Рассказ.

На дальнем зимовье.

 

День разгулялся по-весеннему яркий, пронзительный и тёплый. Казалось, бездонная синева неба и всё земное тянула за собой ввысь. Улыбчивое солнышко весело катилось золотистым колесом к своей горке. А на Медвежьей горе замшелые вековые пихты макушками прокалывали и раздирали на мелкие, пушистые клочья одинокое белёсое облако.

Андрей Амосов вёз жену и дочку на дальнее отцовское зимовье, где они ещё не бывали. За десятки вёрст от Байкита. Каменистая верхняя дорога, вьющаяся змейкой по гористой тайге, во всякую погоду служила ему добрую службу. Нижняя, мягкая и более близкая, утопая в талых водах и грязи, была недоступна и уазику, грозя засосать по капот. А эта уже выбрасывала из-под его быстрых колёс глинистую красноватую пыль.

Внизу виднелось большое, вытянутое с юга на север, сосновое болото, излюбленное глухариное поместье. «Запаздываю с охотой. Мои влюблённые красавцы, небось, вдоволь напелись, наплясались. Бывало, к этой поре и мы с отцом в волюшку душу отводили, днюя и ночуя на токовищах. А тут – работа, работа... Лихорадит буровую. То одно у них, то другое. Из-за нелётной погоды запаздывали вахтовики. А местные должны их, видите ли, выручать. Замучили с подменами. Буровую ведь, как дитя, не бросишь, на кого попало. Узнав о годовщине гибели отца, бригадир дал три денёчка. Вот и успевай, как хочешь! Отмечай день памяти и токуйся! Хотя, понятно, не ради охоты еду. Она на сей раз – дело попутное. Наговорюсь опять с отцом… Буду крутить и крутить калейдоскоп его и моей жизни».

Подъезжая к пихтовому яру, остановился. Сколько бы тут не ездил, а проскочить мимо не мог. Оля с Настёной вышли из машины и тоже от красоты обомлели – этой неотразимой, завораживающей картины изумрудно-голубого эвенкийского океана. Простёрся он безбрежным разливом на все стороны света. Жена с дочкой видят это чудо впервые. Андрей же старался бывать здесь реже, чтобы глаз не привыкал, чтоб сердце всякий раз ликовало, праздновало. Желанное, жданное- пережданное должно случаться редко. Тем и дорого!

Шумное семейство долго восторгалось изумрудными зайчиками, скачущими в игривых радужных лучах над парящей, плещущей волнами тайгой. Её величие, вобравшее суровость древних причудливых скал, таинственность недоступных ущелий, вековой сумрак непроходимых распадков и бесконечный перезвон мелких безымянных речушек, завораживало, обновляло и укрепляло душу, снимая с неё усталость от долгой северной зимы. Лишь белые островки посёлков жемчужинами окаймляли то слева, то справа берега глубоководной Подкаменной Тунгуски.

С высоты яра хорошо были видны стройные, стремящиеся в небеса красноствольные сосняки, нежные светло-зелёные лиственницы и матёрые темнохвойные кедры. Тайга пленила и заманивала в благодатные лесные дебри.

– Папа! Это всё твоё?!

- Наше, Настенька, эвенкийское. Загляденье-то какое! Аж глаз печёт и слепит. Отогревается матушка, теплеет. От небушка – голубая, а от хвойников – зелёная. Вдыхает жадно щедрое солнышко и лёгким туманом дымится. Видите, как марева колышутся и бьются о горизонт? Тунгуска – вся в белых бурунах – пёстрой лентой вьётся по низинам и взгоркам. А то, смотрите, полетела вдруг голубой стрелой к милому своёму, Енисеюшке! С даром чистых вешних вод… Ну, любы-голубы мои! Омылись весенней свежестью, надышались ветра вольного – и на коня! Дела ждут. Охота.

 

Настеньке недавно исполнилось пять лет, и её впервые везли в тайгу. Она всю дорогу торопила отца.

- Едешь, папка, как деда Вэнко на собаках!

- Ты же любишь на лайках кататься?

- Так это на стойбище, по тропинкам! А тут хочу поскорее увидеть зимовье деды Вани. Ты помогал строить, правда?

- Помогал. Давно это было… Тогда мы с мамой Олей ещё не нашли тебя под ёлочкой.

- А говорил, меня аист принёс на крышу!

- Да-а–а?! Что-то я напутал. Нет-нет! Всё-таки под елочкой, в жарках. Ты знаешь такой таёжный цветок?

- Знаю-знаю. И деда Вэнко, и ты привозил нам с мамой букетики. Они как магазинские розы, только во сто раз красивее.

- Точно, дочка! Ты похожа на них. Такая же яркая, на тонких ножках…

 

Увидев избушку издали, Настя захлопала в ладоши, подпрыгивая на заднем сиденье лёгким мячиком.

- Я первая, первая нашла её! Знаю! Дедина!

Выгрузив свежие запасы продуктов и всякую бытовую мелочь для сезонной охоты, Амосовы дружно поделили, кому и что предстоит сделать. Маме Оле – прибрать и обогреть избушку, приготовить обед. Папе Андрею – всё остальное, а Настеньке – насобирать два букета: маме и на обеденный стол.

Малышка первой принялась за работу. Она весело бегала вокруг зимовья, крепко держа в кулачке букетик недавно вылезших из-под снега пушистых, фиолетовых подснежников.

- С корнем, дочка, не рви. Им больно! Ломай стебельки. Тогда цветочки будут расти тут много лет. И твоих деток дождутся.

- Пап, а я скоро женюсь на Косте Расторгуеве. Он хороший. Мне конфетки в садик приносит.

- Ай-я-яй, Настя! Тебе же доктор запретил есть сладкое! Вот матери расскажу – отшлёпает! И с женитьбой не торопись! Мала ещё!

- Так у нас в садике все женятся!

- Ладно, занимайся делом! Потом поговорим.

 

Андрей отгрёб от избушки старую хвою и прошлогодние, наломанные ветром ветки, вмёрзшие в прозрачные бляшки подтаявшего льда. Не спеша, принялся разбрасывать не обогретый в тени пористый наст. Тот горкой топорщился под раскидистыми нижними ветками стоящих неподалёку от зимовья сосен. На их вековых стволах и был устроен лабаз для провианта, охотничьих и других припасов. Здесь же хранились рулоны бересты. В любую непогоду она помогала вмиг растопить кормилицу и спасительницу от холода – буржуйку. Андрей не раз использовал берестяные скрутки вместо факелов в кромешной темени на токовище.

- Пап! Смотри, а там- медвежатки!

Громко вскрикнула восторженная Настя и подбежала к отцу. Размахивая подснежниками, она показывала ими на косогор и тянула отца к медвежьему семейству. Андрей едва удерживал её. Подняв на руки, крепко прижал к груди.

Неподалёку, в двухстах шагах, вдоль косогора давно лежало поваленное ураганом дерево. Амосов часто наблюдал за ним. Отшлифованные до белизны корни издали напоминали множество человеческих рук, в немой мольбе и нетерпении простёртых к небесам. По стволу, с расщепившейся, свисающей клочьями корой, бегали, играя в догонялки, кувыркались и тузили друг друга два годовалых медвежонка. С подветренной стороны, греясь в тёплых лучах полуденного светила, стояла, слегка покачиваясь и томясь, матёрая медведица.

- Туда нельзя, дочка! Их мама не любит, когда к её деткам подходят люди.

Андрей спокойно, без резких движений, чтобы не привлечь внимание медведицы, направился к зимовью.

- А ты, папочка, сам рассказывал сказку про девочку Машу, которая жила у медведей и даже съела у маленького Мишутки похлёбку!

Недоверчивый тон дочери предвещал серьёзный разговор. Отцу ничего не оставалось, как приготовиться к защите.

- А вот и нет, доча! Девочка вовсе не жила с ними, а просто заблудилась. Бродила одна по лесу и набрела на медвежий домик. Дедушка Лев Толстой хотел рассказать Машеньке и всем детишкам, как живут эти умные и добрые животные.

