Василий умирал медленно, мучительно. Перед ним то и дело всплывали образы тех, кого он когда-то знал. Одних он помнил, других вспоминал с трудом, иных не помнил вовсе. Вереница лиц кружилась перед ним, то, приближаясь, то, растворяясь в воздухе. Будто и не было ничего. Он медленно поворачивался на бок, с трудом опускал ноги на пол. Так он сидел, пока не проходили круги перед глазами. И только потом, опершись на палку, поднимался. Боль разливалась по всему телу. Медленным шагом, он брёл на кухню.

Невестка каждое утро оставляла на столе стакан молока и булочку. Её ароматный запах разносился по дому и щекотал в носу. Он вспомнил, как они с матерью и еще двумя братьями собирали на поле колоски. Осенний холод пробирал до костей. Легкие ситцевые штанишки колыхались на тонких ногах от малейшего дуновения ветра. Босые ноги в жестких колошах были синюшного цвета. Мать повязывала им на голову старые платки. Обвязанные вокруг головы и тела, они хоть каплю, но согревали пацанят.

В один вечер они пошли собирать остатки картошки. Картофель давно убрали, а после, прошли коровы, выбирая оставшиеся клубни. Но мать знала, что если хорошенько порыть, то можно найти обрезки и, то, что не съели коровы. Сырая слякотная земля скользила под ногами мальцов.

Копошась в земле, они не они не заметили, как к полю подъехала телега. Лошадь, под натянутыми вожжами остановилась. С телеги спрыгнул мужик в толстой телогрейке, шапки ушанки и хромовых сапогах. Подойдя сзади, он взмахнул над головой кнутом. Кнут, сделав в воздухе петлю и щелкнув, опустился на спину матери. Она как подкошенная опустилась на четвереньки. Пацанята отскочили в сторону.

– Воровать!

Услышала она.

– Да ты что, Митрич, побойся Бога. Что тут воровать, земля одна.

– Так вам дай волю, вы и землю жрать будите.

– Да только и осталось, - вздохнула она.

– А ну, что там у вас? – Он потянул мешок у старшего.

Открыв его, он ухмыльнулся. Перевернул и высыпал на землю содержимое. Куски порезанной, зеленой, промерзлой картошки посыпались на землю.

– Я ж говорю, воруют. Недобитки.

Мальчишки сгрудились в кучу. Мать подошла к ним и обняла их руками. Как птица, укрывая своих птенцов от коршуна, она могла защитить их только своими руками и телом. Кнут опять описал в воздухе петлю и лег на всех четверых. Младший Павел, предчувствуя беду, начал хныкать.

– Не реви, - шептал Васька, - нам не положено, помни, что батя говорил…

Пашка сглотнул колючий комок. «Где он батя, где, - стучало в голове, - как ушел с мужиками на работу, так и нет, давно уж нет». А мать все отирает отцовы сапоги, да вытряхивает фуфайку. И одно твердит: «Вот вернется папка, а все чисто, все свежее». И краешком платка вытирает слезы.

– Что же ты ребятишек то щелкаешь, ирод. Забьешь ведь. - Она, не мигая, глядела на него.

– А что б знали, за воровство наказывают.

Он демонстративно растаптывал картошку. И чем ожесточеннее он топтал, тем сильнее средний сын Михаил прижимал к груди спрятанный мешок с замерзшей картошкой.

– Понаехали, голодранцы, расплодились, - цедил он сквозь зубы.

Кнут, уже не переставая, щелкал в воздухе.

– Бегите, бегите детки, - крикнула она им.

Мальчишки кинулись врассыпную. Старший, отбежав несколько метров, остановился. Оглянувшись, он увидел, как мать беспомощно ползла по земле, вжимая голову в плечи. Он рванул назад. Подбежал к ней. В это время самый тонкий хлыст кнута ударил его по лицу. Кожа медленно вспухла, покраснела и разошлась как пышное тесто под острым ножом.

– Мама, мама я с тобой, - кричал он, - я не оставлю, слышишь, не оставлю тебя.

Мальчишка повернулся к обидчику лицом, кровь струилась по подбородку и каплями падала на платок.

– Бей, бей меня, бей. А мамку не трожь. Не трожь мамку!

Он кричал так отчаянно, так сильно. В этом крике было все, и боль, и ненависть, и злость. Он твердо стоял на ногах. Платок сбился на плечи. Пока бежал, он потерял калоши и босые ноги, как две тонкие, белые палки упирались в землю. Он растопырил руки в стороны и кричал

– Ну что, что, бей, я тебя не боюсь. Я старший, я за отца. Меня бей.

Его маленькое тельце прикрывало мать словно крест. Взъерошенные сивые волосы торчали в стороны. Именно в этот момент он осознал, что он старший в семье, что он должен защищать и заботиться обо всех, пока нет отца. От осознания своего положения, в нем прибавилось силы, смелости и уверенности. Ему не страшен был ни кнут, ни этот здоровый мужик. Важным было защитить мать и уберечь младших.

– Я ж тебе говорил, - шипел Митрич. – приходи, уберешься у меня, заплачу щедро. А ты что, гордая, брезговаешь?

Мать, молча, смотрела на него. Митрич пожирал ее похотливым взглядом. Он никак не мог понять, почему красивая баба, при всех достоинствах, отказывала ему. Ведь ни одна не устояла, стоило ему только пальцем щелкнуть, и бежали к нему деревенские вдовые бабы, кто за чем. После того, как соседка Маня ходила к Митричу мыть полы, она понесла. Несколько раз она ходила потом к нему, да он не пускал больше. А как-то раз и собаку спустил, та вцепилась Мани в ногу. После чего она стала хромать.

