Ах, все же хорошо! Днем, когда плавится замазка на стеклах, и заворачиваются в трубочку зеленые листья на яблонях, воробьи сидят и придуревшие от жары дремлют на провисших проводах. Ничего делать не хочется. Только-только пронзительной вспышкой родится желание сделать то-то, как духота и солнце набрасывают на ноги и руки нежную шелковую, но очень прочную нить. Стремительно срываешься с кресла, делаешь несколько шагов и все. Желание сгорает как тонкий ивовый прутик в горячем пламени. Осоловело, бродишь по дому и тукаешься головой об углы шифоньерки и зеркала.

Лишь только утром. Едва-едва проснется заря. Нет. Проснулась она еще раньше. Около четырех. Но когда потянутся из-за стогов сена длинные, прямые первые лучики-руки. Только-только коснутся покрытых росой и легкой, прозрачной дымкой травинок. Вот тогда – хорошо!

Хоть и рано еще, но спится. Интересно раскрыв, слипающиеся после сна глаза смотреть за великим художником, который как-бы пробуя краски то там, то тут мазнет, глянет – опять попробует. Долго-долго приноравливается и вот, наконец, выводит на белом листе- небе огненный круг с бело-розовым ореолом. Малахитовая трава приобретает какой-то фосфорно-белесый оттенок. Великий мастер одним точным движением тоненькой кисти окрашивает верхушки яблонь, слив и кленов. Все, готово. Остается только вдохнуть в картину жизнь. Завести нежный и чуткий механизм.

Деревья и трава даже не шелохнутся. Гладь воды как озеро с ртутью. Но что это? Откуда-то с верху, сначала едва-едва, потом настойчивей, но, не внося хаоса, чуть тронет камыши легкий ветерок. Как поршни грандиозного двигателя, колебания переносятся на воду. Рябь тоненькой пленкой ложится на воду. Зашептали, заговорили травы, и капельки росы сбежали на землю и разбудили букашек. Деревья размяли свои зеленые пальчики, тряхнули головой и с хрустом разогнули спины. Здравствуй, утро!

В один из таких дней, Прокофьев Николай сидел на пороге своего старенького дома. Мучила Николая одна проблема. Всю ночь он ворочался и не мог заснуть. Лежал и глядел в высокий потолок. Курил много. Сидел на веранде. Дело не хитрое, но с какой стороны к нему подойти?

Упал у него на задние ноги теленок. Там и черт его знает, что с ним. Рожа что-ли? Всего год рогатому был. Маленький еще. Прошлым летом в дождь отелилась Пеструшка. Притащили телка в избу. Накрыли старой рубахой. смешной и жалкий он тогда был. просунул голову сквозь рукав рубашки и большими влажными глазами смотрит на происходящее. огромные уши вращались в разные стороны и с жадностью фильтровали через себя окружающий мир.

А красивый, зараза, уродился. Сам черный с белыми пятнами на спине и по бокам. Дочурка, Леночка, даже взвизгнула от счастья. Она легла на пол напротив теленка и тыкалась лицом в его острую мордочку. А он пытался лизнуть ее длинным шершавым языком и жалобно мыкал как игрушечный. Леночка вскочила и захлопала в ладоши:

- Папа! Папа! Он как собачка маленькая. Язык у него такой жесткий. А уши, уши. Ой! Какой красивый! Мама, можно я за ним ухаживать буду?

Родители разрешили. Дочурка болела ангиной. Наглоталась ледяной воды из родника, вот и прихватило. Пусть порадуется. Лена сама кормила Борьку (так назвали теленка) из большой бутылки с соской. Он смешно вытягивал шею и закатывал глаза, а сам едва-едва стоял на своих ногах – штативах. Они у него постоянно разъезжались, и Борька тыкался брюхом об пол. При этом у него был такой вид, что без смеха не глянешь. Да что там говорить. Полюбили Борьку! Когда он подрос, ему единственному из всей живности (ну кроме кошки, разумеется, которая всегда была против ненужных гостей) позволяли посещать сенцы. Ленка садилась на него верхом, и они носились как угорелые. Раздавались только цоканье копыт по деревянному полу и веселый детский смех. А долгими осенними вечерами, когда Борька и Пеструшка зимовали в катухе, дочь часто бегала и кормила сушеными яблоками, которые Борька очень любил. Он засовывал протянутое на руке яблоко себе в рот прямо с ладошкой. Аккуратненько слизывал яблоко и долго жевал, а Леночка тем временем чесала ему за ухом…

