ж мне. Её ведь мамка повитухой была, такой хорошей, что к ней со всех деревень приезжали, звали. Даже с Канска раз…

- Ой, говори! - Откликнулся Осип, проводник. Вот этому имя подходило. Всё лицо у него в оспинах, ничуточки ровного места нет. - Ври, да не завирайся, моя бабка Ефросинья лучшее была! К ней с губернии приезжали. И чё твой Канск? Та ж деревня, тока поболе!

- Ну, ты врать-то сам! С губернии, сюда? За стока-то вёрст?

Фёдор Иванович приподнялся на локте, глянул на стол. Самогонки отпито чуточку, значит, не по пьяни спорят. Встал, на всякий случай убрал со стола бутыл-ку. Мужики бровью не повели, спорили так, что аж слюной брызгали друг на друга. Вот-вот кулаки в ход пустят, уже привстали с лавок. Двое других молча смотрели, ждали.

Купец стукнул ладонями по столу из толстенных, не струганных плах.

- Тихо! Морды бить, не дай Бог, начнёте! Сели быстро!

Вздрогнули от неожиданности, смолкли.

- Ты, - толкнул в бок одного из молчавших. - Поди, костёр глянь, не ро-вён час не усмотрим, сухо кругом. Чай сделай, нам принеси. Иди. А ты, Платон, рассказывай, о чём хотел. Интересно уж стало, разорались, не усну, всё равно.

- Да бабкины враки всё это! - Встрял горячий Осип.

- Цыц! Надоел! Не веришь, сиди и молчи! Я, может, тоже в сказки не верю, а послушать хочется. Говори, Платоша. О чём речь-то шла?

- О бесах всяких, нечистиках...

- Вот нашли о чём! Среди тайги да ночью! Ну, сказывай, сказочник. Я тоже не из пужливых.

- Я ж чё и говорю, сказки всё…

- Оська, ещё раз голос подашь, ночью пойдёшь в болотах дорогу искать! Коли такой смелый и неверящий.

- Да вы чё это, Фёдор Иванович? - Осип три раза перекрестился. - Я в духов-то всяких верю. И в дрянных и в добрых. Просто в рубли там неразменные не верю. А так… молчу, всё, молчу.

- То-то. Ну, Платон, давай, говори, но чтоб занимательно было.

Рассказчик перекрестился, оглянулся в окно. Огромная ель трогала своими ветвями-лапами пустую раму…

- Мы, восподин, Фёдор Иванович, говорили о лешаках и не спорили, пока до такой вот истории не дошли. Сказывают люди, что Хозяин лесной могёт подарок бесценный сделать. Денежку неразменную дать. Но только за услугу стоящую. Так вот, мамаша тёщи моей повитухой была. Роды принимала бережно, ловко, детишки у неё почти все выживали, и бабы быстро на ноги вставали, в работы впрягались. Однажды, ночью почти, сидит она в хате у себя. А хата у неё на отшибе стояла от деревни, над высоким берегом реки. Красиво там, я бывал. Так вот, стучит к ней ктой-то, входит, не дожидаясь отклика. Высокий такой мужик, рубаха шёлкова, красная, с зелёным поясом, в сапогах высоких, с новья совсем, голова космата. Ружьё висит, красивое, начищенное такое. Говорит он тётке, пойдём-ка, мол, со мной, баба моя рожает. Говорит, а сам в глаза-то не смотрит, дух-то лесной никогда в глаза не смотрит. Тут тётка и заволновалась, спужалась. Думат, не лешак ли то?

- Так прямо про лешака и подумала, - усмехнулся купец. - Ни с того, ни с сего?

- Ну да, ведь в такой-то одёже там никто не ходит, да и людёв там мало, всех все знают наперечёт. Если из тайги кто новый и выползат, так ведь не в таком же наряде видном. Вот тётка думат, что дух это лесной, хозяин честной, но вещи-т собирает, идёт с ним. Потянуло будто чтой-то её. Со двора-то вышли, чуть обратно не сиганула: волк стоит на привязи, здоровеннай, матёрый волчище! А лешак на волка её посадил, ничего не говоря, глаза завязал, и понеслись-ка они, только ве-тер свистел в ушах!

Осип заёрзал, хотел, видать, слово вставить, но на купца покосился, смол-чал. А рассказчик, ободренный доверием хозяина, разошёлся, для красного слов-ца, к слышанному когда-то своё стал добавлять.