- Почему же мы убегаем от них, если они добрые?!

Она вырвалась из объятий отца, спустилась на землю и снова попыталась бежать к медвежатам, громко взвизгивающим и мычащим от удовольствия у сушняка.

- Настя, послушай и постарайся понять: все сказки начинаются и заканчиваются в детских книжках. Они живут там. В сказках люди разговаривают со зверями и птицами. И те отвечают им человеческим голосом. Так они общаются, как мы с тобой. Люди хотят, чтобы всем было хорошо. В сказках они дружат с медведями. Но в настоящей жизни не всегда так получается. В тайге человек и медведь, если они умные и желают добра друг другу, стараются не встречаться. Просто близко друг к другу не подходят. Хотя медведь действительно умный зверь, но осторожный и мудрый. Помнишь, мы видели медведей в цирке? Там они – учёные. Дяди учат их общаться с артистами и детками. – Настя утвердительно кивнула головой. – Но в тайге живут и плохие медведи. Мы же с тобой не знаем, каких встретили, правда?

Настя молчала и думала о чём-то своём.

- Давай сходим к ним, узнаем. Может, наши – добрые?

- Нет, доченька, сейчас пусть медвежатки поиграют без нас. Видишь, как им весело! Да и в сказке медведи очень рассердились, когда увидели, что в домике побывал кто-то чужой. Помнишь: сломал стульчик, смял постели. Мишутка даже хотел укусить за это Машеньку.

- Вот, и неправду написал дедушка Лев толстый!

- Настенька, не «толстый», а Толстой. Великий русский писатель. Повтори!

- Дедушка Толстой – наш большого роста писатель. А я говорю дедушке Лёве, что медведи так не живут и на людей не сердятся!

Её личико обиженно кривилось, чёрные бусинки глаз покрылись влажным перламутром.

- Нам Галина Ивановна говорила, что наши медведи – самые лучшие и добрые! Живут и спят в берлоге. Похлёбку не варят, у них нет печки, а кушают ягоды и мёд, - Настенька из-за возникших противоречий в её маленькой головке недоумённо и испуганно смотрела на отца, не понимая причины его нарастающей и как-то передающейся ей тревоги.

- Пойдем-ка, Настёна, к маме. Заждалась нас и, наверное, приготовила что-нибудь вкусненькое!

Андрей пристально смотрел на медведицу, которая, как ему показалось, уже обнаружила их. Посадив на плечи дочь, он зашагал к зимовью. Та всем хрупким тельцем извивалась в поддерживающих её руках отца, и, оглядываясь, махала медвежатам.

- Пап, зачем дяди в книжках рассказывают неправду! И дедушка Лев тоже. Напиши ему, чтобы он так больше не делал!

Настенька горько расплакалась.

 

Видя спешное возвращение мужа и слёзы дочери, Ольга забеспокоилась.

- Что случилось?!

Андрей мимикой показал ей, чтобы та замолчала. Раздев малышку, вытер рукавом рубашки её горючие ручейки и усадил за столик.

- Предлагаю, мама Оля, напоить нас вкусным чаем. Хотим варенья с горкой и сладких пирожков. ¬¬- Он, как ни в чём не бывало, весело, беззаботно высказал их с дочкой пожелания и принялся помогать жене.

Пыхтящий, ухающий и подпрыгивающий на раскалённой печке чайник источал запах сочных веток таёжной смородины. По особому случаю, Ольга насыпала в берестяную вазочку любимых дочкиных конфет «Мишка на севере». И Настенькин мир сразу заискрился радостью.

После чаепития она безумолку болтала с мамой, разбирая пакеты привезённых из дому игрушек и вприпрыжку разнося их по углам и лавкам избушки.

Воспользовавшись подходящей минутой, Андрей заторопился в лес, якобы, за валежником. А сам, чтобы не насторожить дочку, незаметно снял с крючка заряженный карабин и вышел. Спрятавшись за пушистой пихтушкой, растущей в метре от двери зимовья – пожалели тогда с отцом срубить её, чуть подросшую - стал наблюдать, как ведёт себя медведица. Та отвела медвежат от сушняка ближе к косогору. Но ещё хорошо было видно, как два неугомонных шоколадных мячика скакали вокруг неё.

«Вот и умница! Нечего нам выяснять отношения при детях».

Пока Андрей отсутствовал, Настя успела сообщить матери о «медвежатках и их большой маме, которые хорошенькие и дружат с человеками». А мама Оля, зная её бесконечные фантазии, из добрых побуждений--предостеречь дочь-- вкратце рассказала ей печальную историю, случившуюся недавно с парнями из их посёлка. Через неплотно закрытую дверь Андрею был слышен их разговор. И он огорчился: «Нельзя же бесконечно травмировать психику ребёнка! Особенно этим ужасным и редким случаем!»

 

Осторожно, прячась за деревьями, оглядываясь по сторонам и вслушиваясь в монотонный гул тайги, Андрей направился в сторону медведей. Дойдя до сушняка, по-стариковски радующегося ещё неостывшему на его стволе горячему следу резвых медвежат и их захлёбывающемуся от веселья дыханию, увидел, как они с треском и рёвом кубарем катились вниз по косогору и тут же скрылись за прибрежными кустами ивняка. Постоял, покурил. Неспешно взвёл курок, и, облокотившись на распростертые сучья, замер, всматриваясь до рези в глазах в неприступную стену утопающего в собственной золотой пыльце соснового бора. Но ничего подозрительного не обнаружил.

Проснувшуюся для новой жизни тайгу наполняли всё тот же хор радостно щебечущих птиц, шорох лёгкого, игривого ветерка да нарастающий рокот самолёта.

«Теперь уж переплыли реку, а за нею – малинники. Прошлогодняя ягода осыпалась и в земле растворилась, так хоть молодые листочки пожуют. Тоже кушанье. Там и лосиных троп не считано… Славненько, умница! Если и вернётся, то не раньше осени – понежить медвежат ещё одну спячку под горячим мамкиным брюхом. Завтра же постараюсь отыскать её берлогу. Где-то тут, неподалёку. Заодно глухариные гнезда проведаю. Скоро самки крепко усядутся на них. Беспокоить – ни-ни! Испугаются, слетят с гнезда – и на вольные хлеба. Этим высиживание и закончится. Эх! Скорее бы на токовище. Но раз уж привёз своих любимых глухарочку с глухарёнком, придётся подождать. Прежде покажу им тайгу весеннюю. Ни в каком кино такой отрады не видывал…»

Вспомнив Ольгин разговор с дочкой о гибели парней с соседней буровой, взгрустнул.

«Какая безумная халатность, неосторожность! Тайга – не городской парк и не берёзовая роща у села. В ней, слава Богу, разного зверья – не счесть. Она мать им и дом родной. При ней выживают, множатся. Тут всякий зверь – хозяин, а мы лишь непрошенные гости».

 

…В недрах Эвенкии исстари скрывались несметные природные кладовые. Здесь изыскивали и разрабатывали уникальные залежи исландского шпата, постоянно велись поиски нефти и газа. Разведчики черного золота бурили скважины от Ванавар до Куюмбы и ниже по Тунгуске. Вахтовые станы тянутся вдоль реки близ поселков и оленеводческих стойбищ. Только в округе Байкита их около десятка. Рядом с буровыми в балках проживают бригады вахтовиков. Люди—с материка, приезжие. Молодежь из ближайших эвенкийских факторий изыскатели берут к себе неохотно. Не обучены. Лишь изредка кому-то повезет, как Андрею. «Толковый и здоровяк. Берем!» Остальная эвенкийская молодежь после интернатов возвращается в оленеводческие хозяйства, к исконным промыслам – труду бесценному, но тяжкому. На грани ежедневного подвига в суровых условиях тайги и севера. Труду, мало оплачиваемому, без выходных и бытовых удобств.

 

…После майских праздников с вахтовой бригадой прилетели два молодых бурильщика: Антон Ильин и Есимхан Жангалиев. Веселые, добродушные, спортивные парни, родом из оренбургских степей. И на третий день после приезда, отработав смену, никого не предупредив, решили самостоятельно познакомиться с тайгой. Погода стояла, куда лучше—тихая, солнечная, манящая. До сумерек оставалось не менее трех часов. Вполне достаточно для первой прогулки.

