Что-то странное было в её танце.

Каждый раз, когда я смотрел на то, как она танцует на сцене, почему-то чувство странной боли пронизывало мою голову. Вначале я знать ничего о ней не знал, но уже тогда, более десяти лет назад, увидев её танец впервые, я почувствовал это странное чувство, более всего тогда напомнившее сопереживание зрителя с героями драматического фильма. Её танец, если смотреть (и слушать!) внимательно с начала до конца (признаться, чему я научился значительно позже), был словно стихии, которые многократно сменяли друг друга в течение тех трех-четырех минут, которые отводились ей в программе. Движения её тела, жесты, взмахи рук, мимика то выражали яркий солнечный день, то горный молодой ручей, шокирующий всех своим холодом в начале августа, то ровную визуально, казалось бы, неподвижную ширь равнинной реки. Именно в последнем фрагменте, когда музыка почти угасала, зал замирал в ожидании, а она, распластавшаяся на паркете сцены, медленно «просыпалась», как мне казалось, и была она настоящая: грустная улыбка на несмеющемся лице, туго собранные переносицей брови, усталый взмах роскошных ресниц. Взрыв, штиль, стон, снова взрыв... Но чаще всего зал видел в её танце только то, что хотел видеть – пластику, страсть, сексуальность. Залу явно не хватало внимательности.

Мы учились параллельно на разных факультетах одного вуза, в корпусах, расположенных на соседних улицах. Курсе на втором мои приятели с другого факультета пригласили меня на торжественное посвящение их первокурсников в студенты. Там-то я и увидел её танец первый раз. В последующем она принимала участие не только в мероприятиях своего факультета, но и общеуниверситетских, и раза два участвовала в каких-то межвузовских смотрах. Я стал её персональным зрителем в зале. Нет, я не был в неё влюблен. В моей жизни тогда целые стрелы Амура и стрелы, сломанные на коленях её матерью, «люблянто» и «нелюблянто» стояли друг за другом в очереди, и в этом ряду не было места для неё. И дело было не в том, что она не относилась к категории красивых девушек. Наоборот, её высокий рост, темно-каштановые длинные волосы, лиричное выражение её глаз без проблем составили бы конкуренцию многим в моей, хоть и небольшой, но персональной коллекции женских лиц за годы нашего знакомства. И даже дело было не в том, что она была не из моего круга – круга талантливых лентяев, «непризнанных гениев» и заумных девушек, «в которых есть что-то такое». Нет. Просто она существовала параллельно со всем моим миром. Отношение к ней и та толика особых чувств, посвященных ей, ничуть не мешали моим эмоциям к «миленькой сударыне со второго эРО» и также мирно сосуществовали с коктейлем из любви и ненависти к «очаровательной стерве из четвертой группы» спустя полгода. Было ли это состоянием легкой влюбленности в неё? Возможно, возможно именно это слово наиболее точно определит моё отношение к ней тогда. Эти чувства можно было сравнить с тем, что любой киноман питает к любимой актрисе.

Учитывая наших общих друзей-приятелей, познакомиться с ней не составляло труда, но мне хотелось иначе, не так, как обычно с девушками знакомился. Я несколько месяцев искал подходящий вариант.

К концу второго курса я достаточно стабильно печатался в одной из ведущих тогда республиканских еженедельников. Писал, в общем-то, о ерунде – о молодежной моде, пристрастиях поколения конца века двух Х, музыкальных «мейстримах», проделывал какие-то куцые литературные эксперименты, но для очков самодостаточности и обретения уверенности этого тогда вполне хватало. Мысль сделать интервью с ней для еженедельника отпала сразу же – мало ли танцовщиц среди студенток вузов города, даже с такими роскошными ресницами. Но где-то в конце того же учебного года, при очередном настоятельном приглашении «на чашку чая» в деканат, дабы выяснить в чем истинная причина в этот раз моего «творческого отпуска», длительностью в два дня, мне в приемной декана попалась вузовская газета – пару листиков формата A4 с безобразным дизайном и чудовищным сочетанием шрифтов. Как оказалось, у газеты была легендарная, чуть ли не полувековая, история и выходила она стабильно и ныне. Ну и что, что я её в глаза не видел за два года учебы, листки тут были не виноваты. Все, кто имел отношение к этой печатной продукции, с нотками грусти в голосе ссылались на трудные 90-е и с легким придыханием отмечали, что когда-то она была «совершенно другой – солидной, тиражной, популярной» и тедеитепе. Я не ставил под сомнение ни один факт из жизнедеятельности главного издания главного вуза, особенно с учетом, что меня жутко заинтересовала одна рубрика в ней. Рубрика называлась «Студент номера» и героями её были наши студенты, чем-то особенным выделившиеся среди других. Держа за спиной локальную известность внутри факультета «молодого журналюги», а в рукаве аргумент, что лучше печатать хоть что-нибудь своё, чем перепечатывать не Бог весть что и неизвестно откуда, я без проблем впарил редакции этой газеты идею об интервью с Аминой аккурат перед гала-концертом смотра художественной самодеятельности. Вот так мы и познакомились – я взял у неё интервью. Расшифровал я, правда, лишь одну треть из нашей беседы – моя роскошная лень и диктофон, в те времена ещё «с пасиком», заживающий пленку каждые две минуты, не дали мне занять большую часть и так скудных площадей газеты.

