СТРАНИЦЫ МОЕЙ ПАМЯТИ (о войне)

 

Начало военной службы

 

В армию меня призвали в сентябре 1942 года и отправили в Горьковское училище зенитной артиллерии. Учиться в этом училище пришлось мало, так как Горький бомбили каждую ночь, и мы стреляли из зенитных пушек «по площадям». Это было что-то вроде заградительного огня. Вместо армейских казарм, жили мы непосредственно на огневых позициях, в землянках.

Горьковское училище я не закончил, как потом оказалось - к счастью.

Мой отец работал закройщиком в сапожной артели. Через пять дней после моего прибытия в училище, меня вдруг вызвали к командиру дивизиона майору Зайцеву. Майор для меня был так же далеко, как господь Бог. Начал он издалека, откуда я, где живут родители? А когда я сказал, что отец работает в сапожной артели, он попросил сделать жене туфли. А для себя командир дивизиона попросил хромовые сапоги. Я тогда написал отцу письмо и передал ему просьбу майора. Отец написал в ответ, что они шьют только армейские ботинки, и в артели даже кожи подходящей нет, но если мне надо, то он достанет, хотя это будет дорого.

Через два месяца после этого разговора, когда мы уже выехали на огневые позиции, меня с батареи вызывают к телефону в штабную землянку. Майор Зверев, спросил как насчет его просьбы? В свои 18 лет я еще не понял глубины его вопроса и ответил, что сейчас невозможно выполнить заказ, так как нет кожи, нет условий и очень дорого.

Результат моего отказа сказался через месяц. Из училища на формирование воздушно-десантной дивизии отправляли в Ногинск, под Москву, всех курсантов старше 1924 года рождения. Среди них только я один был 1924 года, хотя все мои одногодки оставались в училище. Так майор Зайцев отомстил, мне за то, что ему не сшили дармовые сапоги.

А почему это было к счастью?

А потому что весь выпуск зенитного училища, которое мне не дал закончить майор Зайцев, попал на фронт под Харьков, где вместе с другими нашими войсками был в 1943 году окружен и уничтожен. Я тоже чуть было не попал туда в составе пехоты Воронежского фронта, но по пути к Харькову 10 августа 1943 года я был ранен и отправлен в госпиталь. А дивизия наша «благополучно» попала в окружение.

Перед боем, в котором меня ранило, я вступил в партию, чтобы «умереть коммунистом», но партбилет не успел получить и на все мои запросы из госпиталя получал ответ, что дивизия погибла в окружении и документы не сохранились.

Вот что значит судьба – лотерея!

 

На Калининском фронте

 

После того, как меня из Зенитного училища отправили в Воздушно-десантные войска, мы прибыли в окрестности города Ногинска.

Жили мы там в больших бараках в лесу, спали на двухъярусных нарах. Причем нары были сделаны не из досок, из мелких бревнышек. Постелью служил тюфяк набитый соломой, такая же была подушка, а накрываться мы могли тонким одеялом.

В Ногинске нас учили складывать парашюты и прыгать с вышки. Учились прыгать с вышки мы недолго, фронт требовал пушечное мясо. Поэтому в феврале 1943 года, нас всех оправили на Калининский фронт в качестве пехоты.

Однако на фронт меня отправили в качестве наводчика 45-мм пушки. Эти орудия на конной тяге прозвали «Прощай Родина!» из-за высокой смертности личного состава.

Эшелоном нас довезли до какой-то станции в Калининской области, а дальше мы шли пешком несколько дней, так как машин не было, да и дорог тоже не было. Шли мы не строем или колонной, а так, каждый сам по себе. Ночевали в лесу в снегу, поскольку все деревни были сожжены и на пожарищах торчали только печные трубы.

Оказалось, что в снежном сугробе можно спать. Одеты мы были тепло: валенки, ватные брюки, телогрейки под шинелью, рукавицы меховые, и, главное, плащ-накидка, завернувшись в которую можно было не замерзнуть даже в сугробе.