Местные жители знают, как опасна весенняя тайга с еще местами заснеженными и потому не видимыми глазу горными трещинами и разломами, топкими болотами, тучами ожившей, атакующей мошкары. Да и рельеф: скалы, взгорки, низины. Попробуй, докричись! Встреча с голодным, не насытившимся после зимы зверем тоже не подарок: проснувшиеся медведи, вечно голодные волки и росомахи…

Знали, думали ли об этом парни? Может, в их краях и леса-то нет… Но позже товарищи по бригаде скажут, мол, сто раз им говорено было, предупреждали…

 

Наступила ночь, а парни не возвращались. Бригадир забил тревогу. Мужики разложили костры, палили из ружей, но ни утром, ни днем новички не обнаружились. Тогда бригадир доложил начальству в Байкит. Подняли на поиски Антона и Есимхана вертолеты нефтеразведки, которые посменно бороздили эвенкийское небо вдоль и поперек. От рассвета и до темноты. И так кружили они над тайгой неделю…

Бригада, оповещенные по рации геологи и охотники тоже помогали искать парней, оставляя у зарубок на деревьях продукты, теплую одежду, спички и коробочки сухого спирта. Создавали коридоры спасения, обозначая их лентами располосованных простыней. Безрезультатно.

 

В районном отделении милиции завели уголовное дело. Следователь с пристрастием допросил каждого, кто проживал на стане. Появились разные версии, в том числе и криминальные.

На шестой день исчезновения Ильина и Жангалиева проходивший мимо буровой охотник- эвенк спросил у бригадира:»Не пропадали ли в последние дни люди?». И подробно рассказал, как три дня назад, в двух-трех километрах отсюда, встретил огромного медведя, жертвой которого едва не стал. Зверь, видно, давно следил за ним, шел по пятам. Подстерег и набросился на охотника за выступом скалы.

«Как только увидел близко его морду, понял: этот зверь, однако, знает вкус сладкого мяса. За тридцать лет промысла с медведями-людоедами пришлось встретиться два раза. Обычный медведь за версту чует человека, старается разойтись с ним мирно. Так бывало. Этот же, громада, шел на задних лапах прямо на меня. Дико ревел, мотал головой. Из перекошенного рта летела на камни липкая желтая пена. Потом он, однако, сиганул на меня. Я успел вскинуть карабин и полоснул его по голове. Попал точно. С перепугу я высоко, однако прыгнул. Медведь рухнул замертво, а я приземлился прямо на него. Когда разделывал тушу, в желудке обнаружил клочки волос. Может, и человеческие…Черные и белые».

Двух пропавших друзей в бригаде так и называли в шутку: белый и черный. Улику переправили следователю на экспертизу. Поиски прекратились. Какая на самом деле с бурильщиками приключилась трагедия, теперь уж никто не узнает…

«Жаль ребят, но таковы жёсткие правила тайги: побеждает умный, сильный, осторожный».

 

Андрей заторопился в зимовье и повел своё семейство на прогулку. Карабин скрывала от Настенькиных глаз брезентовая куртка.

- Подрастёшь дочка, пойдём к тому месту, где упал Тунгусский метеорит. Сто лет уж, как про это чудо света узнал весь мир. А мы рядом – и только газетки о нём почитываем. Хо-чу-у сам по-гля-деть! Руками потрогать! Вдруг не экспедициям ученым, а нам, истым Амосовым, повезёт, и метеорит подмигнёт сверкающим осколком неизвестного металла или закачается перед Настёной замшелой вековой глыбой.

- Пап! А это далеко? - Насте явно понравилась его задумка. Глазёнки её заблестели.

- Отсюда - да. Сначала пойдём на «моторке» вверх по Тунгуске до Ванавар. Дальше вертолётом до Пристани. Найдём дядю проводника и потопаем пешочком в приангарскую глухомань. Насколько знаю, до Тунгуса добираться несколько дней с ночёвками.

Андрей почувствовал, как возгорается в нём давняя мечта.

- Ты знаешь, малышка, почему назвали его Тунгусским? - дочка сосредоточенно молчала. - Он упал-то у Тунгуски, рукой подать!

- Пап, а Енисей длиннее нашей Тунгуски? - девочка скорчила лукавую, любопытную рожицу.

- А ты как думаешь, я больше мамы?

- У- у-у!

- Вот и он, батюшка, такой же могучий! - Андрей ухмыльнулся своёму сравнению, а Оля в ответ заливисто рассмеялась.

- Ну, ты даёшь! Сравнил тоже… А с поездкой к метеориту здорово придумал.

- Может, там медведицу с медвежатами и их папой встретим, наших… с грустинкой в голосе размечталась Настя. – Или в их тайге живут только плохие медведи? Сердитые? Как у дедушки Толстого!

- Кого тебе бояться-то, я же с ружьём!

- Нечестно, пап! У медведей ружья нет!

Андрей серьёзно посмотрел на дочь и впервые удивился тому, как умно устроено это маленькое человеческое чудо – ребёнок.

- А я его в рюкзаке понесу. На всякий случай. Вдруг какой-нибудь дядя-мишка шалить начнёт.

Дочка одобрительно закивала головкой.

 

Андрей с детства любил ружья. В доме их всегда было три-четыре. Это от отца, промыслового охотника. И, когда сам начал охотиться, нередко сталкивался с непростым чувством справедливости в охотничьих делах. Порой, нелегко даётся эта золотая середина. Из-за неуместной жалости можно «расшаркаться» желанным обедом голодному, атакующему зверю. Но, имея надёжного защитника - ружьё, жалко убивать зверя за то, что ему дано природой: не ленись, побеждай, наслаждайся вволю добытым кормом, только так сможешь выжить и размножаться. Жалко! И, слава Богу, что такая необходимость, когда всё же приходилось убивать, случалась редко. Чаще удавалось найти мирный исход недружелюбной встречи человека и зверя. Побеждал разум.

 

Амосовы долго гуляли по благодатному, благоухающему ароматами и красками весны угодью. Взбирались на кедровые взгорки, вслушивались в озорные, залихватские трели опьянённых теплом птиц, опускались к дымящемуся испариной болоту и считали бугристые кочки с зазеленевшей на них щетиной осоки. Ходили легко и весело. Для вечернего чая набрали охапку белого вереска и пучок «лакированных» листочков брусники. Оля спрятала в холщёвую сумку несколько стебельков медоносного очитока. Горького-прегорького, но о-о-очень полезного. Его настоем, при кочевой жизни по стойбищам, отец Вэнко приучил её ещё в далёком детстве опрыскивать чум и посуду: «Злых духов и болезни гонит». Теперь она исполняет отцовский наказ на всех зимовьях.

 

День поклонился закату. Натруженное, красное солнышко устало повисло на вершине Медвежьей горы. Скукоженные таёжные тени торопливо прятались под нижние ветки деревьев, в разверзшиеся ущелья и к подножию скал.

В избушку заходить не хотелось. Андрей разжёг костёр на небольшой опушке у зимовья, окаймив его подковой пахучего лапника. Свежий ветерок уносил в угасающее небо голубые змейки смолистого дыма. Чуткое, многоголосое эхо катило их шумное веселье в далёкую глубь леса. Пекли в золе картошку, жарили шашлыки. Играли в прятки и «каравай». А когда пришла пора отправляться Насте ко сну, та придумывала одну отговорку за другой, только бы не отходить от первого в её жизни чарующего костра. Он явился настоящим чудом: метал огненные стрелы в бездонную высь, таинственно потрескивал и угрожающе шипел, распластывал по кругу жалящие языки искромётного пламени. И только убаюканная звёздным шатром, она уснула, свернувшись калачиком на пихтовой лапе. Во сне маленькая северянка вздрагивала. Наверное, от пережитого таёжного дня. То вскрикивала, разговаривая с птичкой, то подзывала к себе шкодливых медвежат.

