А хорошие стояли вечера в то лето, славные. Как любил я первые дни пребывания в деревне. Целый год школа, домашние заботы, хозяйственные проблемы. Вроде бы и решать то их-раз плюнуть, ан нет. Спутали, грудь стянули не продохнешь. Да какие там дела, по малолетству все. Все бы нам гонять да бегать, а ведь скоро она, жизнь шажок вперед сделает. Усы гляди уже расти начали, глаза огнем горят, на девок шарахают. Ан годики-то побежали. Вот и этот год…Как воробей весенний встрепенулся после спячки и забытья, почистился, вспорхнул и нет его, только пыль серым столбиком оседает на землю.

Опять родные поля, поля. Как груди еще не сформировавшейся девушки торчат среди полей стога. Веселые мужики с граблями и косами спешат куда-то , спешат. Вечные очереди у сельмагов. И воздух…Боже ты мой! Какой воздух! Явственно чувствуешь этот барьер, когда из города выезжаешь, словно пленку с легких сняли. Хочется глотать, жадно хлюпать этот воздух.

Вот в один из таких вечеров, сразу по приезду в деревню, решил я на рыбалку сходить. Родители насчет хозяйства суетятся, стоит веселая возня и суета в доме. От этой неразберихи легко на душе, хорошо. На скорую руку накопал червей, схватил удочки, побежал. В рощу барскую направился , там можно было окуньков на уху натаскать, брали они там охотно. За час таз наловить можно, да и красиво там: плесики небольшие, илом затянутые, да ряской сверху. Лишь изредка взбурлит вода под кувшинками,-щука резвится. Сестрицы-ивушки образовали над рекой торжественно- печальный круг. Прохладно и приятно в их спокойной тени.

Только собрался удочку забросить, слышу за кустами на другом берегу хруст какой-то. Буд-то кто-то ломится через молодняк. Ну прямо как медведь. Меня даже испуг взял, побросал удочки, стою не шевелюсь.

Через несколько минут вижу, кусты напротив раздвигаются и появляется из них Витька Мышонок. Мышонком его нарочно прозвали. Мышцы буграми катались под его матовой, загорелой кожей. Всем своим видом он походил на легендарного Тарзана. Длинные волосы беспорядочно спадали на лоб и лезли в глаза , стричь себя он никому не позволял, всегда стригся сам, от того и походил на пугало. Немного косые глаза смотрели смело и решительно. Ростом он был невысок, но очень широк в плечах, кряжист и немного сутуловат.

Меня поразило то, что Витька совсем без натуги тащил на плече огромное, сучковатое бревно. Под плечо, что бы кожу не ободрать, подложил рубашку и прет как трактор, только сопит и кряхтит.

- Эй, пацан! Аккуратно топор- вслед за словами с другого берега, блеснув лезвием на солнце, вылетел топор и тяжело шлепнулся в траву. Витек отер грязной рукой пот со лба и поправив бревно потащил его к мелководью.

- Вить, давай помогу- крикнул я и зашагал к переправе.

- Уйди, зашибет!- легко окрикнул он и зашел в воду. Левая нога его, наступая на камни, издавала металлический звук.

У Мышонка не было левой ноги. Как и когда он ее потерял- не знаю, он никому не говорил. Когда напивался пьяный и кто-нибудь спрашивал про протез или неудачно шутил по этому поводу, Витька резко разворачивался и хмуро из-под густых бровей смотрел на обидчика. Если тот не останавливался или не уходил, Витек легко, без всяких усилий хватал его за ворот и будто ребенка отрывал от земли. Обидчик глотал ртом воздух и отчаянно вертел руками, стараясь за что нибудь ухватится. Боялись его, но так он парень хоть куда, работящий. Зашибал правда много, но споить его трудно, усилие требовалось. Буд то в бочку бездонную проливалась «горячая» в него и куда то пропадала. Но уж если прошибало, то усмиряли почти всей деревней. Боятся подходить к нему, сторонятся. А он сядет на лавочку, голову опустит и сидит молчит. А если кто двинется к нему со словами: « Витюшенька, ну чего ты разошелся, успокойся…» Недобро посмотрит и скажет просто: « Михална, уйди. Зашибу!». Да и то верно. Ведь как кто его увидит, давай усмирять, нотации читать. А он ведь и не делал-то ничего. Только поговорить ему охота с кем нибудь, пожалиться на жизнь свою одноногую. Ан нет, сразу лезут успокаивать все его.

А поговорить он любил. Говорил с жаром, да все руками себе помогает, кажется, все охватить хочет. И смотрит так добро, по детски.

Перетащил он бревно через реку, бросил на траву. Оно гулко упало, тяжело. Присел, закурил, посмотрел на солнышко заходящее.

