Я БУДУ ПИСАТЬ ТЕБЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ

 

Клавдия Васильевна прежде чем писать на фронт сыну, достала с этажерки резную покрытую лаком шкатулку, в которой раньше хранились лишь письма отца, умершего незадолго до начала войны. Он вынула из нее треугольные письма и разложила их перед собой на старой потрескавшейся клеенке. Она знала их чуть ли не наизусть, и поэтому они были для нее не одинаковыми исписанными листками, а словами, мыслями сына: веселыми и грустными, тревожными и радостными, они словно бы разговаривали с ней.

Обычно она писала медленно. Хотелось ей рассказать о многом, но чувства ведь не подклеишь к бумаге. Да если бы можно было передать все тревоги и переживания, наполнявшие материнское сердце, вряд ли почта справилась бы с такими посланиями.

Клавдия Васильевна часто прерывалась, задумывалась и глубоко, печально вздыхала. Если у нее ничего не выходило, она вслух оправдывалась, извинялась перед сыном, будто он сидел сейчас рядом с ней.

Она протерла и надела очки, поправила на плечах пальто, чтобы оно не сползало и не отвлекало ее, и начала писать:

-Павлуша, дорогой мой, здравствуй! Сначала о главном, то есть о том, что беспокоит меня. Сегодня читала твои письма, в которых ты спрашивал о моем здоровье. Сначала я ответила тебе очень кратко, так что ты, наверное, ничего не понял и стал, как мне кажется, волноваться еще больше. Целый день ругаю себя за несообразительность. Я совершенно здорова, и знакомые говорят, что выгляжу неплохо. Ноги все еще побаливают, но когда перешла на завод, стала ходить совсем мало. А это для моих скороходов сейчас самое главное. Летом я о своих ногах совсем забуду. Прошу тебя. Не переживай больше по этому поводу.

Я часто вспоминаю нашу довоенную жизнь и каждую ночь вижу тебя во сне. Сегодня ты мне приснился совсем маленьким. Мы с отцом моем тебя в корыте. Ты уже взял резиновую рыбку, помнишь, в детстве у тебя была такая, без которой ты не желал мыться – взял ее и стал бить по воде, налив на полу большие лужи. Я тебя отругала. Когда же мы оставили тебя, завернутого в полотенце, ты пропал… Мы с отцом обыскали все, но тебя нигде не было. Вот тогда я перепугалась, перетрусила страшно. Я металась по дому, звала тебя, упрашивала выйти, но ты где-то скрывался от нас. Я проснулась от страха, что ты потерялся, но тут же поняла, что это сон, что ты у меня уже вырос, стал ужасно высоким, очень красивым, совсем взрослым, а кроме того еще и солдатом, нашим защитником. Конечно, днем я переживала бы из-за этого ночного кошмара, но когда заснула, ты тут же нашелся и очень смеялся над нами, взрослыми. Да и мы сами смеялись, как дети. Мы опять втроем. Нам ни о не мечталось, ничего не хотелось. Какое все же счастье быть счастливым».

В дверь постучали. «Войдите», - сердито крикнула Клавдия Васильевна, потому что тут же прервалась тонкая ее разговора с сыном. В комнату вошел соседский мальчик Коля. Пальто, из которого он вырос, превратилось в меховую куртку с короткими рукавами. Мех на сгибах воротника протерся, и теперь нагло выпирала наружу кремовая нагота кожи. Вся фигура мальчика с большой головой на длинной худой шее, в шапке с вязаными ушами, напоминала трость с набалдашником. Клавдия Васильевна вдруг поймала себя на мысли, что завидует Колиной матери, у которой рос этот долговязый, неуклюжий сын, и которая еще не представляла, что такое разлука с ним.

- Тетя Клава, - сказал Коля, - я вам пока дров натаскаю, а то когда стемнеет, поздно будет.

- Спасибо, Коленька. Я сама принесу.

- Куда же вы со своими больными ногами пойдете?- искренне удивился он. – Там так скользко, что я с трудом хожу, а вам-то ни за что не пройти.

- Тогда я сегодня старыми запасами потоплю.

- Опять обманываете?

- Нет, у меня еще есть сегодня дрова, - сказала Клавдия Васильевна очень твердым голосом, хотя на самом деле у нее осталась лишь куча щепок, от которых никакого тепла не получишь

Вместо дров ты лучше, когда на работу пойдешь, мое письмо захвати на почту. Я его сейчас допишу.