 

…Это дальнее зимовье Андрей ставил с отцом, будучи подростком. И теперь стройка помнилась ему до мелочей: валили листвянки, подбирали их одна к одной по обхвату ствола, шкурили, долбили тесаками пазы… Отцу хотелось, чтобы изба была просторнее, чем та, ближняя, срубленная им в молодые годы. Он, вроде, жалел её порушить. Завалившаяся на подмытый талой водой бок, видно, она напоминала ему о многом, худом и добром. О единственной в его жизни любви… Отец в те годы не имел своего угодья. Поставил избу вблизи посёлка для охотничьих нужд. Позже, на собственных таёжных просторах, срубил с сыновьями ещё три: ладненьких, утеплённых, с ёмкими лабазами для зимней охоты на соболей и прочую пушнину. Здесь, в доставшемся Андрею от отца угодье - в медвежьем закоулке - полно всякого зверья. Одних берлог двенадцать, не счесть оленьих троп и лосиных лежбищ…

 

Дмитрий Амосов, потомственный охотник, знал свою тайгу вдоль и поперёк. Как умел оберегал её на своём угодье. Приучил и трёх сыновей почитать тайгу-матушку и всех живущих в ней: «Понапрасну - не губи! Беззащитным - не вреди! На дармовое - не жадничай!»

И погиб в тайге от браконьерской шальной пули, защищая любимых птиц. Погиб от злой руки человека, а не от дикого, ненасытного зверя, с которым прожил свой век бок о бок…

Щемящим сердцем помнил Андрей ту горестную весну, навсегда разлучившую с отцом, который был для него, мальчишки из таёжной фактории, целым миром познаний и добра. В него ещё предстояло Андрею войти. И нить туда оборвалась. Пришлось самому торить тропинку в один след. Без отца. Но в душе сына и тогда, и сейчас он жил и живёт повелительным голосом предостережения, назиданием и примером. И не было дня, чтобы Андрей не вспомнил отца.

 

Отец – коренной северянин, рослый, широкоплечий, с копной тёмных, непослушных волос. Умный, услужливый, он со всеми находил нужный разговор. И где бы ни жил, был вожаком деревенских мужиков. Они липли к отцу, как шмели на сахар, роились вокруг него. В будние дни после работы - до полуночи в кузне. И на гуляньях не давали ему никакого продыху, то и дело прося петь давние сибирские песни. И он пел их величаво, картинно, лихо распластав ромашковые меха старенькой гармошки. Пел до полной хрипоты. Были мужики и поголосистей, но все почему-то требовали петь отца. Подпившие, они несмело и нестройно подтягивали ему, кто душевно улыбаясь, а кто потаённо смахивая скупую слезу.

Дома отец никому не навязывал своего главенства. Безмерно любил жену, раскосую красавицу Людмилу, которую с друзьями выкрал тёмной летней ночью из богатого чума. Отец девушки, уважаемый знатный оленевод Эмидак Монго, уже пообещал её в жены известному в Приангарье охотнику Онкоулю Момолю. Человек слова, он и слушать не хотел о другом зяте. И вовсе не потому, что Момоль давал за невесту десять оленей, десять ящиков водки и пятьдесят баргузинских соболей. Да на годовщину свадьбы обещал дарить Эмидаку каждое лето шкуру медведя и тушу сохатого. «Подумай, дочь! – уговаривал отец Людмилу. - Завидный жених из древнего рода желает тебя в жёны. Эвенк, как и мы. Он сын тайги. Все мы должны служить ей, кормилице. Как ты собираешься жить без неё и Энин-Буги, прародительницы нашей – оленихи-мамы?!»

Но к тому времени Дмитрий и Людмила уже любили друг друга и собирались пожениться. Познакомились они в Байките на слёте молодых передовиков, где Дима в фойе клуба пел под гитару модную тогда песню «Главное, ребята, сердцем не стареть!» Напротив него стояла черноволосая девушка с распахнутыми, темнее ночи глазищами. Она откровенно смотрела на симпатичного гитариста. В какое-то мгновение её чарующий взгляд донёс до Дмитрия такую ударную волну биотоков, что остановил песню. Солист забыл слова и, извинившись перед слушателями, отдав гитару в руки виновницы его провала, потянул её к выходу. Они бродили до вечера, рассказывая всё о себе и родителях, доверительно делясь самым сокровенным… Провожая Людмилу к лодке, присланной за ней отцом Эмидаком, Дмитрий так опечалился предстоящей разлукой, что, забыл обо всём на свете. Сев вместе с девушкой в моторку, через час предстал перед её строгим отцом. Конечно же, оробел, стушевался и сник. Успел только шепнуть избраннице, что его буровая неподалёку, и он будет каждый вечер ждать её на берегу реки у Лунной косы.

На первом же свидании Людмила сообщила ему о непреклонном решении отца породниться с Онкоулем Момолем. В середине лета должна состояться их свадьба. О Дмитрии Эмидак и не вспомнил. Дочь наотрез отказалась подчиниться воле отца, но он был непреклонен: «Не позорь наш род и моё имя! Я дал слово и сдержу его. А ты ещё будешь благодарить меня за достойного мужа!» - на этом Монго прервал разговор, считая судьбу дочери уже решённой.

 

Дмитрий с Людмилой, спасая свою любовь, придумали, как устроить побег, понимая, что он возможен только в отсутствии Эмидака. Люда сказала любимому, что отец должен уйти на дальние выпасы, где собирался с пастухами пополнить домашнее стадо дикими оленями. «Надо воспользоваться такой удачей! Возьмём с друзьями отгулы и будем под видом рыбацкой артели дежурить у реки, ожидая тебя в любой час».

Вряд ли бы их затея увенчалась успехом, если бы выбор дочери не поддержала мать. Умный Эмидак, почувствовав в семье что-то неладное, под всякими предлогами оттягивал время ухода из стойбища. До намеченного дня приезда Онкоуля оставалось совсем немного. Мать Люды тайком готовила дочь к новой жизни. Набивала кули, шила новые дорогие одежды. Отец же, дотянув до сумерек последнего дня, не ушёл в тайгу, а уплыл в Байкит встречать прилетающего утром Онкоуля. Этой ночью мать успела проводить из родного чума дочь. Вдруг повзрослевшая, озабоченная и зареванная, она до самого горизонта, почему-то по-птичьи - обеими руками, как крыльями - неустанно махала матери…

Людмила отплывала всё дальше и дальше от родного берега. Её покачивающийся на волнах силуэт вскоре исчез. Надолго. Навсегда…

 

Когда Людмила сообщила Дмитрию о третьей беременности, он обрадовался. Кружа её в объятиях по комнате, нежно целовал её и пел. Их счастью не было конца…

- Завтра же пошлю гонцов на стойбище. Пусть приезжают твои родители. Хватит дуться на нас деду Эмидаку. Скоро третьего внука подарим ему. И только утром спросил:

- Можно ли тебе рожать? Врачи и второго ребёнка нам не разрешали!

На что Люда игриво ответила:

- При моей-то силушке – грех, Митя, не рожать! И не беда, что медики стращают, мол, при отрицательном резус-факторе это большой риск. При первых родах ведь всё было хорошо.

- И то правда. Быстроногие первенцы, как кедрята, подрастают, словно тесто на опаре. Скоро им исполнится по два годика. Мужики! А тебе, знаю, хочется насладиться материнством ещё раз. Рожай, рожай. И десятерых прокормлю.

Дмитрий беззаветно любил своих близняшек. Юрких черноглазиков, похожих на птенцов болотного черныша: смелых и крикливых. Не проходило и двух недель, как молодые чернышата уже летали над болотом. И его амосики крепко встали на ножки, и года не было. Скоро начали лепетать, а потом и говорить. Растут - на одно лицо. Только мать скажет: кто есть кто. Отец Толю с Колей путал. Но папа хитрый. Ловко сообразил и Толе стал прикалывать сзади к рукаву маленькую булавочку. Люда удивлялась:

- Днём и ночью с ними, а терялась. Совсем недавно стала сыновей различать, и то благодаря вечно торчащим волосикам на макушке у Коли. Ты, Дима, как-то быстро…

- Как же, папа ведь! Кровь подсказывает! – улыбался довольный Дмитрий. Но при первой же стирке хитрушка обнаружилась.

