Мой отец не был героем. Награды он надевал только на День Победы. Шутя, называл свой пиджак с орденом и медалями иконостасом. Любил повторять, что только медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды - за личную доблесть, а остальные... «За взятие Кенигсберга» - это за то, что не убили до Кенигсберга, юбилейные - за то, что еще не помер», - говорил. Скромно признавал, что его награды «весят» меньше, чем награды первых лет войны. Те давали крайне редко и только за особую доблесть, - армия отступала. О своих военных годах отец написал книгу «Вслед за танками», которую ему так и не удалось издать. Отрывки он публиковал в прессе. Я прочла эту рукопись, когда была студенткой, но она не произвела на меня впечатления. Стиль слишком пафосный... Книга стерлась из памяти, как и много других советских произведений о войне. Но запомнились живые папины рассказы о фронтовых буднях. Причем в подробностях. Попробую воспроизвести интервью, которое я брала у него на протяжении всех своих детских и подростковых лет. Сейчас я задавала бы отцу совсем другие вопросы. Но уже поздно их задавать. Папа умер 20 лет назад. - Страшно подумать, что было бы, если бы ты погиб на войне. Я бы не родилась вовсе. Как хорошо, что ты выжил! Я выжил благодаря... спирту и табаку... - Но ты же никогда не курил и не пил! Именно поэтому! Перед самой войной я заболел туберкулезом. Врачи не могли мне помочь. Моя мама вылечила меня собачим нутряным салом. В 1941-м я окончил первый курс филологического факультета Киевского университета. Призвали меня в армию по ошибке (студентам стационара давали отсрочку, к тому же я был еще ослаблен после болезни). Когда все выяснилось, меня хотели отправить домой, но я решил: пусть все идет, как идет... - Выходит, ты ушел на фронт добровольцем? Можно сказать и так... Из-за слабого здоровья меня определил в интендантские войска, мы занимались ремонтом танков. В атаку не ходили, подолгу в окопах не лежали, но едва выкарабкавшемуся из болезни туберкулезнику необходимо было усиленное питание, а где его взять на фронте? Каждому бойцу выдавали спирт и табак. Я менял свой паек то на хлеб, то на сахар. Так что мы с курильщиками не давали друг другу умереть. - А реальная опасность погибнуть была? Под бомбежку попадал и не раз. Помню один холодный зимний вечер... Я устал, перемерз и чувствовал себя паршиво. Сел в теплушку, головой оперся о стену, ноги вытянул к «буржуйке»... Меня сморило, стал засыпать. А тут началась артподготовка, снаряды разрывались неподалеку... На войне и к этому привыкаешь, только тишина там бывает особо тревожной – не знаешь, что враг замышляет... В полудреме боролся с собой - выходить или не выходить на холод, чтобы укрыться в окопе. Ложиться в снег после того, как, согревшись, заснул около печки, очень не хотелось... С трудом пересилил себя... Когда все закончилось, и я вернулся в теплушку, то увидел, что именно то место, к которому прислонился головой во время сна, пробил осколок. Он там и застрял – в стене. Я долго его хранил. Показывая этот кусочек метала своим товарищам, говорил: «Вот она, моя смертушка! Приходила за мной, да не застала дома...» Но собственную могилу я видел! - Как это? Где это? Во сне что ли? Да нет, наяву. В Польше, когда мы освобождали ее от фашистов. Кстати, были очень удивлены тем, что политруки велели нам отдавать честь ксендзам. Для воина Советской Армии, выросшего в стране, насквозь пропитанной атеизмом, это казалось, по меньшей мере, странным. Но Польша была весьма религиозной, там открыто посещали богослужения даже партработники, и, чтобы не портить отношения с местными властями (а ксендзы и были в некотором роде властями над верующими), мы вынуждены были, встретив их, брать под козырек. Так вот войдя в один из польских городков, я увидел свеженасыпанную могилу, где на табличке было написано «Иванов Борис Александрович» и мой год рождения. - Фамилия наша, конечно, «экзотическая», но чтобы совпало имя-отчество и год рождения... Даже звание «лейтенант» совпало! Я тут же, рядом с могилой, сел и написал своей маме письмо. Боялся, - что кто-то сообщит ей о «моей» гибели. - А место рождения погибшего лейтенанта на этой табличке не было указано? В том-то и дело, что нет! Кстати, в начале войны каждый армеец имел нагрудный патрон, где были