Ведения пропали. Он подсел к столу, бережно отставляя руками ногу в сторону. От небольшого толчка боль разливалась так, словно в ногу вонзались тысячи иголок. Щелкнул замок. Вошла невестка. Достала из-под рукомойника ведро и высыпала из мешка картошку. Клубни звонко посыпались в ведро.

– Не мерзлая? – Спросил он.

– Нет, ты что дед, она ж из погреба.

– Вот и хорошо. Хорошо, что с погреба.

Невестка деловито подмела пол, свернула мешок. Он наблюдал за ней, а мыслями уносился в дальние годы. Так же ловко мама хлопотала по хозяйству. В её руках никогда ничего не падало, не разбивалось, не рвалось. И лишь только раз у неё из рук выпал кувшин с парным молоком. Она только сдоила корову и несла молоко пацанятам. Войдя в дом, она увидела, как высокий, худой мужик, с бритой головой и щетиной держит на руках младшего. А два старших обнимают его за руки, прижимаясь исхудавшими телами.

– Коля…. – только и смогла вымолвить она.

Крынка выпала из слабеющих рук, ноги подкосились, и она тихо осела на пол. Отец подбежал к ней и, подняв на руки, понёс к лавке возле печки. Молоко разлилось по полу, кое-где оставаясь в черепках разбитой крынки….

Он протянул руку к стакану, отхлебнул. Задержал молоко во рту, пытаясь вспомнить вкус парного молока. Проглотив, он отпил еще, потом еще, еще и еще. И видимо нащупав во рту тот незабываемый вкус, заулыбался как младенец. Молоко тонкими струйками потекло по подбородку, оно капало на ворот рубахи, оставляя мутные пятна. Отставив стакан, он попросил невестку:

– Сегодня утром Пашка заходил, он там, в сенях капусты кислой оставил. Принеси, Катя.

Невестка застыла с полотенцем в руках.

– Дед, ты чего, Павел не мог придти утром, он далеко. Он в Иране, у него там работа… - она запнулась. – Катя, это кто? – робко спросила она.

– Катя, моя Катя, жена моя, - он смотрел на невестку веселыми детскими глазами.

– Бабы Кати нет…

– Ушла значит, скоро будет.

– Дед, баба Катя уж как 12-й год умерла.

Невестка прижала ладонь ко рту, подавляя тяжелый вздох.

– Да, вот еще, Митричу скажи, что б Ванька его у нас возле забора не пакостил и доски не выламывал. А то, вишь, повадился. Я не посмотрю, что он младше меня, так набуздыряю. И Мишка вчера в кино звал. Говорил, картину новую привезли. Вот Катя вернется и сходим.

Невестка, молча, кивала головой. Потом тихо рассказывала ему о том, что Михаил уже лет 20 живет в Берлине, что Павел прочно осел на заводах в Азии. А Иван, Иван давно спился и побирался по домам, перебиваясь мелкой работой. И отец его, Митрич, тот, что гонял когда-то малых ребят с матерью кнутом, уже давно на погосте. Не вынес он позора сына, который, напившись, гонял старика по дому. А если Митрич успевал увернуться от сына, то ночевал в сарае зимой и летом. Никто его не жалел, все помнили его кнут и надменную улыбку. И Маня давно уж умерла, болела сильно. Незадолго до смерти, она привела шестилетнего Ваню в дом Митрича. Что был за разговор между ними, никто не знал. А только Ванька после остался у него. Через год схоронили Маню, прямо из районной больницы, поскольку везти её было некуда. Он слушал рассказ невестки и поминутно встряхивал головой.

Недопитое молоко в стакане светилось под лучами весеннего солнца. Он сжал руки, булка белыми крошками сыпалась на пол. Он вдруг начал осознавать, что все, кого он помнил, знал, любил и ненавидел, ушли. Ушли все в свой черед. И только он еще задержался здесь.

– Дед, пойдем, я помогу тебе лечь.

– А зачем? – он, смотрел на нее, не мигая.

Его глаза увлажнились, тонкий шрам на щеке стал багровым от напряжения. Россыпь морщинок на лице то сжималась, то растягивалась.

– Значит, нет никого?.. – он помолчал, - нет никого, говоришь.

– Почему же, дед Павел и дед Михаил живы, только они далеко, работают. Вот на днях письмо от деда Миши пришло. Я читала тебе.

– Да, было письмо, припоминаю что-то. Живы, они значит? Ну и дай Бог, дай Бог. Они еще малые совсем. Мишка все рукавицы теряет. Ты следи за ним… Он, вздохнул, возвращаясь в реальность.

– Ты вот что, на улицу меня проводи. Подышать хочу, воздуха хочу. И картошки свари, в мундире.

– Да я почищу.

– В мундире я сказал, чтоб подмерзлой была, сладкой.

Выйдя на улицу, он глубоко вдохнул в себя весенний воздух. Тепло разлилось по всему телу. И только ноги никак не могли согреться.

Три дня он все расспрашивал у невестки про всех былых знакомых. Что-то рассказывал и сам.

Могилу на кладбище копал Иван. Он долго кряхтел над мерзлой землей, потел, уставал. Но звать сподручных не стал. Делиться копейкой было ему не с руки.

Михаил с Павлом подоспели к выносу. Они задумчиво смотрели на белое лицо старшего брата, на тонкий шрам через всю щеку. А вечером ели сладкую отварную картошку в мундире.

 

Татьяна Родионова

Ноябрь 2008г.