Питались мы тогда сухим пайком, в основном это был суп-пюре гороховый, который сами варили на костре в котелке. Потом нам, бойцам противотанкового взвода, выдали пушку 45-мм, но лошадь не дали. Потому дальше мы двигались, толкая пушку своими силами. В довершении всего, колесо нашей пушки задел какой-то танк, и колесо стало яйцеобразным. И мы двигались зигзагом, мотаясь из стороны в сторону. Наши стрелковые роты ушли на передовую, а мы, безлошадные, остались сзади в лесу, в паре километров от передовой.

Когда начали таять снега, нам перестали доставлять продукты, так как дорог не было, машины до нас не могли доехать, поскольку застревали по пути в болотах. И у нас начался жуткий голод. Иногда нам давали половину котелка пшенного супа на четверых, а иногда ничего не давали. У нас в отделении был татарин Хабибуллин. Он стал срезать мясо с убитых лошадей, которые лежали под снегом, и мы варили на костре в котелках конину, но это было нечасто, так как уже растаял снег и трупы лошадей стали несъедобными.

Машины с продуктами застревали по дороге в наш лес, но одна все-таки дошла до передовой. Мы надеялись, что в ней привезли продукты, а в ней оказались гвардейские значки, которые нам, голодным бойцам Красной армии торжественно вручили.

В другой раз машина с сухарями застряла в болоте и за ними послали солдат. Солдаты шли почти по пояс в воде и принесли мешки с сухарями. Когда их стали распределять, то на каждого человека не хватало даже одного сухаря. Тогда старшина раскрошил сухари и стал делить сухарную крошку – по две ложки на человека.

Немцы обстреливали наши позиции на болотах из минометов. А там, в болотах под Ленинградом, и окопы как следует не выкопать, тем более, что это было зимой. Поскольку в нашем взводе была пушка, но лошадей не было, то это позволило нам быть на не самой передовой. Однако и у нас люди гибли, если начинался минометный обстрел.

Спали мы в шалашах, которые сами соорудили из еловых ветвей, грелись у костров, поэтому почти у всех были прожжены валенки, ватные штаны и шапки. В этом лесу на нас напали вши.

У нас вшей было множество, и по одной их нельзя было уничтожить. Мы вытряхивали рубашки над костром и вши с треском сгорали, а многие потом и рубашку выбрасывали в костер.

Половодье, которое и стало причиной голода, началось в марте 1943 года. Примерно в десяти километрах от передовой, в тылу был огромный армейский продовольственный склад. Прямо в лесу, на земле лежали мешки с сухарями, крупами, комбижиром, пищевыми концентратами. Когда обильные снега начали таять, вода в лесу стала подыматься и заливать продукты. И наш взвод пешком оправили на этот склад переносить мешки с продуктами на более высокие места. Сейчас я с трудом представляю, что с нами тогда произошло. Мы столько голодали, а тут горы сухарей, комбижира, других продуктов. В первый день мы, перенося мешки с сухарями, рвали их и набивали карманы сухарями. Сухари мазали комбижиром и всё время жевали. Запивали сухари холодной водой из заброшенного колодца, в котором, как оказалось, плавал труп немецкого солдата. К ночи у всех начался понос.

Мы на складе работали дней 10, потом нас отправили в тыл до железной дороги. До железной дороги мы шли пешком несколько суток. Ночевали в лесу или в разбитых деревнях.

Один раз, по пути к железной дороге, мы ночевали в разбитой деревне, где из сохранившегося дома был организован обогревательный пункт. Туда набились солдаты и спали прямо на полу. Но нам грязным и вшивым это не подходило, так как в тепле вши ползали по телу и мы начинали чесаться. Многие, в том числе и я, вышли во двор и там легли по привычке спать. Позднее, в июне-июле 1943 года, когда началось наше наступление, то в брошенных немцами окопах и блиндажах мы видели топчаны с перинами, ранцы с хлебом (!), который мы не видели несколько месяцев, причем хлеб у них был в упаковке и не черствый, видели шоколад, кофе и шнапс. Но больше всего нас поразило шелковое белье. По-видимому, в шелковом белье вши не заводятся.