все данные о нем – год и место рождения, звание, номер части, адрес родителей... Если боец погибал, и однополчане, отступая, не успевали похоронить своего товарища, то, по крайней мере, местные жители могли извлечь из нагрудного кармана гимнастерки этот патрон и сообщить родным, а на могиле написать фамилию и даты рождения-смерти. Но вскоре эти патроны отменили. Объясняли это так: чтобы нашедший их враг не получал лишней информации... - Так ведь можно же было просто не указывать часть... Это уже вопрос не ко мне. Но факт остается фактом. Многие могилы неизвестных солдат были бы могилами известных солдат, если бы нагрудные патроны не отменили. - Папа, а убивать на войне тебе приходилось? Слава Богу, нет! Галя, девушка, с которой я встречался в университете, моя первая любовь, называла меня «немножко сутулый, немножко очкарик, немножко романтик, немножко поэт». Правда «немножко очкарик» отлично стрелял из пистолета (был вторым в батальоне и награжден именным «Вальтером», который, впрочем, после войны предложили-приказали сдать), но «немножко романтику» стрелять по живым мишеням было бы очень трудно... - Так фашисты же! Они наших убивали! Те, что ходили в атаки, конечно, стреляли! Как иначе? Но первый убитый немец для многих бойцов был огромным потрясением. Не только молодые ребята, но даже многие зрелые мужчины переносили это тяжело. У кого рвота была, у кого понос, а кто просто какое-то время находился в шоке... Трудное это дело – начать убивать... Потом так привыкли, что могли устроить перекур или даже перекус на окоченевших трупах фрицев. Если в войне не огрубеет душа, воевать невозможно. Приходилось привыкать... - А немца живого, вот так, как меня, ты видел? Конечно, с одним даже разговаривал. Точнее, был переводчиком между ним и полковником из штаба. - Но ты же не переводчик! Ты учился на русской филологии! В том-то и дело! Я ушел на войну после первого курса, в университете изучал французский. Немецкий – в школе, но я не был отличником, и военной терминологии в программе не было. А тут этого, заблудившегося в тумане, водителя немецкого грузовика, нужно было допрашивать о том, где расположена его часть, и какая военная техника находится в ее распоряжении. Я попытался объяснить нашему командиру, что не гожусь на роль переводчика, но пленного нужно было срочно допросить, и других вариантов не было. «А кому еще я могу это поручить? - убеждал он меня. – Шпунту, который до войны был сапожником? Или Маленкову, работавшему на ферме, у него два класса и два коридора? Только на тебя, Боря, вся надежда. Давай уж, постарайся, филолог, не ударь в грязь лицом перед полковником!». Легко сказать... Сел за стол переговоров. Поджилки трясутся... Привели фрица, посадили напротив. Я для его устрашения вынул пистолет и положил перед собой. Мол, смотри, будешь упираться, не захочешь говорить... Потом глянул на немца... Мать честная! Да он в сто раз больше меня трусит! Ну да, ему-то хуже, я все-таки среди своих. И стал ему более ли менее спокойно переводить вопросы полковника. Правда, тот очень удивлялся «нерасторопности немца». Уж очень долго я ему разжевывал вопрос «сколько у вас танков?». Немец знал, сколько у них танков. Это я не знал, как по-немецки будет «танк». И вопрос формулировал примерно так: «Сколько у вас... этих... железных машин из очень крепкого металла с большими... то есть длинными клювами... не клювами... а как называется нос у слона?... Так вот у этих машин из тела торчит такой длинный нос, как у слона». Я ведь даже слово «хобот» по-немецки не знал. Немец дрожит от страха, думая «расстреляют-не расстреляют», а тут ему (а вдруг все-таки не расстреляют?) нужно догадаться, что это за машина такая - с длинным клювом, как у слона... - Он на все вопросы полковника ответил? Все понял, что ты переводил? Жить захочешь, - станешь понятливым... - Его оставили в живых? Даже не знаю, какое решение приняли командиры, но немец убег. Ему срезали на штанах все пуговицы, ремень забрали и шнурки из ботинок... А он ботинки ухитрился сбросить, штаны руками поддерживает, и такого задал стрекоча! Бежал зигзагами, петлял, как заяц. Ребята никак не могли прицелиться, палили по нему, но не попали... - Как жить хотелось!.. А кому не хотелось? У всех у нас (у немцев ведь тоже!) был дом... Тосковал каждый... В