- А ты откель будешь-то?- спросил меня.

- Любки Перепечиной внук, не узнал что ли?

- Да ну?- как бы удивляясь спросил.- Подрос.

- Куда бревно-то прешь?

Затянулся покрепче, посмотрел на меня так, как будто оценивая, можно ли мне доверять.

- А шут его знает. Ишо с энтого года валяется в молодняке. Рубили мужики дрова, да бросили. Оно вишь окаянное место там много занимает. Под ним три березоньки загнулись и растут вкрозь. Ходил я ходил, глядел, не могу более терпеть. Вот и решил вытащить. Думаю на купальню снести, мастушки-то нет. Пусть бабы стираются, да ребятишкам нырять с него удобно.

Он говорил, а я удивлялся. Просто так вытащил бревно с половину дерева, никому оно не мешало. Березки оно видишь ли придавило, велика важность. Да и шут с ними. Он пусть свое бревно тащит, а мне окуней ловить надо, вечерело.

- Ладно Вить, пойду.

- А ты чего здесь?

- Да пришел рыбки половить.

- А ты ступай в энтот плес,- покажет рукой,-я там вчера прикормил. Оно сегодня должно пойтить.

Я поблагодарил и побежал. А Витька легко поднял бревнышко и потащил его на купальню. Только слышно как протез стучит по прибрежным камням, да скрипят ременные затяжки.

Пришел я домой и позабыл про встречу с Мышонком. Только ближе к ночи, что-то вспомнилось, взгрустнулось. По дому шел говорок, оживление. Пришла родня, сидели за столом. Я вышел на улицу, темнело. Вечер мягкой шалью накрывал хутор. Дышалось легко и привольно. Ветер едва-едва колыхал пучки соломы на старом срубе.

Дед, которого все называли Мазай, сидел возле своей хатки и думал о чем-то своем. Старый он был, дряхловатый, но если работа какая приключалась,- молодых обувал. За счет этого и жив еще наверное. Я подсел к нему. Помолчали. Он хитроватым взглядом посмотрел на меня и погладил шершавой, жесткой рукой по голове.

- Деда Мазай, а ты Витьку Мышонка знаешь?- Спросил я.

- А то как же,- удивился он. – Витька мне крестником доводится. Парень хороший…- начал было Мазай, но я знал его привычку поболтать, поэтому поторопился перебить:

- А чего у него ноги-то нет? Никому ведь не говорит, злится всегда.

Мазай сразу как-то сник. Лицо его осунулось, плечи опустились. Постарел еще больше прямо на глазах. Похлопал себя по карману старого, потертого пиджака, достал газету, покрутил в желтых пальцах и опять засунул в карман.

- А у вас дома что, собрались? Вишь, песни уже поют.

- Да Бугорские пришли, разговаривают.

Мазай немного помолчал, насмешливые его глаза смотрели как-то серьезно и грустно.

- Сходи к бабке своей, вынеси стаканчик, тогда расскажу тебе.

Я поднялся и легко побежал к дому. Там было не до меня. Хмельные мужики толпились около порога и о чем-то спорили. Над ними густой пеленой висел табачный дым. Я стянул со стола початую бутылку самогонки. Ее видно только принесли из чулана. Спрятал за пазуху и бегом, еще блинчиков прихватил, чтобы было чем закусить.

Мазай сидел на том же месте и курил. Заходящее солнце отсвечивалось в его лысине и от этого он походил на сошедшего с иконы святого. Увидев бутылку приободрился. С самым серьезным видом влил себе в пыльный стакан, который тут же достал из-под шиферной крыши. С видом знатока пошлепал губами и сказал строго:

- Опять твоя бабка сахару пожалела. Вот ведь народ-то. Для себя же гонют , а сахару жалеют. Она же,- ласково погладил бутылку,-как дитя малое, душу любит. Если чего не так сделаешь, без души, то голова утром с похмелья и болит.

Вздохнув, он втянул в себя вонючую и противно пахнущую струю дыма. Я молчал, не хотел торопить его. Пусть сам начнет.

- Можа знаешь, я после войны трактористом работал, потом комбайнером. Витка, он же крестник мне. Вот и попросили меня возьми мол к себе, подмогнет может чего. А то совсем от рук отбился. Стал по чужим сараям лазить, уток и гусей подворовывать. Ну а мне что, веселей даже с пацаном. Годов четырнадцать ему тогда было. Вот так мы с ним и проработали все лето. Потом зима, ушел он от меня. В поле работать любил, пахал за семерых, а вот в гараже в мазуте копаться не мог, задыхался. Ну и вот,- Мазай влил себе еще стаканчик, закусил блинчиком, пожевал, сплюнул и отер губы рукавом.