Когда мы добрались до железной дороги, началась погрузка в эшелоны. Дивизия наша сумела разместиться в одном эшелоне, хотя раньше их было три.

Мы вновь ехали на войну, и у нас не было другого желания, кроме победы над врагом. Откуда-то появилась наша 45-мм пушечка. Её погрузили на открытую платформу, а поскольку я был наводчик, то должен был находиться около нее. Было уже тепло, наступил май, так что на платформе я не замерзал. Но во время погрузке я снял автомат ППШ и положил на землю, а кто-то его украл. Номер этого автомата был записан в красноармейской книжке, которая до сих пор хранится у меня. Я тогда получил нагоняй от командира взвода и приказ: «Где хочешь, но чтобы автомат у тебя был!».

На нашей платформе рядом с пушкой, для прикрытия эшелона от вражеской авиации расположили зенитный пулемет. И вот ночью я увидел, что весь пулеметный расчет спит, а автомат одного из бойцов расчета висит на пулемете и раскачивается на ходу поезда. Я снял чужой автомат, разобрал его на детали и спрятал в зарядный ящик пушки, под снаряды. Утром у пулеметчиков был шум. Мой командир догадался и тихо сказал мне: «Молодец!». С этим автоматом я потом был ранен и сдал его в полковом медпункте чужого полка, куда без оружия чужих бойцов не принимали.

В это время как раз ввели погоны, мне присвоили звание младшего сержанта и я получал погоны, на которые поперек нашил две красные сержантские лычки.

А везли нас, оказывается, в Курскую область, на Курскую дугу.

 

Курская дуга

 

Когда мы прибыли в Курскую область, на фронте шла позиционная война.

Наши войска еще только готовились наступать и войска двигались к боевым позициям множеством потоков. Во время движения боевых частей часто раздавалась команда «воздух», но от самолетов было нелегко прятаться, потому что Курская область – это степи, и только кое-где на холмах росли деревья. Иногда в небе появлялись наши самолеты, и мы наблюдали воздушные бои советских летчиков с немецкими.

Движение войск происходило сплошным потоком. Однажды мы, пехотинцы, ожидали очереди на переправу через мост. Там были такие давки, такие пробки! Машины были, в основном, полуторки – ГАЗ АА. У меня потом, в 1945 году, была такая полуторка, вся разбитая, скорости выскакивали, и водитель, вечно пьяный пожилой солдат, придумал ставить деревянную рогульку под рычаг скоростей, чтобы тот не выскакивал. А погиб мой водитель в самом конце войны, когда чистил картошку на полевой кухне, и их обстрелял самолет.

Так вот, такая же полуторка застряла на этом мосту, образовалась пробка и тогда застрявшую машину просто столкнули в реку. В это время я там видел Жукова. Маршал стоял на пригорке в кожаной куртке и, по видимому, ругал тех, кто к нему подбегал. Командиры, получившие жуковский нагоняй, от него отбегали пулей. Подобный эпизод был потом показан в фильме «Освобождение» и это все было правдой.

Мы тогда до ночи стояли у переправы, на опушке рощи. Было лето сорок третьего года, ночи уже были теплыми. Была хорошая погода, пели соловьи (курские!). Только кормили нас почему-то плохо: утром и вечером пшенная каша, днем пшенный суп. Изжогу от этой пищи помню до сих пор. В этой местности было очень много ежей. И наш татарин Хабибуллин предложил съесть ежа. В костер положил свернутого ежа. Когда сгорели колючки, он его вытащил, почистил и оказалось, что еж похож на свинку. Когда сварили тушку в котелке, то вкус у ежа очень напоминал на свинину.

5 июня 1943 года началось наступление наших войск.

Мы шли пешком, ночью, по ужасному бездорожью. Наши ноги и колеса пушки вязли в жирном черноземе. Наконец мы заняли позиции на высотке. На расстоянии около километра – сплошь немецкие окопы. Сзади лес, куда подъехали и начали разворачиваться «Катюши». Все кричат: «Бежим отсюда», так как после залпа «Катюш» немцы начинали яростно обстреливать место, где были «Катюши».