первый год войны политруки даже запрещали бойцам петь «Землянку». - Запрещали??? Почему? «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага». Наводит грусть-тоску. Подрывает боевой дух. Все равно, конечно, пели. Когда политруков рядом не было. Все равно тосковали... Мне мама писала, сестры. Отец воевал, но на другом фронте, наши письма с трудом находили друг друга. Кстати, он был снабженцем и некоторое время служил при политруке Брежневе. Слышала, небось, про такого? - То есть? ТОТ САМЫЙ Брежнев??? Ну да. Когда батя через много лет узнал, что он стал Генеральным секретарем, долго плевался. Все вспоминал, как ему «дорогой Леонид Ильич» (тогда просто политрук Брежнев) наказывал: «Вот видишь эту большую сулею? Каждый день в ней должен быть спирт. Где ты его возьмешь, - твое дело». Со слов отца, тот был любителем женского пола и выпивки. И так это батю достало, что попросился ближе к передовой. Лучше драться за Родину, чем поить политруков. Так что у твоего деда не за сулею со спиртом боевые награды. Кстати, когда он ушел на фронт, ему уже было 42, закончил войну в 47... - А та девушка, Галя, с которой ты встречался в университете, тебе писала? Нет. Она не успела эвакуироваться, оказалась в оккупации. Галя была очень способная к языкам, хорошо знала немецкий, и кто-то шепнул об этом фашистам. Они заставили ее быть переводчицей. Сама понимаешь, за отказ подчиниться – расстрел. А у нее мать, которую кто кормить-то будет? Галя у нее единственная, отец завел другую семью... Уже когда Галя оказалась за границей, ее мама рассказала мне, что дочь прятала от фашистов одного советского офицера, который сбежал из концлагеря (а ведь за это – расстрел!). Она ни на кого не доносила, никого не выдала. Но разве тогда это приняли бы в расчет? - А ты-то как? Считаешь ее предательницей? Ты за Родину воевал, здоровье на фронте потерял (болел тифом, да и с легкими, рассказывал, пришлось после войны помучиться), а она тебя не дождалась... Что поделаешь, Олюша, не сложилось... Если бы она осталась в Киеве после отступления фашистов, с ней бы долго не разбирались... - Значит, вы с ней так и не встретились? Через наших общих знакомых она нашла меня спустя много лет после войны. Мы обменялись несколькими письмами, но я уже был женат на твоей маме. Да и разве вернешься в прошлое? Во время оккупации Галя познакомилась с каким-то чехом, бежала с ним из Киева, попала сперва в лагерь для перемещенных лиц, родила там дочь... Но толи чех ее бросил, то ли она с ним рассталась... Чтобы избежать Сибири, в лагере назвала себя полькой – иначе вернули бы в Союз и заслали туда, где Макар телят не пас... Потом оказалась в Америке. Одна воспитывала дочь, тяжело трудясь в госпитале младшей медсестрой на ночных дежурствах. Окончила Чикагский университет, стала писательницей. Вышла замуж за украинца. А со своей матерью ей так и не довелось после войны увидеться. Во-первых, железный занавес, во-вторых, как пить дать, ей припаяли бы «измену Родине». Боялась. - Пап, а как немки вели себя, когда вы в Германию вошли? Тоже боялись и подчинялись? Им было чего бояться... Помню, перед тем, как мы зашли в Кенигсберг, политрук сказал нам: «Вы заходите в город своего врага, который жег ваши деревни, убивал ваших близких. Делайте то, что подсказывает вам сердце». И вот представь, что могло подсказать сердце, когда после выжженных деревень и разрушенных городов мы заходили в город-игрушечку – с аккуратно подстриженными деревьями и газонами, с чистенькими занавесочками на окнах... И немочки ходят такие... такие, вроде бы и нет войны... - Были случаи, что их насиловали, грабили? Всяко бывало. На войне – как на войне. Злость у бойцов была сильная. Иногда прикладами били стекла в окнах домов, - просто чтобы «выпустить пар»... Но помню случай, когда мы спасли немецкую девочку. Мать ее, немка, погибла при бомбежке. Сержант Макаров обратил внимание на плачущий сверток, лежавший около убитой. Еще постреливали, и он взял ребенка на руки, чтобы с ним не стряслось беды. Как ни странно, на руках у парня «сверточек» замолчал и зачмокал. Все стали подшучивать: «Может, ребенок отца в тебе признал? Признавайся!». Но Макаров на наши шутки не реагировал. Он вырос в детдоме, и у него было особое отношение к детям-сиротам... Нашел какие-то тряпки, перепеленал