- Дим! Твоя затесь чуть палец мне насквозь не проколола. Повинишься - бить не буду! - и ласково, примирительно потрепала его косматые вихри.

Редкие часы общения с малышами были для Дмитрия всегда желанными. Он полностью отдавался детским фантазиям сынишек. Они зарывали его у речки в песок, ставили на четвереньки и до своего полного изнеможения катались на отцовской спине. По вечерам раскрашивали под собачку, зайчика и Винни Пуха. Уставших, но не угомонившихся, Дмитрий усаживал их на широкие колени и читал сказки. Заканчивая очередную, расспрашивал Толю и Колю, что они запомнили. Мальчишки наперебой начинали улюлюкать. Гомону - на весь дом! Но Дмитрий терпеливо выслушивал, и поддакивал, будто понимал их малопонятную, неразборчивую речь. Нежно гладил пушистые, смоляные головки.

 

В те годы семья Амосовых жила в затерянной меж высоких снегов и таёжной глухомани Куюмбе. Дмитрий работал мастером на буровой, которая ажурной металлической пикой упиралась в небосклон в версте от заимки, за мысом Рыбачий. Там же зарабатывали нелёгкий кусок хлеба все местные мужики. Круглый год Амосов добирался к буровой самостоятельно. Не хватало терпения дожидаться у конторы дежурного тягача- будки, подвозящего к месту работы и обратно в заимку дежурную бригаду. В пургу и стужу, когда и тайга-то смиренно, для тепла, укрывалась плотнее белым снежным покрывалом, Дмитрий пешком прокладывал свой след к кормилице. Так он называл буровую. Зимой, придя с работы, копался до полуночи в кузне, что-то мастерил, кому-то ладил салазки, кому-то чинил кухонную утварь. Делал это, можно сказать, принародно. Мужиков набивалось - двух лавок не хватало. Припозднившиеся рассаживались прямо на чистом лиственном полу. Бывало, под пугающие завывания сердитой метели мужские посиделки затягивались до первых петухов. Каждый приносил с собой чего-нибудь вкусненького, таёжного. И все щедро угощались, закусывая первачок и слушая очередную рыбацкую или охотничью байку…

Людмила домовничала, присматривая за детьми. Готовилась к пополнению семейства. До родов оставалось два месяца. Надо бы в Байкит, врачу показаться, да погоды стояли жгучие, нелётные. Озверел морозище, затравленный северным иглистым ветерком. На этом адском холоде и металл крошился, как сталинит при ударе. Завьюженный по лопасти вертолёт уныло дожидался, когда погода даст возможность, наконец-то, разогреться и подняться над бугристой белой бесконечностью...

 

…В тот день радужно искрящаяся алмазная изморозь соединила воедино небо и заимку. Пробивающееся к земле блёклым, рваным блином солнце чуть светило на затерянные в сугробах куюмбовские крыши. И только дымящиеся печные трубы да лабиринты протоптанных в один- два следа тропинок, да кое-где санный след, обозначали в снежном безмолвии живущих привычной жизнью северян.

У Людмилы внезапно начались схватки. Муж на работе, до соседей не докричаться. Она, наскоро одев притихших ребятишек, вышла на улицу. Кружилась голова, отнималась спина, усиливалась боль внизу живота. «Неужели роды…». Потом уже мало, что помнила. На неё с детьми наткнулась чья-то санная повозка и отвезла в медпункт. Это был повар с буровой, который передал на руки фельдшерице Марии Ивановне теряющую сознание Людмилу. Сам помчался к Амосову.

В конторе нефтяников, в переднем углу, на сколоченной из тёсаных досок тумбе стояла единственная в заимке старенькая рация, которая неплохо служила при умеренных морозах. Но тут радист Сеня, как ни старался, настроить её не смог. На санавиацию из Байкита рассчитывать не приходилось. В таких случаях Мария Ивановна не раз успешно и сама справлялась. Но сегодня всё складывалось против роженицы: и резус-фактор, несовместимый с дитём, и кровотечение... Чудом родившийся мальчик едва дышал. Измученный и обессиливший от стимуляторов и рук Марии Ивановны, вытаскивающих его из тьмы на белый свет, он несколько минут не подавал признаков жизни, но позже зашевелился, раскричался.

Но мама Люда была уже не с ним…

Дмитрий почернел от горя. Счастливый, радостный мир с любимой исчез для него навсегда. И только трое желторотиков, любимых и желанных галчат, не дали свершиться грешным помыслам: незамедлительно последовать за женой…Сыновья заставляли его жить…

…Малыш то вздрагивал, жалобно всхлипывая в тёплых отцовых руках, то на мгновение проваливался в сон. И снова по-щенячьи скулил, плакал, словно, как мог, опротестовывал своё насильственное, безвременное появление на свет. Без мамы…

 

Мария Ивановна, родившая на этом же столе медпункта трёх дочек и кормившая грудью младшую, скрывшись за ширмой, пыталась успокоить новорожденного. Но тот отказался от её груди. Оставалось одно - искусственное вскармливание. И она старалась делать всё, что было в её силах, опираясь на опыт и материнское чутьё, только бы спасти его. До месяца не выписывала из стационара обездоленного Андрюшку, вскармливая его своим сцеженным в бутылочки молоком, ласково называя «зятьком» и «крестником» и не доверяя никому заботу о нём. В свободные от приёма минутки склонялась над кюветкой беспокойного, но самого дорогого пациента. Разговаривала с ним, приучала к молочным смесям, купала в травяных настоях. Городским лётчикам заказывала разные детские премудрости, которые помогали Андрюше набираться силёнок и расти.

Вскоре мальчик вроде бы смирился с новым, неласковым миром и принял непростое решение - остаться в нём. Почти не плакал. Бодрствуя, начинал призывно агукать, искал чёрными, раскосыми мамиными глазёнками добрую тётю. Насытившись, восполнял недостающее ему по праву сном. Просыпаясь голодным волчонком, аппетитно причмокивая, опустошал тёплые тёти Машины бутылочки. Малыш крепчал!

Дмитрий взял бессрочный отпуск по уходу за детьми. Не отходил от крохи ни на минуту, взяв на себя и ночные кормления. О старшеньких заботилась его рано овдовевшая, бездетная сестра Соня. Прилетев из Крыма на похороны, и видя нуждающихся в её помощи сирот, осталась жить у брата. А папа Дима учился быть для младшенького, хоть чуточку, мамой…

…Однажды отец привёз в дом маленького лосёнка, названного им Валькой. Тот едва держался на высоких, дрожащих и непослушных ногах. Видимо, он был у лосихи вторым телёнком, по воле судьбы или случая отбившимся от неё. Отец нашёл и высвободил малыша из плена весеннего распадка. Вальке было менее недели от роду, и он очень ослаб, пытаясь выкарабкаться на сушу. Но скользкий, трухлявый сушняк, обламывался под ним, крошился и тянул в студёную талую воду. Не случись встречи с отцом – ему бы не жить! Согревшись в протопленной бане, напившись коровьего молока и отоспавшись на старом отцовском полушубке, Валька быстро освоился. Шустро бегал по подворью, брыкался, высоко подпрыгивал и бодал забор. Но больше других любил тётю Соню. Стоило ей спуститься с крыльца, как чуткий Валька оставлял забавы, мчался к ней стрелой и облизывал всю, тычась симпатичной мордочкой в живот. А, когда она выносила лосёнку пойло - молоко с кусочками размоченного хлеба - он готов был распластаться перед нею, на лету хватая и засасывая в рот края цветастого клеёнчатого фартука. Такие каждодневные «наезды» оставили от бедолаги жалкие, жёваные лохмотья.