- Как остановились, повязку он снял. Видит тётка, избушка така маленька, на стволах еловых, как на ногах стоит. По ступеням поднялись, дверь скрипучую открыли, а внутрях и не избушка вовсе, а дворец целый!

- Прям-таки, и дворец?

- Ну да! Везде парча, шелка, столы да лавки красивые, позолоченные все. Повёл-ка он тётку в дальню комнату. А там, на кровати огроменной лешачиха ле-жит, ну совсем, как баба наша, тока власы как будто зелёны да глаза, как у кошки круглы, а зрачки узеньки, длинны! А кричала она, убивалась! Видать, давно мучи-лась, рожала. Тётка лешака отругала, что говорит, бабу так долго мучил? Давно пора было подмогу позвать!

- Самого лешего? Так и отругала?

- Ну да! Она ведь забылась, дело делать надо было. Помогла бабёнке-лешачихе, вовремя леший её привёз. Накормил её он скусно, как царицу! А потом так же и обратно свёз. А когда в избу за ней вошёл, он ей рубь серебряный подал и сказал, что неразменный он будто. В лавку снесёшь, наберёшь, чего хочешь мно-го, а утром он – обратно в карман возвернётся. Только никому о рублике том сказывать нельзя. Не вернётся он тогда, простым станет. А сам тут же исчез, как не было вовсе. Вот, така история. Тётка поутру проснулась, думала, прикстилось всё, привиделось. Но, как рубь в кармане нашла-то, поняла, что правда всё, так и было.

Купец пожал плечами. Сказка и сказка.

- А чё… - заговорил вдруг Осип, но спохватился, прикрыл рот ладонью.

- Ладно, говори, - равнодушно махнул рукой Фёдор Иванович.

- Тётка сильно разбогатела?

- Не-а, она не верила. Рубь берегла, жалко было, а кады денег не стало, в магазин пошла, стратила его. Утром сунула руку в карман, а он, здрасьте вам, там лежит! Тут кума, как на грех подвернулась, в гости зашла, та на радостях и расска-зала ей всё, забывши о наказе Леснаго духа. Чрез неделю опять за товаром пошла, стратила, утром руку в карман – нет рублика, исчез. С тех пор с кумой своей и не говорила до самой смерти.

- А кума-то в чём виновата? - Удивился купец.

- Так ежели б она бы не зашла в тот момент, тётка о наказе позже вспом-нила б и молчала, а так вот почти и не попользовалась даже.

- Да уж, за бабьим языком грехи тянутся, а сама баба других виноватыми числит. - Фёдор Иванович встал, потянулся до хруста в костях, упёрся ладонями в низкий потолок избы.

- А я вот не верю этим россказням про рублики, - проговорил уже спо-койно Осип.

- А в леших, домовых, да кикимор веришь аль нет? - Тоже миролюбиво спросил Платон.

- Верю. Мы вот, когда к избушке подошли, я спросил разрешеньица у царя лесного в ней остановиться, так положено.

- Ну да, - кивнул Платон. - Я вот ещё в лесу никогда матерных слов не говорю, он не любит.

- Ой ли, не матюгаешься? - Усмехнулся язвительный Осип.

- Стараюся, - поправился себя Платон, смутившись.

Фёдор Иванович к тому времени за дверь вышел. Вдохнул полной грудью смолистый воздух. Хорошо жить! За пятьдесят ему уже, а сил ещё на семерых хва-тит. Дела разворачиваются чудесно, стоит он в Сибири крепко. Его имя прогремит, дай Бог каждому! Да сыновья ещё больше прославят. А ведь начинал с чего? Кре-постным себя помнит. Обошёл избушку, встал под окном возле огромной ели. За-драл голову:

- Вот это махина, - проговорил. - Вековая ёлочка.

Долетели слова успокоившихся спорщиков:

- Дерево лешего – осина…

- Ну, да, а вот жить он может и в старой, разлапистой вековой ели...

Купец, собравшийся было в избу идти, опять повернулся к величавому де-реву. Потрогал колючую ветку.

- А что, Царь лесной, дух честной, здесь ты иль нет? Не подаришь ли мне рубль за услугу какую? Мне, купцу, неразменная денежка ой как пригодится…

Опять задрал голову. Макушка ели выше звёзд смотрелась. Усмехнулся сам себе и, повернувшись спиной к дереву, пошёл в дом, спать.

Жаль, не видел он, как склонила ель свою верхушку, будто соглашаясь с купцом, а потом выпрямилась, как ни в чём не бывало.

