Мимоза была ярко желтая, с крупными пупырышками, нежно-зелеными листочками и упругими стебельками. Она была совсем свежей, ее не сорвали, а аккуратно срезали, и так же аккуратно уложили в чемодан. Там уже лежало так много цветов, что у женщины, укладывавшей мимозу, разболелась от запаха голова. Но она продолжала улыбаться, ей хотелось, чтобы ее муж, молчаливый и не щедрый на ласку, видел ее не усталой и бледной с большим животом, а улыбающейся, веселой, в радостном ожидании. Женщина очень боялась, что ребенок решит родиться раньше, чем вернется муж, и некому будет помочь ей добраться до больницы. Но она не хотела говорить об этом.

Они выбрали этот заброшенный поселок для жилья потому, что здесь, в стороне от дорог, ведущих в ставший таким жестоким мир, мужу было спокойнее. Там рушились семьи, уходили в прошлое страны, перестала цениться дружба и взаимная помощь, то, к чему они привыкли с детства. Этот мир пугал их обоих: его - потому что он никак не мог привыкнуть к жизни без войны, а ее - потому что мир сделал его таким, живущим, как во сне, в этом непонятном слове "депрессия", которое она вспоминала каждый день, просыпаясь утром и еще не открыв глаза. Женщина мысленно согласилась с мужем, когда он увез ее сюда. Здесь, вдали от шума большого города и ежедневных новостей с телеэкрана, у него было больше шансов опять стать таким, каким он был до войны. Родители не мешали, старались понять, ждали.

До родного города было полдня пути на юг. А до новой границы – полдня пути на север. Когда-то в этом поселке жил его дядя. Но дядя взял жену из другого народа, поэтому им пришлось уехать отсюда навсегда. Они теперь живут рядом с родней жены. Писали, что счастливы, оба работают, дети учатся, старший - уже студент. Что ж, его дядя сделал свой выбор, а он – свой.

Они поселились в бывшем дядином доме. Здесь было все нужное для жизни простой и незатейливой. Сохранилась даже небольшая библиотека, и женщина вечерами читала мужу вслух. Он притворялся, что занят своими делами и не слушает ее. Но она знала - не пропускает ни слова, понимала по его дыханию, то учащенному, то замирающему.

Он закрыл полный мимозы чемодан, и вдвоем они погрузили его в багажник белого «Москвича». Машина была старая, но еще ни разу не подводила, бегала исправно. Он не предлагал жене поехать к отцу в город, где была больница, и где, в доме полном женщин, она могла бы спокойно дожидаться родов. Она не просила его об этом, понимала, что муж не хотел, чтобы родные видели ее стоптанные сапожки, старенькую голубую, еще девичью, курточку с капюшоном.

А он думал купить ей в городе подарков, чтобы она поняла, как ему хорошо с ней. Хотел даже привезти ей сладостей, в изобилии продававшихся на рынке, побаловать ее.

Но это потом, после мимозы.

Машина легко взяла с места и скрылась за поворотом. Она еще немножко постояла, глядя на дорогу, потом взяла с крыльца ведро и медленно пошла к колонке на площади. Ее длинное платье из хан атласа, самого яркого, который смогла найти на рынке свекровь (восемь цветов!), трепетало на ветру, обнимая живот. Она поправила платок и попыталась стянуть полы куртки. Солнце уже светило по-весеннему, а степной ветер был еще холодным. Женщина повесила ведро на кран и взялась за рычаг. Люди бросили поселок, ушли. А колонка, качавшая артезианскую воду, все еще работала.