Она, несмотря на то, что танцевала в жанре достаточно откровенного танца, в жизни оказалась скромной, даже скованной девчонкой, которая только к концу беседы перешла со мной на «ты». Говорила она неторопливо, усталым голосом, аккуратно подбирая слова. Манера говорить, громкость её голоса отлично дополняли ее, в общем-то, меланхоличный вид.

Амина рассказала, почему она поступила именно на тот факультет, на котором училась, почему выбрала именно наш университет, как пришла из гимнастики к восточным танцам, о планах на будущее и т.д. Странно, но она даже не мечтала стать нашей Дункан, она хотела работать в школе, учить детей, выйти замуж, родить сама, а танец был для неё чем-то вроде для меня мои литературные измышлинизмы, то есть больше увлечением, средством самовыражения, с которым не связывала своего будущего. В целом же, набор вопросов был практически стандартен для рубрики, поэтому и ответы особой оригинальностью не отличались.

Тогда же я попросил своего друга, который любил щелкать всех нас на отцовском Зените 130, «убить» на её танец все 36 кадров пленки. Именно на этих, по тем временам по качеству просто замечательных фотографиях бросалось в глаза то, о чем я говорил выше – трагизм на её лице даже, когда она танцевала, казалось бы, веселый, игривый кусок своего представления.

Конечно, в газете, подобранная к интервью иллюстрация вышла ужасно – лицо разглядеть было почти невозможно, но я распечатал почти 20 фотографий и подарил их Амине вместе с номером газеты.

Мы частенько после этого виделись, неоднократно я её провожал домой. Мы гуляли, иногда созванивались через домашние телефоны – о доступных мобильниках республика тогда даже не мечтала. В периоды, когда «милая сударыня» боролась в моей голове с «очаровательной стервой», Амина была единственной девушкой, с которой я хотел общаться.

Почти четыре года мы вот так, не переходя никакие рамки, общались - редкий случай моих ровных и столь продолжительных отношений с девушкой. А потом мы разлетелись все, в том числе и мы с Аминой, в разные концы Империи. Я уехал на край страны, где большая часть года было холодно и темно – идеальные условия для моего существования. Не сохранив уезжая практически никаких связей, вернувшись уже через пару лет со многим возобновлять особо сам не пожелал. Но об Амине я иногда вспоминал, несколько раз пытался дозвониться на её старый номер, даже пытался найти через Интернет, в социальных сетях, но зацепиться было не за что. Потом я окунулся с головой в работу, создал семью. Жена, малыш, близкие, работа – углы моего прямоугольника, в центре которого мне вполне комфортно.

Пару дней назад мы с женой были на очередной выставке-продаже гладких камней и холодного серебра. Там, среди массы праздно и с интересом разгуливающих меж развалов посетителей я встретил троих из той жизни, жизни, где были литры водки, пива, горы окурков, «гениальные» тексты, «миленькие сударыни» и «очаровательные стервы».

Бывшие друзья на то и бывшие, что их больше интересует цена твоего галстука, нежели здоровье твоей доброй матери и с которыми, завершив обмен дежурными вопросами-ответами, ударяешься в воспоминания (Ах, воспоминания! Эта бездонная бочка тем для всех «бывших», своеобразная палочка-выручалочка при встрече с теми, кого не видел много лет, а когда-то воочию знал, на какой рюмке тот попадает в офсайд!). Добрались и до моего «романа» с Аминой. Благо, увлеченные ровными рядами побрякушек наши жены уже давно забыли про нас. Оказалось, что один из ребят много лет прожил недалеко от неё и был в курсе её жизни. После учебы она начала работать в школе на районе, почти сразу же вышла замуж за какого-то дальнего родственника и переехала жить через остановку. Конечно, она уже не танцевала, вскоре перестала общаться и со всеми друзьями, а где-то через полгода бросила и работу. Но браку эти жертвы не помогли. Ревнивый до безумства и, видимо, больной на голову, муж тиранил её, как только мог, в итоге, несмотря на попытки, почти за три года семейной жизни она так и не смогла ни разу донести до роддома ребенка. Она вернулась к родителям, начала работать воспитателем в детсаде, а около месяца назад она умерла от рака. «Говорят, что-то по женской». «Говорят». Меня поразила не столько болезнь и даже не сам факт смерти, а то, как буднично и коротко была подведена черта под её жизнь в устах моего приятеля. «Говорят»…

Сейчас, вбивая в ноутбук эти слова, наряду с неизбежными сравнениями с подругой Есенина (особенно по части её гибели), в голове всё четче вырисовываются те фотографии, которые были сделаны тогда, когда она вся была в своём танце. Её застывшее, словно в стоне лицо, легкий взмах рук и этот взгляд под роскошными ресницами, пытавший уже тогда о чем-то предсказать.

Весна, 2009