Спал Фёдор Иванович плохо. Ворочался, разговаривал с кем-то. Утром Пла-тон спросил его, не леший ли к нему приходил, растревожили, мол, его разговора-ми. Нет, отмахнулся Михайлов. А сам припомнил, будто видел кого-то в дверях избы и говорил с ним, да о чём, уж и не знает.

И опять отмахнулся. Сон был. А сон и есть сон, был, да растаял, сгинул. Ут-ром быстро собрали вещи, и пошли дальше.

В тот же вечер в сторожке заскрипела, открылась дверь, опираясь на суко-ватую палку, вошёл высокий старик. Постоял в тишине, будто раздумывая. Потом с грохотом опрокинул тяжеленный стол, сердито застучал в пол посохом. И вышел, хлопнув дверью так, что она с петель слетела. А чуть позже занялась избушка пожарищем, да так дружно, со всех сторон. Вся сгорела, ни щепочки не осталось. А ель вековая, что рядом стояла, ветками-лапами рамы касалась, ничуть не опалилась, ни иголочки не пострадало…

 

Времени прошло больше месяца. За делами своими торговыми забыл Фё-дор Михайлов о праздных разговорах в таёжной сторожке. Возвращается он одна-жды домой, пеший, темень кругом, наступила ночь перед Ивановым днём. Но странно, на улицах – никого, парни да девки не шалят, не веселятся…

Дом у него большой, крестовой. Нижние венцы из лиственницы, а жилая часть из сосны, наличники, ставни и другая красота – из кедра. А крыша такая: сла-женная без единого гвоздя, с двойным рядом топорного тёса, уложенного внахлё-стку, так, что и тяжёлый снег выдержит и любой ветродуй. А парадные ворота! Краса и гордость. Высокие, с двустворчатыми полотнами из вертикальных тесин и двухскатной крышей над ними. Столбы оструганы, резьбой украшены.

Вдруг смех услышал наверху, над воротами, поднял голову – никого. Тут сбоку кашлянул кто-то, повернулся – ничего не видать, чёрные кусты да тополь маячат.

- И кто ж там шутить вздумал? - Рассердился купец. - Кому кулака хо-рошего отведать хочется? Я и подмогу звать не буду, сам справлюсь!

И тут ему самоё сердце ожгло – угол дома огнём занялся! Сдёрнул с себя бекешу и начал пламя хлестать, сбивать его. Да не тут-то было! Огонь будто увора-чивается и всё шире разбегается. Услышал смех за спиной, обернулся – старик сто-ит, на суковатую палку опирается руками. Смотрит на огонь, а тот в глазах его больших, как в зеркале, отражается.

- Что стоишь, дед?! Людей беги, зови!

- А зачем звать? - Усмехнулся, плечами пожал.

Пронеслась у Фёдора Ивановича мысль, что старик, небось, сумасшедший. И вдруг дед закрыл глаза, огонь и погас. Ни искорки не осталось, венцы купец по-трогал – они гладкие, ровные, будто и не лизало их пламя! Что такое?

- Присядь рядышком, поговорим, - предложил старик, махнув рукой в сторону невесть откуда взявшейся деревянной лавки на кованых ножках. Старик сел на один конец, купец – на другой, подальше от него. В голове – ни одной мыс-лишки.

- Что ж ты, человек, словесами воздух трясёшь, а сам – в кусты? - Фёдор Иванович молчит, ничего не понимает, растерянность в душе поселилась. - Услу-гу мне оказать грозился, монетку неразменную заработать хотел… искал я откры-лась тебя.

Говорит, а в глаза не смотрит.

- Семь раз по семь дней искал тебя. Вот, нашёл. Канун Иванова дня сего-дня. Людям веселиться и озорничать положено, а они по домам сидят, меня чуют. Даже собачки молчат, заметил?

Не уж-то, Хозяин лесной? Да не может быть! Сказки сказками, но чтобы в жизни такое?

- Да пошто ж не может быть? Я к тебе ночью тогда заходил, договаривал-ся, что приду вечером, свататься поедем. Ты согласился.

- Ночью? Договаривался? - Недоумевая, прошептал купец. - Сватать-ся?

- Свататься, свататься. Ты, видать-стать, решил, что сон то был? И отмах-нулся? А зря! Жениться я хочу, ты за отца мне нужен.

- За отца? - Удивился Михайлов и подумал, что старик-то сам в отцы ему, купцу, годится.