Прислонив ведро к забору, тётя Соня ногами и руками пыталась удержать его в стоячем положении, так как Валька, прежде, чем приступить к кормёжке, старался поддать «долгожданному» со всех сторон и только потом окунал в него свою ушастую мордочку. Изредка телок высовывался из ведра, чтобы хлебнуть воздуха. При этом громко сопел, фыркал и мотал головой. Все бросали дела и с восторгом наблюдали за ним. К концу кормления Валька был от копыт до холки в молоке и крошках. Пойла хватало на всех. Лобастый шустрик не по разу благодарно обегал дружный мальчишеский круг, оставляя на каждом печать признательности и изрядно испачкав одежду. Тогда за сутки он набирал около двух килограммов привеса.

…Осенью отец навсегда разлучил детей с любимцем. Увёз его, быстроногого, сильного, упитанного, с заметно отросшими рожками, на дальнее зимовье за Медвежью гору. И как-то, год спустя, они повстречались на узкой каменистой лосиной тропе. Отец узнал его издали. Но Валька остановился первым. Задрав голову, долго смотрел на идущего навстречу человека. Чувственными, влажными и волосатыми ноздрями втягивал глубоко в себя летящий от него ветерок. В раздумье переминался с ноги на ногу, хрипло мычал, прижимаясь крупом к поросшему лишайником скальному выступу. Замирал, словно что-то сопоставляя и припоминая.

Отец остановился в десяти шагах от могучего красавца, протянул ему руку и тихо позвал: «Валька! Валька…» И тут же, вздыбив копытами известняковую пыль, лось ринулся к своему спасителю. Приблизившись вплотную, несколько раз обошёл отца, помотал головой, словно хвастаясь высокими, ветвистыми рогами. Потом, добродушно хукая и сопя, как в детстве, осторожно прижался к нему торсом и стал лизать лопатистым, розовым языком отцовы руки, лицо и фуфайку. В холке Валька вымахал под два метра и весил около полтонны.

Расчувствованный благодарной памятью, отец дрожащей рукой гладил доверчивую, тычущуюся в него Валькину морду. Тот замирал от удовольствия, когда добрый человек ласково трепал его за длинные уши, теребил свисающую на грудь клином густую, шелковистую бороду, одобрительно хлопал ладошками по сильным, стройным ногам. Так они долго, близко общались, наслаждаясь неожиданной и счастливой встречей, понимая, говоря друг с другом на языке идущих от сердца звуков и выразительных телодвижений. И разошлись в разные стороны медленно, неохотно, будто, наперёд зная, что никогда уже их тропы не пересекутся…

 

Усыпив Настеньку и убедившись, что им с Ольгой ничто не угрожает, Андрей собрался налегке пробежаться к токовищу. На послух. В надежде, что место тока после прошлогоднего происшествия на песчанике осталось прежним. «Если не слетят на новое, то подтянулись к нему на вечерней зорьке».

- Оленька, душа горит, весь там, с глухарями. До утра не дотерплю. Слетаю мигом туда и обратно. Тут всего-то тысяча семь шагов. С часок-другой посижу, послушаю. Отведу душу. А ты запри дверь на засовы и спи. На крюке за шторкой оставляю карабин. Умеешь ведь. Если что - лампу не запаливай. Приоткрой окошко - и очередью вверх. Услышу. Только бояться, вроде, некого. Медведица с медвежатами за рекой. Ближе к прокорму. Там у лосих отёл в разгаре. Сама понимаешь… Обо мне не беспокойся. Ночью проведаю вас.

И пошёл по заболоченной тайге, окаймлённой сухой, гористой гривой соснового бора. Сгущались сумерки, но угасающее небо ещё светилось в кронах деревьев. Три берёзки у тропы, чудом прилепившиеся к подгорью, прошуршали атласом первой ароматной листвы. Потрепав гибкие, нежные веточки, Андрей постоял у белоствольных подружек, вслушиваясь в перезвон их говорливых шоколадных серёжек. «А за скалой с северной стороны берёзки не распустились. Завтра к ним наведаемся. Напою Настюху соком».

 

…Прошлым сентябрём Андрей пригласил двух городских парней из бригады на глухариную охоту. Всё, что знал о ней от отца, рассказал и показал им. Привёл на это токовище и продолжал учить: «Не спешите стрелять. Насмотритесь, наслушайтесь. Когда ещё удастся соприкоснуться с таким чудом! Ищите изначалие песни: что-то вроде чётких постукиваний: «тэ-ке…тэ-ке». Потом звуки сольются в короткую трель и точение! «Скжищи- скжищи- скжищи»! Слушайте дальше и ждите пятиколенную «чи-чи-фшя». Это и есть их миг глухоты перед безжалостной пулей. Глухарь, как говорил отец, на рану крепок. Его ахиллесова пята - в основании крыла. Хотя современные ружья намного мощнее прежних… Но не будем о грустном. Следуйте за глухарём сердцем. Сердцем же запоминайте все неповторимые колена так волнующей охотника песни».

Над токовищем сгущались сумерки. Урман становился темнее и тише. Только чернозобый дрозд нет-нет да и затянет своё нервозное пение, прерываемое трескучей позывкой «ка…ка». Впереди короткая ночь. Неподалёку от тока разбили палатку. Андрей разложил уютный «токо- костерок». До трёх часов ночи тянулась тихая, приглушённая беседа за травяным чаем. Но чуть посерело небо, ёкнула, встревожилась амосовская охотничья душа: «Вот что, мужики, ружья за спины и вперёд!»

Они, крадучись, гуськом, направились к выбранному засветло схрону. Услышав со спины нарастающий свист, Тарасов остановился и боязливо спросил у Андрея: «Что это?!» Тот чуть слышно и нервно оборвал его: «Молчи ты! Говорил же – ни звука! Глухарь летит». Обернувшись на лопотание крыльев, увидел спешащего на свидание самца. Следом за ним пролетели ещё три. Потом пятый, седьмой… «Славненько натокуемся!» – порадовался бывалый охотник. Птицы разлетались по разные стороны тока и ныряли в чёрную крону деревьев. Дойдя до места, Андрей услышал звуки, скорее напоминающие негромкое щебетание пичужки, чем запев царственного глухаря. И… первая, долгожданная песня пролилась в ночь…

Чуть ближе на сухой осине раздалось отчётливое «тэ-ке…тэке», пение учащалось. Отрывистые, трудно воспроизводимые звуки уже сливались в мелодичную трель, мягко, без паузы, переходящую на собственно песню, более чувственную, нежную…

Парни не раз порывались к поющим соснам, но Андрей удерживал их, грозя увесистым кулачищем. И только в первых лучах разгорающейся зорьки отпустил их от себя. А сам, затаившись, продолжал слушать душой и утопать в чарующей реликтовой глухариной симфонии.

И вот точения любострастцев стали редкими, одинокими. Амосов решил начать охоту. Прислушавшись к солисту на кружевной лиственнице, сделал несколько подскоков к ней и растворился в её шелковистых ветках. У него над головой «точил» матёрый самец. Терпеливо прослушав несколько его песен, Андрей дождался для себя стартовых «чи-чи-фшя» и хвостового щелчка - «пыррр». Что-то тёплое тут же коснулось кончика его носа. «Спасибо! Будем считать - к удаче». И выстрелил. Не подходя к шумно упавшему к ногам глухарю, узрел в пятнадцати шагах низко сидящего на раздвоенном суку старой ели ещё одного, поющего…

Тарасов и Смоляков за две предрассветных зорьки тоже положили в рюкзаки по два увесистых самца. Андрей считал это даже избыточным отстрелом для удовлетворения охотничьего азарта. В оставшееся время охотникам всегда есть, чем заняться: насладиться осенними дарами и красотами пылающей багрянцем тайги, отогреть душу у магических костров, омыть её небесной чистотой звёздного шатра… Почувствовать себя частичкой калейдоскопа природы и послужить ей…

Во второй половине воскресного дня, перед отъездом в посёлок, хозяин повёл гостей к речке на песчаник, где сытые, непуганые глухари, готовясь к скорой зиме и грубой пище, набивали безмерные желудки галькой. В момент гальчевания они всегда были так увлечены, так доверчиво беспечны, что любая жестокая, бездумная рука могла в один миг уничтожить целые группы и выводки. При таких обстоятельствах и погиб его отец, знаменитый эвенкийский охотник Дмитрий Амосов…

На суде преступники скажут, что он сам схватился за дуло, не давая убивать птиц, и произошёл самопроизвольный выстрел…

На песчаник слетелось около сотни прекрасных и гордых птиц. Величавые буро-рыжие копалухи, сизо-бурые, краснобровые самцы и вечно дерущийся молодняк.