А теперь Борька скис. Он лежал в своем отдельном сарайчике и что-то жевал. Бока его тяжело вздымались. Задумчиво смотрел в маленькое окошко. Когда открывали дверь, он вяло поворачивал голову и грустно смотрел прямо в сердце. Потом тяжело, по-человечески вздыхал и опять поворачивался к окошку. Борька ничего не ел. Его пытались кормить через соску, но он упорно выплевывал жижу и настырно мычал. Приходил и ветеринар. Колол уколы. Стало теленку сперва легче. Он даже приподнимался и пытался ходить, но после двух-трех шагов тяжело опускался на солому и утыкался мягким носом в угол. Наверное, он плакал…

Заболела и Лена. Она долго-долго сидела рядом с ним, гладила по боку, за ухом. Борька поворачивался к ней, вытягивал голову и клал ее на колени. Тихонько посапывал. Дочь приходила домой серьезная, грустная. Она по долгу сидела перед окном и смотрела куда-то вдаль. Ничего не отвечала.

Сосед, тракторист Семка Крюк, пришел, с видом знатока пощупал, прищурился. Вышел из сарая, отер руки, закурил папиросу, прикрыл дверь.

- Коль, резать надо. Сдохнет ведь. Когда надумаешь, приходи, помогу.

Да и сам Прокофьев понимал что надо. Да жалко ведь. Дочь еще.… Вот эта проблема и жгла душу Николая этим прекрасным утром. Наконец он решил. Поднялся, бросил недокуренную сигарету в траву, вошел в дом, влил себе большую кружку самогона, залпом выпил. Отер рукавом губы, подошел тихонько к жене. Толкнул.

- Лена, Лен. Ты сегодня забери Ленку, к бабке Фросе сходите. Побудьте до обеда там.

Жена хотела уже наорать на мужа за то, что разбудил рано, но по его лицу, по глазам поняла все. Встала, накинула халат.

- Ой, Коля, узнает – разревется девка…

Прокофьев грубо оборвал жену.

- Да знаю я. Черт возьми! Думаешь, мне легко? А может, продадим, а? – Вдруг поднялся и с надеждой глянул в глаза жене. Та отрицательно покачала головой.

- Кто ж его возьмет? – Вздохнула. – Вот Господи еще проблема. Ну, если уж решил, то, что ж теперь…

Николай ушел к соседу. Долго сидел у него. Выпил еще водки. Вроде бы и легче стало. « В конце - концов, когда-никогда, а резать надо – успокаивал он сам себя. На то ведь и держим скотину». Сосед взял свой нож. Громадный черный тесак. Им он пользовался часто. Особенно зимой Поросят колол почти через день.

- Ну, что, пойдем! – весело, в предвкушении магарыча, позвал он.

Жена уже ушла. На газу стояла вода и лежала на стуле клеенка и толстая веревка. Крюк ополоснул руки, схватил со стола пирожок, с удовольствием слопал. Вышли.

А заря, как крепко заваренный чай, благоухала, и давили жизнью. «Эх, плохо помирать в такое утро». Но уже подошли к сараю. Сосед притащил старое корыто и разножку для туши. Кинул справа от двери.

- У тебя коса есть? – Николай кивнул.- Тащи ее сюда, только сними, а лезвие пару раз брусочком махни. Ну, чтобы это…побыстрей ему…

Зашли. А Борька все знал, чувствовал. Он лежал головой к двери и смотрел. Но не просто смотрел, его взгляд свербел душу, топил ее как весеннее солнце грязный и ржавый снег.

- Вот ведь скотина, а все понимает. Ты гляди. – Буркнул сосед и погладил телка по голове. Он даже и не пошевелился.