…Мужчина торговал мимозой, спрятав лицо в воротник бушлата и ежась от холодного мартовского ветра. Торговля шла бойко, цена у него была чуть ниже, чем у других, а мимоза - свежая, яркая, с крупными пупырышками. К вечеру чемодан его опустел, на дне осталась одинокая веточка. Мужчина, прихрамывая, отнес чемодан в багажник «Москвича», припаркованного неподалеку. Он прошел дальше по улице в, манящее мясным запахом кафе «Алан», и спросил поесть. Молча поужинал, долго пил чай, подливая в пиалу из расписанного цветами чайника. Все время думал о жене. Он подсчитал, что ребенок должен родиться после двадцатого марта. Сегодня только седьмое, начало месяца. Еще как минимум дней десять, волноваться не о чем. Он решил, что на следующей неделе все-таки отвезет ее к отцу, пусть женщины позаботятся. У них в доме уже двадцать лет никто не рожал. Мать, тетки, вдовая сестра, племянницы - все соскучились по детям – пускай порадуются. И после родов матери нужен уход, одна она не справится! Он вдруг представил, что у жены начались роды, и она стонет, лежа на кровати в их большой спальне, или ходит, раскачиваясь от боли, по комнатам их пустого дома. А если…

Нет! Быть не может, еще две недели, не меньше. И признаков никаких, она бы сказала. Чемодан вчера подымали вместе – и ничего!

Чемодан…

Он быстро расплатился, и, прихрамывая, поспешил к машине. На выезде из города заправил полный бак и залил бензином две канистры.

Под утро, совершенно разбитый, усталый до тумана в глазах, он подъехал к поселку. В доме было темно. Он тихонько разделся, прошел в комнату и прилег на тахте, накрывшись своим же бушлатом. Спал недолго и проснулся, когда солнце еще только взошло. Она не кричала, но по ее дыханию он понял – началось. Он встал, плеснул в лицо воды из умывальника, снял с крючка ее голубую курточку, прошел в спальню. Жена тяжело дышала, пыталась сдержать стон, руками комкала под себя простынь. Увидела у него в руках курточку, замотала головой – «нет!». Да он и сам видел, что они уже никуда не поедут, – на кровати расплывалось мокрое пятно.

Все утро он слушал дыхание жены. После полудня она стала стонать, к вечеру стон сорвался на крик. А когда крик стал протяжным, он понял – скоро. Чистые простынки лежали в шкафу, там же старенькие полотенца, пеленки – все накрыто марлей. Воду он давно принес и сейчас поставил ведро на плиту. Он топил плиту весь день, скармливая огню ветку за веткой, только чтобы хоть чем-то себя занять и не думать, как она мучается там в спальне. Если бы он мог забрать эту боль! Он-то выдержит, не такое на войне стерпел, да и после войны досталось.… Но он не мог думать об этом, когда она так старательно пыталась сдержать крики. Он принес ей чаю, размочил лепешку, заставил в полдень поесть. Потом обтер ее горячей водой, слышал, что помогает, переменил ей рубашку. Позже принес еще чаю.

Жена снова закричала, долго, тягуче. Он вздохнул, взял из шкафа полотенца и пеленки, прихватил на кухне бутылку со спиртом, и вошел в спальню. Он знал что делать. Десять лет назад они с отцом везли через перевал овдовевшую в одночасье, беременную на последнем месяце, безутешно плачущую сестру. Около полуночи машина стала, и пока отец копался в моторе, пытаясь в полутьме, под тусклым светом фонарика, найти повреждение, у сестры начались роды. Они с отцом тогда уложили девчонок спать в стороне от дороги, а сами водили сестру вокруг машины до самого рассвета, пока она не стала кричать, что сейчас уронит ребенка на землю. Отец принимал роды, он только помогал. А мальчик у сестры родился мертвый…

У него затряслись руки, и он схватился за спинку кровати. Жена подняла на него полные боли глаза и снова застонала. Он погладил ей живот, обтер мокрым полотенцем ее вспотевший лоб. Теперь его очередь быть главным, тем более, что помощи ждать неоткуда.

Ребенок родился через час. Мужчина потихоньку, очень осторожно, вывел мокрую головку, потом плечико. Со следующим стоном маленькое тельце доверчиво скользнуло к нему в руки. Набросив на новорожденного пеленку, он поболтал лезвием ножа в стакане со спиртом и перерезал пуповину. В подставленный тазик выпала плацента, стекли мутноватые последние воды. Он вынес таз на улицу, вылил в яму. Когда вернулся, жена уже спала, положив маленького у подушки.

