Тишь майской ночи грозою расстреляна.

Бегает блюдце безудержно по столу.

Но не желает дух гордого Мерлина

выйти на смену Иуде-апостолу.

 

Бьется о раму оконную ставня ли,

визгом пронзает каминная дверка ли,

кожа – в мурашках, поскольку стол заняли

те, кто пока отражаются в зеркале.

 

Выпить для храбрости водочки принято.

Дом оглашается нашими воплями.

Волосы дыбом взлетают: в графине-то

прямо на дне четко виден утопленник!

 

Только кукушка даёт знать о полночи

и пропадает за шторами без вести,

как появляются всякие сволочи –

жуткие нелюди, нечисти, нехристи.

 

Бегает чёрт по периметру комнаты.

Плачет в гробу истерически панночка.

Вий жаждет сглазить, но веки не подняты.

Ведьмы катают друг друга на саночках.

Знахарь галушки хлебает – не давится.

Мёртвые души – часть многоголосицы –

в честь ревизора поют дружно здравицу.

Ловкий кузнец над царицей возносится.

Бьёт черевичками в такт по короне ей.

Та же в ответ улыбается ласково.

А дирижирует всей какофонией

нос, что в мундире советника статского.

 

Смотрим на них с искаженными лицами.

Дабы покончить с разнузданным шабашем,

все как один начинаем креститься мы,

хоть и никто из нас вовсе не набожен.

 

Вряд ли заслуга знамения крестного

в том, что мы выжили. В эдаком случае

могут одни лишь спастись, скажем честно вам,

разумом стойкие, духом могучие...

 

Этим рассказом мы, жертвы экзотики,

очень своих психиатров растрогали.

Как же, увы, не хватало их всё-таки

при Николае Васильиче Гоголе.