малютку, которая оказалась девочкой. Достал где-то коровье молоко и даже соску, сам кормил ребенка. А ночью она дала концерт! Никто не мог заснуть от плача. «Наверное, у малышки животик болит, - сказал один из бойцов, который до войны успел стать отцом,- может вздутие, может несварение желудка...» А как лечить? Кто-то вспомнил, что его мать лечила младшую сестренку, запаривая хвостики от вишен, и давая малышке этот отвар пить. Нашли вишню, собрали хвостики. Помогло! На утро стали придумывать имя девочке. Решили, что оно должно быть все же немецким, даже если она будет отправлена в советский тыл. Хотя кое-кто высказывался скептически, мол, ее батя, небось, в наших стрелял, а нашим теперь что, его дочку воспитывать? Но сошлись все же на том, что ребенок ни в чем не виноват. Родился у фашистов, а будет советским, только с немецким именем. Какие имена немецкие мы знали? Мужские - Ганс да Фриц (так промеж собой немцев и называли, они нас – иванами, мы их - гансами и фрицами), а женские... Эльза. Пожалуй, одно из самых распостраненных. В шутку бойцы называли ее Эльзой Макаровой. Настоящей фамилии девочки мы ведь не знали. А Макаров к ней очень привязался... - И что потом с этой Эльзой стало? Откуда же мне знать? Мы не могли ее долго держать у себя. Шла война, а мы - люди армейские, как за ребенком ухаживать в походно-полевых условиях? Ее отправили в тыл. Через много лет после войны я был в командировке в Москве... На одной из площадей мимо меня пробежала группка ребят и девчат, по-видимому, студентов. Когда они уже отдалялись, я услышал, что кто-то крикнул: «Эльза! Эльза Макарова!» Девушка откликнулась и побежала дальше. Я тогда ходил, прихрамывая, опираясь на палочку. Быстро не сориентировался и догнать не сумел... Может, это была именно она? Согласись, редкое сочетание – Эльза Макарова... - Еще бы! Может, сам Макаров ее нашел после войны? Да нет, в детских домах часто фамилии детей записывались со слов людей, принесших подобранных детей. Если это была та самая Эльза, то, возможно, в документах, которые с ней поехали в тыл, была обозначена фамилия нашедшего ее сержанта. А сам Макаров погиб. В Германии. На мине подорвался... Только она об этом, конечно, не знает. И не помнит своего второго отца, не давшего, а сохранившего ей жизнь... Я помню своего отца. Помню, как мы с ним бродили по берковецкому лесу неподалеку от нашей дачи. Он показывал мне осыпающиеся окопы, ямы на месте землянок, полуразрушенные доты... Присев на пенек или поваленное дерево, мы открывали консервную банку, как папа говорил, по-солдатски - не «открывашкой», а обычным ножом. Хлеб не резали, - ломали. И в этих, походно-полевых условиях, отец рассказывал свои фронтовые истории... А деревья шумели так насторожено, словно за ними притаился враг. Я спросила: «Папа, неужели тут шли бои? В лесу!». «Ну что ты, Олюша, - улыбался он. – Это уже новый лес, послевоенный. Вон сколько лет прошло-то!...» «А ты все так хорошо помнишь...» «Да разве это забудешь? Я после войны еще несколько лет во время салюта голову в плечи втягивал, как во время артобстрела. Ловил в себе чувство страха...». Я представляла себе молодого отца, того самого, которого видела на фотографии в пилотке и гимнастерке, сидящим на огромной мине... Он потом признался, что хоть она была и обезврежена саперами, а все равно было немного страшно. Но очень хотелось привезти с фронта «героический» снимок... Представляла, как отец, уже вернувшийся с войны и продолжавший учиться в университете, вздрагивал от звуков салюта... Потом на глаза мне попали стихи Михаила Кульчицкого, поэта, не успевшего стать знаменитым, потому что молодым погиб на войне. Папе они очень понравились: Война - совсем не фейерверк, А просто трудная работа, Когда, черна от пота, вверх Скользит по пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте До мозга костей промёрзших ног Наворачивается на чоботы Весом в хлеба месячный паёк. На бойцах и пуговицы вроде Чешуи тяжелых орденов. Не до ордена, Была бы Родина, с ежедневным Бородино. В одном я не согласна с поэтом. Не хочется ежедневных Бородино. Не хочется, чтобы «просто трудная работа» забирала отцов у нас и у наших детей. Пусть в этом (и только в этом!) смысле они будут безработными. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