- Где он там зиму ковырялся, я не знаю. Только под посевную объявился. Молча пришел и полез на комбайн. Стал рядом и как будто не было зимы вовсе. Мы с ним как два капитана были. А корабль наш неспешно и важно плавал по золотым морям. Пшеница переливалась под кормой волнами…

Мазай умолк и долго сидел опустив голову.

- А потом застрял у меня в барабане камень. Ни как его, заразу не выколупнешь. Я и так и эдак пробовал. Не идут ножи и все тут…

Опять умолк, протер рукавом вспотевшую лысину.

- Я с дуру … и послал… его…

Дед вдруг резко схватил бутылку, проливая себе на штаны, налил полный стакан и залпом осушил его. В его глазах стояли слезы. Он крякнул, привстал и прихрамывая пошел к дому. Остановился возле калитки, посмотрел на меня и негромким голосом сказал:

- Беги домой, поздно уже. Бабке спасибо от меня скажи. Завтра приходи, на лошади прокачу.

Махнул рукой и скрылся за облезлой дверью терраски. Только стакан остался лежать в пыли летнего вечера, да прибежавшая псина растаскивала лежащие на скамейке блинчики.

В душе моей что-то екнуло. Как будто разбили нос, а кровь не выходит, а сидит в горле и тяготит, душит. Я бросился домой, прибежал к деду. Но он, широко раскинув руки, спал на кровати. По комнате разносился легкий храп….

Вот так и забылась бы эта история. Прошло уже много лет, умер мой дед. Мазай еще жив, но совсем плохой стал. А развязку я все же узнал .

Есть у нас в деревне старый доктор , дядя Миша Бакланин. Он мне по чистой случайности и поведал окончание этой истории.

- Помню дождь шибко лил, ночь уже на дворе стояла. Стучится кто-то. Я с просини ругаться начал. До этого ночь не спал, в район ездил с больным. Так вот! Открываю, Боже ты мой! На пороге Витька Мышонок лежит. В грязи весь, как псина бездомная. Не поймешь ничего, перемешалось все: грязь, глина, кровь. А в руке он держал… ногу свою. Я чуть сам тогда не помер, хотя за свою бытность всякого насмотрелся.

Уже потом, в больнице, разузнали у него. с Мазаем он в паре работал. Что-то у них там сломалось, я не знаю. Вот его Мазай и послал прочистить. А он малой был- четырнадцать или около того. Долго думать не стал, взял да и ногой полез. Барабан крутанулся, а Мазай ему кричит : «все мол»? А не слышно было ничего, подумал что все нормально и скорость включил и ножи опустил. Мышонка и затянуло по самый пояс. Мазай говорил, что даже крика не слышал. Только машина натужно пошла. А это Витька руками уцепился, зубы сжал и держит, даже ремень какой-то там лопнул. Мазай выскочил, а он уже без сознания лежит. Трухнул тогда старик сильно, бросил его и в деревню побежал, схоронился в сарае и плачет.

А Витька очнулся, отплевался, вылез из-под комбайна и пополз. Я даже и представить себе не могу, как так можно было. а ведь они на дальних полях были, как ни крути, а версты три отдай. Вот он ногу свою взял и пополз. Тряпочкой еще обернул, чтобы мухи не засиживались. По дороге сознание терял. Полежит, полежит и опять ползет. Хорошо дождь пошел, долго лежать не позволял, в чувства приводил.

Когда ко мне приполз, пальцы на руках до мослов стерты были. Я о нем еще в районку писал, высокие доктора приезжали смотреть, но ничего-обычный паренек, только душа у него железной крышкой накрыта, да стальными болтами привинчена. Шутил он еще тогда мол: « ногу на память засушите». А ведь пятнадцати еще не было. Да! Вон какие люди есть на земле!

… Еще много раз видел я Мышонка. Хромал он по пыльным дорогам и ветер развивал его длинные волосы.

Сядет бывало у крайней хаты на лавочку, закурит. А вечером, когда солнце садится начинает, трава легкой росой покрывается. И в каждой маленькой росинке, как в алмазе драгоценном, отсвечивается шарик огненный. Если в такой вечер окликнуть Витьку, он и не заметит даже. Кажется, забудет совсем где он есть. Сидит, не шелохнется. Только когда обожжет пальцы истлевшая сигарета, очнется, недовольно бросит окурок и повернувшись скажет:

- Ты погляди, сколько лет живу на свете, а глаз оторвать не могу. Вроде бы и нет ничего- вода на траве, ан нет, в каждом солнышко сидит.

Ухмыльнется по детски, поправит ремень на протезе и пойдет по делам домашним.

Мать у него больная, а отца и вовсе никогда не было. Один справляется.

 

Копылов Роман