Потом на этой высотке каждый отрыл себе индивидуальный окопчик. Этот день я хорошо помню, потому что в небе появилось сразу 22 немецких самолета бомбардировщика «Хенкель». Они были большие, двухмоторные и гудели как жуки. Когда они пролетали над немецкими окопами, там одновременно взлетело 20-30 штук светящихся ракет. Так немцы обозначили свой передний край.

Бомбардировщики, пролетев над немецкими позициями, сразу начали снижаться и нас посыпались бомбы. Кругом грохочут взрывы, летят комья земли. Я вжался в свой окопчик настолько, насколько смог. И вдруг в спину мне удар. Я думал - всё! Прошло несколько секунд, но я живой. Осторожно выглядываю из своего окопа, а из соседнего скалит зубы грязная морда моего соседа. Оказывается, он шутил и бросил в меня ком земли.

В этот же день, через несколько часов (или минут), я первый раз увидел в деле советскую авиацию, когда она наносила массированный удар.

Вначале появились краснозвездные штурмовики ИЛ-16 и они начали обрабатывать передний край немцев, которые полчаса назад так аккуратно обозначили ракетами свой передний край.

Мы все вылезли из окопов, стояли в полный рост и кричали «Ура!». Потом началось наше наступление. Там я видел знаменитый немецкий пикирующий бомбардировщик Юнкерс-88. Самолет спикировал на танк, и его бомба попала прямо в танк, после чего танк раскололся как орех. Большой кусок брони танка, размером, примерно, два на полтора метра воткнулся в землю ребром и остался там торчать. При этом он рассек пополам лежащего на земле солдата, видимо из нового пополнения, так как он был в новенькой гимнастерке и брюках и в кирзовых сапогах, а мы то были в ботинках с обмотками.

Потом у нас были ночные марши, один из которых кончился для меня ранением.

 

Ранение

 

Ранило меня около деревни Казачья Лопань , недалеко от Харькова, 10 августа 1943 года.

Все это произошло уже после Курской битвы, когда мы, прорвав немецкий фронт, победоносно шли пешком по украинской грязи прямо в западню к фрицам. Потом, когда меня ранило, под Харьковом была кровавая баня, о которой можно рассказывать, только приняв сто грамм.

Мы шли ночью (южная ночь – тёмная) по проселочной дороге и вдруг с двух сторон по нам начали стрелять пулеметы. Оказывается, немцы врыли в землю два подбитых танка по обе стороны дороги и одновременно, с двух сторон, открыли огонь по колонне.

Я был в орудийном расчете 45мм-пушки, у неё щит, примерно, полтора метра. Мы залегли позади пушки, к нам подползали другие солдаты. Там мы защищались от вражеского огня. К утру мы отошли на опушку березовой рощи, развернули там орудие, отрыли окоп по всем правилам, то есть отрыли один для орудия и два боковых окопа, один для снарядов, второй – для укрытия солдат. Ездовой с лошадью и передок находился сзади нас, в овраге. Вдруг из-за холмика, со стороны немцев появился танк, который открыл по нам огонь. Мы в ответ начали стрелять по нему из пушки. Но пушечка маленькая, 45 мм – это маленький снаряд.

Но я же наводчик! Сделал два выстрела из пушки и попал в гусеницу. Тогда танк стал боком отходить за холмик. Сержант оттолкнул меня от пушки и тоже выстрелил ему вдогонку. Эта стрельба оказалась последней для нас.

Немцы засекли нашу пушку и стали стрелять из минометов. Одна мина попала в ящики со снарядами и всех нас вывела из строя. Командир взвода упал с расколотым пополам черепом. Я получил удар по ноге и спине, перевернулся в воздухе и ударился грудью о березу. У сержанта перебило руку. Остальные, наверное, погибли. Остались в живых двое раненых - я и сержант. Кроме того, был еще ездовой с лошадью в овраге.