- Опять письмо? - недовольно воскликнул Коля.

- Так что же? – испуганно спросила Клавдия Васильевна. – Почта по дороге. А дрова мне сегодня не нужны.

- Тогда я пошел.

- А вчерашнее письмо ты не потерял?

- Нет.

- Завтрашнее так же аккуратно неси. Покажи, куда положишь.

- Тетя Клава, вы у меня каждый день об этом спрашиваете – я же не маленький. Все сделаю как надо.

- Ну не сердись, Коленька, - примирительно сказала Клавдия Васильевна. – Пойдем, я тебя орешками угощу.

- До сих пор храню твои любимые орехи, - продолжала писать Клавдия Васильевна. – Угощаю ими соседского Колю - помогает мне по хозяйству, - но орехов осталось еще много. Они лежат также в мешочке и дожидаются тебя – когда ты приедешь. Я тебя тоже очень жду, очень: каждый час, каждую минуту. Хлопнет дверь, и мне кажется, что ты вернулся. Выбегаю, а это ветер. Хотя помню твои шаги: тяжелые отцовские. Для меня теперь нет звука долгожданнее. Я часто думаю, где буду, когда ты вернешься, - вдруг на заводе. Ты знаешь, где лежит ключ, поэтому не жди и не ищи меня, проходи сразу в комнату, еду найдешь на столе. Когда я прихожу после работы, очень волнуюсь – на месте ли ключ, потому что мы с тобой только знаем, где он спрятан. Но ключ каждый раз оказывается на месте, и я знаю, что сегодня опять буду одна.

Возвращайся, мой дорогой Павлуша. А ту бумажку, в которой написано, что ты убит…, я спрятала подальше. Когда приедешь, ты сам порвешь ее мелко-мелко, чтобы и памяти о ней не осталось. И не переживай из-за нее – сам знаешь, сколько путаницы и неразберихи от войны кругом, ведь я-то о ней почти не вспоминаю. Вернешься, мы заживем с тобой лучше прежнего. Ты женишься, и я твоих внуков еще понянчу, а то какая буду бабушка без внуков?

Только ты напиши мне. Конечно, я понимаю, тебе сейчас труднее, чем нам в тылу, но напиши хотя бы два слова, что жив и здоров. Мне их на неделю хватит читать и перечитывать, а без них у меня все из рук валится. Если же нет времени или по другим причинам нельзя писать, то пока не надо – разве я не понимаю? Подожду. Не тревожься за меня, воюй спокойно. Какая женщина не умеет ждать, а тем более мама. Пока я буду писать тебе каждый день. Мальчик мой, я же знаю, что ты вернешься, а иначе и быть не может. Нашей с тобой встречей я живу – это мои силы, лекарство и жизнь. Жду тебя очень.

Целую тебя, Павлуша, крепко-крепко. Твоя мама».

Кончив писать, Клавдия Васильевна резко поднялась. Сложить письмо у нее уже не хватило сил. Надо быть сдержаннее. Убеждала он себя, надо собрать письма и успокоиться. Она брала треугольники и осторожно укладывала их в шкатулку. Но вдруг она осознала, что до них дотрагивался ее сын, что они хранят прикосновения его загрубевших пальцев. Она видела, как он неловко складывает исписанный листок и, пристроившись где-нибудь, пишет адрес. Ее сын, мальчик, солдат… ее родное существо, которое она понимала как себя, в котором не было от нее загадок, жизнь которого являлась и ее жизнью. Теперь его нет, он перестал дышать, его убили. Сколько бы ни ждала она его, он не вернется. Никогда она его больше не увидит. Никогда! И Павел, молодой, красивый, улыбающийся, предстал перед ней.

«Павлуша!» - вскрикнула она. Ноги у нее ослабели, она опустилась на колени и, прижавшись лбом к холодной клеенке, громко и некрасиво зарыдала. «Павлуша, где ты? Павлуша, прошу тебя, ответь мне», - сквозь всхлипы повторяла она и сильно, до хруста пальцев, сжимала голову руками, чтобы уменьшить невыносимую боль внутри.

Успокоившись, она долго сидела неподвижно и бессмысленно смотрела на выцветшие обои. Наконец с трудом поднялась и охрипшим голосом проговорила: «Ты не волнуйся, Павлуша, - у меня это случайно вышло, накопилось. Я буду писать тебе каждый день, пока не вернешься домой. Не волнуйся, мой мальчик».