- То не твоя забота, - откликнулся леший на его мысль. - Полюбилась мне девица из деревни. Ох, хороша! В жёны хочу её взять.

- А что, лешие на человеческих дочерях женятся, такое разве бывает? - Осмелился спросить купец.

- Бывает! Но мы бабу заставлять, неволить никогда не станем. Глупостями не занимаемся, услышишь от кого такое – не верь. Не захочет девка, не надо, без любви-то кому жена нужна?

Фёдор Иванович почти оправился от страха, решил, будь, что будет. Леший так леший. Можно не верить, но ведь вот он – сидит на лавке, о жене мечтает. Что у мужиков, что у нечистей, всё одно на уме, любви им хочется!

Леший говорил с человеком спокойно, как со старым приятелем. Купцу пришла запоздалая мысль, может перекреститься и он исчезнет? Поднял руку, а та вдруг упала и повисла, как плеть.

- Не надо, - как зверь рыкнул Лесной Хозяин. - Я к тебе с делом, а ты?

- Не буду, - прошептал купец.

- Завтра в это же время придёшь и сядешь на эту лавку. Всё, я пошёл.

- На волке полетим?

Леший захохотал:

- Тётка та, бабка повивальная, напридумывала про волка. Глупая она была, вот и осталась без рубля неразменного. Ты тоже не слишком умён…

И пропал, растаял. Лавка под купцом тоже исчезла. Фёдор Иванович пре-больно задним местом о камень ударился, когда в пустоту падал.

Зашёл купец в дом. Спят все, никто ухом даже не ведёт, не чует никто, что с ним приключилось. А ведь в обычные дни жена не спала, ждала его. Разделся он быстро, да под пуховое одеяло забрался, жена сквозь сон услышала, на другой бок перевернулась и дальше захрапела. А ему не спится. Рассказать бы кому-нибудь, а нутром чует, что нельзя. Вспомнил, что даже не глянул на образа, когда вошёл, крестом себя осенить в голову не пришло. Лежал, вертелся, таким грешником себя чувствовал, хотелось к батюшке бежать, исповедоваться. Но знает хорошо, что не сделает этого. Тошно… и страшно. Потянулся к жене, обнял, та пробухтела что-то под нос и руку его оттолкнула. Совсем нехорошо.

Пойти бы к милой Дарьюшке, что комнаты в доме прибирает да стирает. Пожалиться бы ей, страхи поведать. Уж она смогла бы утешить да приголубить. Но уехала Дарьюшка к родителям погостить. Так вот вертелся, вертелся купец, лишь под утро уснул, как в омут нырнул.

 

Следующий день показался Фёдору Ивановичу нескончаемым. Много раз проходил мимо того места, где с Хозяином Лесным говорил, след от скамьи уви-деть хотел. Венцы при солнечном свете осматривал, нет ли от огня следов. Ничего не нашёл. Родилась спасительная мысль, что привиделось всё или приснилось. Но в назначенный час, когда вся дворня, как и накануне, улеглась раньше времени, и он вышел к заветному месту, скамья уже ждала его. Купец обречённо сел на неё, тут же всё вокруг закружилось-завертелось, и он через несколько мгновений ока-зался на опушке леса, на взгорке. Солнце сияло и жарило во всю мощь. Внизу, как на ладони, лежала маленькая деревушка.

- На этот раз не обманул, пришёл, - услышал Фёдор Иванович знакомый голос.

Из-за осины вышел леший, но теперь это был не старик, а добрый молодец. Волосы чёрные курчавые, короткая бородка, глаза зелёные, глубокие. Одет в красную рубаху с зелёным поясом, а на ногах начищенные, блестящие сапоги. Точка в точку, как в рассказе Платона!

- Идём, что ли? Постой, - спросил грозно: - В церковь не ходил?

Купец отрицательно помотал головой.

Сватовство прошло для Фёдора Ивановича, как в тумане. Когда вошли, по-нял, что их ждали. Невеста счастливо зарделась, из горницы выскочила. Купец го-ворил и делал всё, как нужно и всё вовремя, представляя лешего, как своего сына и расхваливая его. Подарки доставал богатые, невесту и родителей её одаривал. А сам и не ведал, как это у него всё так гладко получается. Будто водит им кто-то.

Когда сговорились, вышли, оказалось, что на дворе их красавица-тройка ждёт, молчаливый кучер еле сдерживал горячих коней. Распрощались со всеми и унеслись, невеста долго махала им вслед. Несчастная, подумал купец. На опушке остановились, сошли на землю, только оглянулись, а ни коней, ни кучера, ни по-возки не стало.