Присев на песок, Андрей наблюдал редкостную картину их «галечного» отрешения и не заметил вскинутые на поражение глухарей ружья гостей. Но, оказалось, их настрой был преступно твёрдым. Войдя в раж, браконьеры устроили настоящую бойню, запихивая и уминая в припасённые кули самых крупных особей…

Амосов обезумел от горя, как будто на глазах погибали один за другим родные, близкие люди… А его самого беспричинно и безнаказанно изваляли в дерьме…

Чтобы остановить этот кошмар, он, выпустив из карабина несколько очередей вверх, а потом повел стволом ниже: «Пристрелю подлецов, если не уймётесь». Не на шутку испугавшись, трусоватые браконьеры, побросав ружья, кинулись бежать к «Ниве», волоча за собой кули…

Оставшись на берегу, Андрей упал на окровавленный галечник и долго, безутешно рыдал под разрывающие душу крики подранков…

На следующий же день перевёлся в другую бригаду, только бы не видеть ненавистные ему лица.

 

С того ужасного дня прошло чуть менее года. И что-то подсказывало Амосову: глухари с тока не слетели. Остались с ним. В подтверждение его надежд над головой, тяжело резанув густой, влажный воздух, дотягивал последние метры крупный самец. Взволнованный встречей, Андрей, безо всякой осторожности, словно привязанный тысячью невидимых нитей к роскошным крыльям спешащего глухаря, с затаённым дыханием, длинными бесшумными прыжками, стал приближаться к сосне, надёжно укрывшей ветками сладколюбца. Но не успел ещё коснуться смолистого ствола, как глухарь, почуявший неладное, стремительно взлетел вверх.

«Вот дурак же я! Так и не научился справляться с собою! Млею, теряю голову. И не учил ли меня отец подскокам к этой чуткой птице!» Поругав себя, ползком добрался к центру токовища и спрятался в отяжелевших соком развесистых лапах ели. Отдышался, успокоился и стал вслушиваться в звенящую вокруг тишину, лёгкими серебряными молоточками бьющуюся о его виски. Крыльями влюблённого мотылька трепетало взволнованное сердце и билось, пульсировало во всём теле. Приближались лучшие минуты его охотничьих забав!

Андрей благотворил эту древнюю, таинственную, удивительной красоты посланницу исчезнувших миров. Сколько перечитано, переслушано от отца и самим узнано о ней, но глухарь по-прежнему оставался для него непознанной, неповторимой загадкой тайги. Он не смог, и, наверное, никогда не сможет утолить жажду познания глухариной сути. Не от мира сего, они, эти птицы, завораживали и казались ему не земными, а по вселенскому благородству миллионы лет назад подаренными людям для утехи и любования истинной красотой…

Прямо перед собой Амосов увидел сразу несколько петухов, устрёмленных к квохчущим неподалёку в траве подругам.

«Умницы! Славненько! От добра - добра не ищут. Здесь всё для них: безлюдная глушь, ягодные болота и хвойники, близкий песчаник и глубокие снега лютой зимой».

 

Вернувшись в зимовье за полночь, Андрей долго не мог заснуть, перелистывая страницы ушедшего дня. «Завтра годовщина отца. Как всегда, в этот день мои мысли с ним и о нём». Придремнул на часок на лавке и проснулся в непонятном волнении. Ночь ещё сливалась с окошком. Выпил травяного настоя, пожевал черствого хлеба с салом, снял с крюка собранную с вечера сумку и разбудил Ольгу.

- Затвори двери. Спите спокойно. Скоро утро.

И нырнул за порог в обдавшую холодом, как из ушата, темень. Рассыпанные по чёрному небу яркие звёзды, подбадривая, подмигивали ему разноцветными огоньками. Над тайгою звенела, покачиваясь и давя на слух, тишина.

Он шёл легко и уверенно, отцом протоптанной тропой, которую безошибочно узнал бы из десятка других: по отклику шагов в «вёдрые» деньки и в непогодь. Мягким ласковым шуршанием, поскрипыванием, постукиванием и лёгкой осыпью скалистых проходов тропа подбадривала, оберегала и предупреждала об опасности. Теперь она бесшумно стелилась под его скользящую поступь, лишь тихо, словно во сне, постанывая на крутых поворотах. И с завязанными глазами Амосов дошёл бы по ней до токовища.

За охотничий сезон они с отцом нахаживали вдоль и поперёк угодья сотни вёрст. Знали все болота, низины и взгорки, как свой огород. Заштриховывали их на плане угодья зелёным карандашом, обозначив пунктиром натоптанные тропы. Но оставались и неизвестные, труднодоступные места, затушёванные чёрной пастой. Они-то, чёрные дыры, и манили к себе Андрея. Но один, без отца, в исконную, нетоптаную человеком тайгу идти не решался. «Вот вернуться братья – моряки в родные края, тогда держитесь, дыры! Скоренько у нас позеленеете».

 

Восток чуть высвечивал верхушки деревьев. Бодрящая лазоревая дымка просачивалась по стволам и уплотнялась до белёсого света в их косматых кронах. В заросшем карликовым сосняком мыске, у заболоченного ручья, что меж кочек незаметно сползал в речку, послышалось громкое и злобное уханье филина. «Только этого разбойника не хватало! Не испортил бы мне предрассветного бала». Он, подростком, не раз наблюдал за лесными разбоями вошедших в раж филинов. Их уверенный, волнообразный, почти бесшумный полёт низко над землёй всегда увенчивался успехом. Жертвами оказывались зайцы, белки, нередко и глухари. Пронзённые мощными когтями хищника, они тут же испускали дух, окропляя округу алой кровью. И, если филин потешится на току, охоте не бывать. Приходилось ждать новой зорьки и сомневаться, прилетят ли певцы вновь…

На глухариной охоте отец был непреклонен и строг. От него у глухарей не было никаких секретов. Его душа купалась в их песнях. Порой казалось, что и сам он вот-вот затэкекает. Заклинал не губить глухариные стаи на галечнике у речных отмелей и яров. «Такое же преступление, что дитя губить у материнского соска». Как мог, оберегал любимую птицу, приносящую ему ни с чем не сравнимую охотничью радость!

Бывало, приметив кормящихся самцов, безмолвно приказывал Андрею присесть на болотной кочке. И сам тут же замирал на корточках, чтобы не вспугнуть их. Смирившись с неподвижностью и безвредностью непрошеных гостей, птицы вновь припадали к ягодным кормушкам. Насытившись, обдавали ветром сильных крыльев изрядно подмоченных болотной жижей охотников и улетали. А на смену им подтягивались другие собратья по токовищу. Отцу и сыну хорошо были видны их лоснящиеся бронзовые грудки и бойкие, озорные, с клюквенными бровями жёлто-рыжие глаза.

«Пап! У меня аж дух захватывает от этой красоты!» - тихо шептал сын. А тот лишь движением пальцев одобрял его восторг. И тела их вновь принимали позу склонившихся к болоту пней. Так они могли часами наблюдать за реликтами, живущими на земле не одну сотню тысячелетий.

И, не дай Бог, при отце без надобности заломить ветку, сорвать жарок, пламенем костра подпалить ствол дерева или лапы хвойников. Даст такого пинка, мало не покажется. И скажет в след: «Топай пешком домой, коль вести себя по-человечески не можешь!»

 

…По тайге разносились нестройные голоса ранних птах, когда Андрей добрался до схрона. Тюлиликал, радуясь новому утру, лесной куличок фифи. И вдруг откуда-то донеслось тихое, но чёткое пение глухаря. Не успел он вывести и нескольких сольных колен, как его поддержали перепевами в разных концах токовища сразу несколько самцов.