Осколок ударил меня в правую ногу выше лодыжки, но на счастье обмотка сползла и осколок пробил все витки обмотки, что ослабило его удар, но когда я его взял в руку он был горячий. И вокруг раны на ноге был пузырь от ожога. Болела спина и гимнастерка была в крови. Но я был на ногах, хотя очень болела грудь от удара об дерево. У сержанта была перебита рука, мы ему завязали рану перевязочным пакетом, подобрали свои автоматы ППШ и поковыляли вниз в овраг.

В овраге нас встретил заплаканный ездовой. Недалеко стояла полевая кухня нашего батальона. Первый раз за всё время повар сварил для нас рисовую кашу с колбасой из американских больших банок. Повар тоже плакал: «Кормить некого».

Поев каши, мы пошли искать полковой медпункт. На пути нам попался медпункт другого полка, но поскольку мы были с оружием, то нас туда приняли. Причем объяснили, что «чужих» раненых без оружия они не принимают. Там нам перевязали раны и отправили в медсанбат. Точно не помню как мы туда добрались, но мне кажется, что мы дошли до медсанбата пешком, так как машин там не было, пройдя, приблизительно, два километра.

ДМП представлял собой ужасную картину. На открытой местности с редкими кустиками стояло несколько больших палаток. Вокруг них лежали сотни раненых. В небе кружили немецкие самолеты. Раненые стонали, кричали, а некоторые уже молчали. Но я был на ногах и поэтому ждал очереди довольно долго.

Осмотрев меня, хирург написал на «карточке передового района» слово «эвако». Поскольку кроме ранения ноги, у меня была небольшая рана под правой лопаткой, то они решили, что у меня проникающее ранение грудной клетки - а это серьезно, и поэтому отправили в тыл.

Как потом оказалось, ранивший меня осколок остановился около ребра, где он и находится до сих пор. Даже потом, в госпитале, врачи не обнаружили этот осколок и у меня в справке о ранении было написано «касательное ранение правой половины грудной клетки». Но благодаря этой ошибке врачей я был с фронта оправлен в тыл и, поэтому, остался жив.

Из медсанбата нас грузовиками отправляли в эвакогоспиталь в город Старый Оскол. В кузове грузовика лежали трое лежачих раненых, а у бортов на корточках сидели ходячие и я, в том числе. По пути нас обстреливали немецкие самолеты и мы останавливались в деревне. В Старом Осколе я был 2 дня, затем нас погрузили в товарные вагоны и мы доехали до станции Мичуринск, где было много госпиталей, потому, что в Мичуринске располагалась госпитальная база фронта.

Там нам раздали на руки документы и приказали садиться в грузовики, которые развезут раненых по госпиталям. Здесь я совершил поступок, о котором позже старался никому не рассказывать.

Еще в вагоне я познакомился с тремя солдатами из Арзамаса. Один из них подговорил нас не садиться в машину, которая должна будет везти раненых, а, получив на руки документы, сбежать в Арзамас, где тоже были госпитали. Мы так и поступили и, нырнув под вагоны, нашли товарняк, который шёл в сторону Арзамаса. Мы проехали два дня и две ночи на платформах и на вторую ночь прибыли на узловую станцию Арзамас II (была ещё не узловая станция Арзамас-1).

Пройдя через весь город, поскольку наш дом находился на противоположной стороне города, я подошёл к нашему дому и принялся стучать в окно и калитку.

Надо признаться, что я несколько месяцев не писал домой - дурак был, наверное, поэтому потом у мамы была гипертония и инфаркт. Хотя у нас не было ни бумаги, ни карандаша, но, самое главное, не было ума, чтобы думать о родных. Никто тогда не писал писем. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь в тех условиях писал письмо.

Три дня я был дома, навестил знакомых. Ребята все были на фронте. А потом пошёл в эвакоприёмник. Это две комнаты, где сидели врач и сестра. Я сказал, что отстал от санитарного поезда, он меня обругал и, конечно, не поверил, но документы были в порядке и меня направили в госпиталь, который находился в школе, где я учился. В госпитале я пробыл 1,5 месяца. А потом, уже навсегда, уехал из Арзамаса.