Леший задорно смотрел по сторонам, глаза ещё зеленее стали, как лес вес-ной.

- Не жалей ты её, купец, не думай, что ей плохо со мной будет. В достатке жизнь её пройдёт-протечёт. Долго жить будет…

Привалился спиной к осине, закрыл счастливые глаза.

- Что ж, купец, проси, сегодня со мной договориться можно. Чего хочешь? Рубль неразменный, помню, хотел…

- Подожди, рублей у меня у самого полно, дела, вроде, неплохо идут, - сплюнул трижды влево, дабы не сглазить. Леший заметил, усмехнулся. - А вот проживу сколько? А сделать ещё много хочется…

- Ага, понятно, - полез в карман штанов, бурча под нос. - Рубль для тебя серебряный, неразменный заранее приготовил. А раз не нужен…

Леший наклонился, сорвал травинку и легко ею проткнул металлическую монету. Затем вытянул из зелёного пояса толстую нить, просунул сквозь дырочку, завязал и быстро надел на шею Фёдора Ивановича.

- Зачем? - Оторопело спросил тот.

- Этот рубль от болезней тебя спасёт, он раны любые залечит. Долго жить будешь. Пока не решишь, что всё сделал, что хотел.

Засиял купец, поклонился в пояс.

- Вот спасибо тебе, дух лесной!

- К осине подойди, домой верну тебя, - вдруг сделал вид, что спохватил-ся, добавил, как между делом, не о самом важном будто: - Рубль не снимай и никому не давай снять. Как только снимешь, умрёшь тут же. И так с любым, кто наденет.

Предупредить всех родных надо, пронеслось в голове купца.

- И рассказывать об этом никому нельзя… - Донеслось, как сквозь стену. Опять всё завертелось, закружилось.

- И снять уже нельзя…

Снова он в темноте, перед домом, на лавке. Быстро подскочил, помня про-шлое падение, лавка тут же исчезла. Фёдор Иванович поднёс к глазам рубль. Всё в нём – и жизнь и смерть. И говорить никому нельзя. Он сунул монету под рубаху, рубль звякнул о нательный крест. Так и будут они всю жизнь стукаться друг о друга, святой православный крестик и чертовской амулет. Купец вздохнул и тяжёлыми шагами пошёл в сонный дом…

Амулет берёг его. Прошло два раза по семь лет, когда Фёдор Михайлов тя-жело заболел. Ухаживать за ним довелось любящей Дарьюшке. В одну из ночей, подойдя, она увидела, что шнурок, на котором висел почти потемневший рубль, врезался ему в кожу и Фёдор Иванович в бреду тянет его, освобождает горло. Дарьюшка решила помочь и снять его. Ведь главное, думала она, чтобы на груди у православного крест был, а всё остальное только помешать может. Так и сделала. Хотела порвать тонкий шнурок, но он не давался, тогда она осторожно сняла его через голову. Как только она это сделала, Фёдор Иванович Михайлов умер!

Его, именитого и уважаемого купца, похоронили в церковной ограде городского собора. Под плач колоколов, стоя у окна своей комнатёнки, и с тоской глядя в сторону кладбища, Дарьюшка надела на себя зелёный шнурок с серебряным рублём. Она ничего о нём не знала, он был для неё просто памятью о любимом некогда человеке. Долго хранил её чертовской амулет– семь раз по семь лет прожила она после смерти Фёдора Михайлова…

Вот так закончилась история, которая началась в тайге с праздного спора двух деревенских мужиков, и толчок которой дала необдуманная просьба купца. Но закончилась ли?

 

Прозрачным летним утром, когда солнце только-только вставало, дворник, подметая в городском сквере, увидел на лавке сидящего неподвижно мужчину. Подошёл ближе, толкнул в плечо. Мужчина был мёртв. Его рука свесилась со ска-мьи, в пальцах был зажат зелёный шнурок с блестящей на солнце старинной се-ребряной монетой. Дворник вынул шнурок из мёртвых пальцев, покрутил в руках находку, даже на зуб её попробовал. Вот это ценность! Хотел сунуть в карман, но побоялся, что выпадет она незаметно. Воровато оглянулся по сторонам, надел рубль на шею и спрятал под кофтой.

Неожиданный ветерок пролетел и пропал, будто рядом кто-то горько вздохнул...