В ночь шестнадцатой луны, в саду Последнего Императора, мы любовались необычайно красиво распустившимися лепестками цветов сливовых деревьев.

Из цветков лилась волнующая музыка звезд, аромат плыл над монастырем, витая над крышами Киото, он манил, звал в бесконечные тайны темного неба.

Под утро, вернувшись из страны снов, самые красивые девушки Дворца Наслаждений рукавами платьев собрали с лепестков благоуханную росу для целительного чая.

Мой брат и Учитель, Дзюко Мурата, Великий Странник в Запредельном, приготовил набор для чайной церемонии.

Он долго, усердно разматывал темную нить с влажного и продолговатого темного свертка, сотни дней пролежавшего в земле, после на хладном от утреннего ветра листе бумаги бережно разложил ароматные листья в иероглиф Познания.

- Послушай, как они поют в утреннем свете, - сказал Учитель, любуясь иероглифом, меняющим на глазах свою форму и значение.

После того, как первые пузырьки воздуха поднялись сквозь водную толщу со дна медного чайника, мы устремились своими мыслями и желаниями в благостный мир Неизведанного.

Я закрыл глаза и перед моим внутренним взором предстали бесконечные зеленые поля

у подножия священной горы Хейдзан: в прозрачном и чистом воздухе кружились нити рассвета, ветер рисовал на холсте неба светлые блики нового дня, крошечная фигурка господина Сайсё на пути в Киото привлекла внимание юной чайки, тревожно крича, птица устремилась в глубину молочного неба.

- Некогда, господин Иккю нарисовал утреннюю песню ветра запутавшегося в кустарнике, - сказал учитель, бережно раскладывая перед изображением Будды чайные чашечки, - его картина настолько смутила гостей на «турнире ста чашек», что они долго прогуливались по саду, храня молчание.

Улыбнувшись словам учителя, я, бережно проведя рукой по нежным и гладким доскам пола хижины, встал и вышел в утренний сад, пронизанный сотнями огоньков рассвета на травинках и камнях монастыря Дайтокудзи.

Хижина, где готовил чай великий Мурата, наш соломенный островок тишины и хрустального звона, казалось, дремала у подножия старой сосны, лишь шелест кимоно учителя и его едва слышные шаги наполняли тайным смыслом покой и сосредоточение рассветного мира.

В облачках светлого тумана, в щебете птиц, в стрекотании цикад, даже в шарканье ног и в тихом гуле голосов молодых монахов доносящихся издалека – был разлит океан нежности и сверкающего перламутра утреннего света.

- Красота сокровенного, - прошептал я, - мы стремим свой бег в поисках тайны, а тайна окружает наш мир, и центр ее – в каждом из нас.

- Прелесть обыденного - как важно понять ее смысл и значение в хрупком мире, где мы – гости, гости – на час, на миг.

- Вечное одиночество, - воскликнул я, обращаясь к неизведанному и грядущему, - где же в бесконечном и невероятно красивом мире тот миг, когда я перестану быть гостем, одной из иллюзий изменчивого мира, его обращающейся в прах малой частью?

Удалившись по «родзи» в глубину сада, размышляя о чистом и нежном, я набрел на каменный «цокубаи» с хрустальной водой, такой сверкающей, отражающей всю синеву

проснувшегося весеннего неба.

На дне бамбукового ковшика притаились крохотные пузырьки воздуха, в каждом из них трепетали и сверкали сотни невообразимых миров, зачерпнув горсть холодной и ароматной влаги, я медленно вылил ее на лицо, ощущая, как легкие покалыванья и касания холодных крыльев ветра возвращают мне потраченные в долгих странствиях годы.

Прошло, наверное, несколько сотен лет, пока я, стоя на коленях у «цокубаи» подставлял мокрое лицо весеннему ветру, но миг очарования прошел с приходом мысли о том, что нехорошо заставлять почтенного господина Мурата Сюко ждать своего расшалившегося как ребенка гостя.

Низко наклоняясь, я прошел в маленький проем двери хижины.

Высохшая сосновая ветвь и душистый полевой цветок сплели объятия в глиняной чаше, я пристально и долго созерцал творение мастера, показавшего мне красоту и краткость уходящей весны и молодости.

Вскоре в полумраке хижины неслышно появилась фигурка Учителя, взбив массу чая в благоухающую массу, он вскоре преподнес мне чашу с волшебным напитком.

Великолепное и блистающее утро наводнило сады и пастбища нашей бедной страны, в океане небе плыли корабли облаков в страны без названия, а мы все также неспешно и спокойно пили земной чай, наслаждаясь всеми оттенками его аромата.

- Дождь идет, барабанит по соломенной крыше, он идет всю ночь, небо затянуто тучами, а в бамбуковых зарослях слышен тонкий крик обезьянки, - вытерев край чаши, сказал я и передал ее учителю.

- Даже лунный свет – холоден в долгую зимнюю ночь, - ответил хозяин, - он не греет, на рукаве кимоно сверкают искры снега, свет снега ярок, но не дает тепла странствующему монаху, он богач, замерзающий на соломе в царстве света.

- Стук в дверь - неужели в мой дом пришел гость? Как много лет прошло, с тех пор как друзья покинули меня! Радостно выхожу на порог, а это лишь старая циновка трещит и шуршит на холодном ветру…- прошептал я, пробуя чай из вновь поднесенной мне глиняной чаши.

- Голоса цикад, поющих в море рассвета – не разбудят холодное утро, утонувшее в осенней печали. Как острова над землей – песни плывут рыбаков, вернувшихся с острова Садо, - описал я увиденные образы.

 

Утренний гонг возвестил о конце чайной церемонии, и я мысленно продолжил свою беседу с мудрым учителем, бередя пыль дорог, в жаркой пелене дня направляясь в Уэно.

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, любуясь ловлей светляков над рекой Сэта, или стою задумчиво перед Большим Буддой в Камакуре – слова учителя звучат в моей голове, они рождают красивые и печальные образы, наполненные самыми волнующими и красивыми картинами нашего мира.

Отдыхая на вершине горы Обасутэ, слушая кукушку и любуясь распустившимися цветами унохана, встречая гусей в Сотогахаме – мысленно, я всегда странствую по перевалу горы Хаконэ, из Эдо в Киото, где под старой сосной в маленькой хижине

полевые цветы сплетаются в последнем осеннем танце с локонами осеннего ветра, принесшего из глубин мироздания последний, самый сладкий вкус земляного чая…