И только тогда он понял, что не знает, кто у него родился. Первенец-сын, как положено иметь любому гордому мужчине их народа, или девочка, за которую нужно, хотя бы для виду, поругать жену, чтобы в следующий раз старалась больше и родила мальчика. И он с удивлением понял, что ему, так ждавшему сына и наследника, теперь все равно. Главное – они вместе, вдвоем, нет, уже втроем. И у них обязательно будут еще дети, много детей, мальчиков и девочек. Мужчина хотел сказать об этом жене, но не находил слов, а она спала. Да и занят он был – воду наливал в тазик. Попробовал воду локтем, как пробовала мама, когда купали младшего брата. Вроде хорошая. Он расстелил пеленки на кровати, взял, лежавший возле подушки, невесомый сверток. Мягкая ткань беззвучно соскользнула с крохотного тельца. Сын!

В воде мальчик сначала тихонько заскулил, но потом перестал и, открыв темные материнские глаза, посмотрел на отца. Он вытер маленького стареньким мягким полотенцем, запеленал как умел. Потом прошептал ему на ухо все, что положено прошептать первенцу-сыну, и снова положил между подушек, радуясь, что тот пока не плачет и не просит есть, а значит, даст матери еще немного поспать. Маме…

Внезапно, слезы обожгли ему глаза. И с этими слезами, недостойными настоящего мужчины, главы семьи и воина, его сердце, наконец, победило. Он понял, что нужно вернуться в этот недобрый и несправедливый мир. Понял, что нерадостен без него их старый дом, несчастливы родители, потерявшие троих сыновей из четырех, что ждут не дождутся родные, когда в доме снова зазвучат детские голоса. И еще понял, что не вправе он отбирать этот мир у сына, каким бы неправильным мир не был.

Он сгреб одежду с полок, затолкал в сумку, сверху бросил, сняв со стены, несколько фотографий в рамках. Отдельно, завернув в марлю, положил детские вещи. Подумал, порылся в стопке пеленок и вынул две про запас. Методично расстелил одеяльце, взял в шкафу пустой пластиковый пакет и, разорвав его, разложил поверх одеяла, накрыл пеленкой.

Ребенок завозился в подушках, потом тихонечко замяукал. Жена проснулась и застонала, заворочалась, устраиваясь поудобнее. Потом тихонько ахнула, схватившись за живот. Он понял. Из открытого шкафа достал салфетки, нарезанные из старых простыней, аккуратно выстиранные, и сложенные в уголке на полке. Две отнес жене, неловко ткнув ей в руку. Остальные хотел уложить в сумку, но там уже было полно – не закрыть. Он пошел за чемоданом. Нести одному было не с руки, и он опять вспомнил, как они вдвоем грузили цветы в машину. Вспомнил еще, что у него есть много денег, и в городе он сможет все купить для ребенка. И жене подарки он так и не купил! Дома можно попросить племянницу, девчонка всего на пять лет моложе жены, знает, что выбрать.

Чемодан улегся на тахту, щелкнули замки. На дне лежала забытая ветка мимозы. Ярко-желтая и все еще свежая. Весь чемодан ею пропах. Он вытащил мимозу, хотел отложить ее в сторону, и замер. Вчера на рынке (неужели только вчера?) люди покупали мимозу, радовались ей, подсчитывали, загибая пальцы, сколько букетиков им нужно купить. Матери, жене, дочке, тетке, да мало ли!

Он никогда не дарил жене цветов. Мужчины их народа не дарят цветы невестам. Родители договорились их поженить когда он еще был в госпитале. Встретились на обручении, через месяц поженились, а после свадьбы уехали сюда. За два года двадцать слов друг другу не сказали. Да и о чем говорить, если жена хорошая и знает свои обязанности. Вот, и мальчика родила, постаралась. Слезы снова обожгли глаза. Он посмотрел на ветку мимозы, все еще зажатую в кулаке. Медленно прошел в спальню, где, весь красный от стараний, его сын сосал грудь. Она подняла на него глаза, смутилась, накинула на грудь уголок одеяла.

И он протянул ей мимозу.