- Ну что, Коль, давай, а то жарко скоро станет.

Попытались вытащить Борьку, но он молча уперся передними ногами и натужно замычал. Как ни старались, ничего не получилось. Сосед даже разозлился:

- Ну что ты. Куда ж ты, дурачок, денешься. И не таких валили. А ладно. Колян, тащи таз и солому. Принес? Соломой пол устели.

Связали онемевшие задние ноги, повалили на пол. Подтащили корыто…

- Косу давай! – натужно прохрипел Семка. Взял ее половчее, оттянул голову назад, наклонился и два-три раза черканул косой по натянутой шее. Послышался звук, будто кто-то кран открыл и корыто подставил.

У Прокофьева закружилась голова. Он выскочил из катуха, оперся о дверь. Пытался вытащить сигарету, но лишь перемазал себе рубаху и штаны. Из сарая доносились судорожные сглатывания телка, как выброшенная на берег рыба. Только воздух со свистом вышвыривал кровь из разорванного горла…

Николай глянул в сарай. Крюк стоял, молча курил и смотрел в корыто. Оно почти до половины наполнилось густой, красной жидкостью. Запахло мясом и …смертью. По телу Борьки прошла судорога, но сердце еще продолжало фонтанами выбивать кровь. Изо рта торчал почти откушенный язык. Голова дернулась в последний раз и завалилась на бок…

Вечером пришли жена и Леночка. Прокофьев долго готовился к предстоящим объяснениям. Мысленно отбивал истерики дочери, но когда открылась дверь и вошла Лена, такая маленькая и хрупкая, все заготовленные фразы забылись. Лена подняла глаза на отца. В ее глазах не было истерики и гнева. Ничего. Как спокойная вода они излучали размеренность и плавность. Дочь ничего не сказала. Она молча прошла в комнату и легла смотреть телевизор. Есть отказалась.

Николай ворочался и опять не мог заснуть. Часы пробили четыре. Вдруг кто-то подошел и сел рядом на кровать. Он испугался и вздрогнул, включил свет. Перед ним на кровати сидела Лена. Под глазами серые круги, она видимо плакала. Дочь наклонилась к отцу:

- Скажи, папа. А ему не было больно…?

Николай тяжело вздохнул с облегчением и хотел было ответить , но вдруг в тусклом свете ночной лампы блеснуло лезвие ножа. Острая, заваленная на левую сторону сталь молнией метнулось к горлу. Прокофьев даже пошевелиться не успел. Мозг упорно и настойчиво разбрызгивал по каждой клеточке сигналы ужаса, но руки и ноги не двигались. Нож прислонился к натянутой шее. Глаза девятилетней Лены были чисты и спокойны, как ровный круглый месяц за окном. В голове почему-то пронеслось хрипло и натужно: « Косу давай…»

Дочь медленно, очень медленно повела рукой вправо-влево, вправо-влево. Николай почувствовал как в груди, где-то в самых недрах прокуренных легких рождается страшный крик. И он вырывается уже не через рот, а идет по разорванной тонким лезвием яременной жиле и выходит из подбородка. Зубы впились в собственный язык и пригвоздили его к небу.…А глаза дочери были спокойны-спокойны, только месяц на звездном небе подернулся дымкой…

Николай дернулся и одним рывком поднялся на кровати. С него огромными каплями на подушку, на простынь капал пот, одеяло валялось на полу. Он встал, пошел, умылся под кран. Стрелка часов неподвижно висела около пяти. Подошел к кровати дочери. Ее каштановые волосы спутались пучком. Коля осторожно поправил подушку. На пол с глухим звоном упал и несколько раз перекатился маленький серебряный ножик из подарочного набора…

… Колю, в который раз бросило в жар, ноги подкосились. Ничего не понимая, совершенно автоматически, он поднял нож и повертел его в руках. Дико захотелось курить…

На легком ветерке, просачивающимся сквозь широкие прощелины сарая, чуть шевелилась, трепетала и извивалась как живая, шкура Борьки………