Андрей, по данному той горестной весной зароку, сегодня будет долго слушать отцовых любимцев и только в конце токования, на разгулявшейся зорьке, одним метким выстрелом откроет сезон.

Пришла, наконец, его охотничья пора. Прямо над схроном увидел летящего красавца. Тот чуть не снёс могучими крыльями крышу из переплетённых тонких веток тальника, и уселся неподалеку на нижние ветки сосны. Минутой позже глухарь уже заливался любовными трелями. Андрей, пытаясь растворить себя в сиреневом рассветном мареве, сделал к нему несколько бесшумных подскоков. Добравшись до сосны, затаил дыхание и пропустил ещё две, ласкающие слух, песни. И только потом, дождавшись заключительного аккорда «чи-чи-фшя», точным попаданием сразил глухаря. Тот смиренно ушёл из жизни в момент сладострастия, ничего не видя и не слыша. Не мучился. Мощное, громыхающее эхо, обгоняя выстрел, понеслось далеко за пределы тока.

 

Бойкий рассвет щедро лил розоватый свет на плывущие низко горбатые облака. Падающий с высоких небес пронзительный свет покачивался в потоках свежего ветерка, разливаясь бело-розовой акварелью по всей проснувшейся многоликой тайге. Любовные песни глухарей внезапно стихли, словно кто-то волшебной палочкой в одно мгновение оборвал их неповторимой красоты напев. И сразу ток наполнился громким, отрывистым и ненасытным «бок-бок-бок». Копалухи, под укоризненное молчание своих возлюбленных, шумно покидали любовное ложе. Картинно планируя над землёй, они неторопливо разлетались по своим гнездовьям.

 

Андрей сидел у костра на закрайке тока. Здесь, в прискальном редколесье, на солнечной, защищённой от ветра стороне, он каждой весной привычно любовался ещё одним неповторимым таёжным чудом – сибирскими ярко оранжевыми жарками. Такой красоты роз он нигде не встречал!

«У зимовья только стебельки выбросили, а тут уж прелестью вовсю полощутся. Видать, холодновато им там, в густом хвойнике», - подумал он и прилёг, отгородившись курткой от трескучего, жаркого костерка. Отдыхая, наслаждался лёгкой, переливчатой рябью пламенеющего цветочного моря.

Сушняк давно догорел. И только угасающее мерцание углей заставило Андрея с усилием оторвать взгляд от жарков и взяться за разделку глухаря.

По отцовой, теперь и своей, привычке никогда не приносил домой дичь в кровавом оперении. Выпотрошив внутренности, посолил и замуровал роскошную тушку в красную глину, как в тесто. Выкопал в кострище нужной глубины ямку, уложил на дно её дичь, засыпал горячей золой и сверху нагрёб горкой горячих углей. Через час-полтора в такой «жаровне» глухарь подоспеет к столу. Его перьевая шубка снимется вместе с глиной, и останется только завернуть желтовато-белую тушку в чистую тряпицу. А всевидящей Настеньке, дотошной дочке таёжного охотника, не придётся объяснять, кто убил такую красивую птичку…

Теперь у Андрея целых два часа свободного времени. Он направился по закрайку токовища осмотреть гнёзда копалух, в которых, по его подсчёту, должны лежать от пяти до восьми яиц. Кладка заканчивалась. Вот и на берёзе лист крупнеет – верная примета. Скоро копалухи накрепко привяжутся, врастут в гнездовья и станут незаметными любопытному глазу. Денно и нощно будут бдеть и согревать яйца. Лишь изредка в тихий сонный час они слетают испить водицы и, если повезёт, покормятся каким-нибудь мелким живьём или набьют желудки кедровой хвоей.

«Любишь кататься, люби и саночки возить!» - почему-то припомнились Андрею слова известной песни. У глухарей отцовство тоже заканчивается любовными утехами, а все заботы о потомстве лягут на глухарок. Вылупившиеся в конце июня глухарята, будут без умолку выпрашивать, требовать у матери корма. А дождавшись его, станут выхватывать один у другого, раздирать острыми коготками. И тут же мгновенно заглатывать, икая и давясь, несоразмерными с их глотками кусками, чтобы с трудом отвоёванную долю не успели отобрать их ушлые собратья.

Каждому глухарёнку надо непременно быстро расти крепким и сильным! Через месяц он «встанет на крыло» и совершит первый полёт над своей колыбелью. А в сентябре навсегда распрощается с гнездовьем и теплом материнского крыла.

На окраине в заболоченном сосняке Андрей приметил первое гнездо. Видно, копалуха где-то кормилась. Он тихо подошёл к нему, словно боясь нарушить покой зарождающихся жизней. Семь крупных нарядных яиц, пасхально украшенных красно-коричневыми пестринами, были заботливо прикрыты клочьями мха. «Ещё день-два, и самка сядет». Едва успел отойти от гнезда, как дородная глухарка приземлилась на него. Громкое, настойчивое «бок-бок-бок», отгоняя Андрея прочь, ещё долго ударялось о его спину…

 

Росистая утренняя тайга нежилась в первых лучах выкатившегося из-за скал золотисто-розового солнца. Душа Андрея купалась в весне и носилась вместе с нею над зелёным безбрежьем тайги. Это были редкие минуты полного единения его с лесным миром.

С небес на землю его вернул откуда-то издалека доносящийся непонятный шум, похожий на невнятный разговор вперемежку с надрывным стоном. Затрещал сушняк, и стон стал громче. «Кто-то идёт не по тропе. Не то человек, не то зверь». И всё стихло.

«Неужели показалось?! Вроде, на моё угодье никто из местных не зарился и сюда не хаживал».

И вновь повторились те же смешанные воедино, но уже более отчётливые, усиливающиеся звуки. Андрей уловил, откуда они исходят. Замер, снял с плеча ружье. Оглядевшись по сторонам, увидел впереди не высокую, но пушистую пихтушку. Подойдя к ней, спрятался меж лапами и затаился.

«Надо переждать, послушать. Может, заплутал кто из геологов, они везде бродят…». Прошло около получаса. Когда в третий раз затрещал валежник, Амосову стала ясно: кто-то движется в его сторону, периодически отдыхая или чем-то попутно занимаясь. Но его настораживал и беспокоил стон, теперь уж слышно - человеческий стон. «А, была не была, пойду, а там разберёмся!»

Он вылез из пихтушки и побежал навстречу тревожной неизвестности.

 

Прочитав в армейской газете приглашение на работу в Эвенкийскую нефтеразведку, Антон Ильин и Есимхан Жангалиев написали запрос и вскоре получили ответ, с приложенными к нему поимёнными вызовами. Им обещали бесплатную учёбу на курсах, выплату подъёмных и много разных северных льгот. По-братски сдружившиеся во взводе связистов Антон и Есимхан решили и после армии не разлучаться. Ни при каких обстоятельствах. Так и невестам написали. Готовьтесь, мол, стать жёнами в далёкой сказочной Эвенкии. Конечно, обоим хотелось поступить в институт, но обстоятельства пока не позволяли. Антона воспитывала мать. Есимхан тоже недавно остался без отца, и надо было помогать матери растить младшую сестрёнку.

Эвенкия встретила их по-матерински радушно. Все обещанное в вызове было исполнено и подтверждено трудовым договором. Окончив в краевом центре месячные курсы бурильщиков, друзья на вахтовом самолёте прилетели в Байкит и приступили к работе. Здесь им нравилось всё: простые, приветливые люди, порядочность деловых отношений и сытая жизнь. Но эвенкийская тайга сразила их наповал. Нигде не видели таких красот. Зареклись, в первые же свободные часы от работы устроить «прописку» у таёжного костра.

Так и поступили…

 

Пробежав около полукилометра в направлении доносящегося всё чаще стона, Андрей заметил лежащего под кустом рослого мужика в спортивном трико и грубоватым баском окликнул его:

- Эй, кто ты?

- Я Есимхан, не здешний. С буровой… Мы с другом заблудились. Неделю плутаем…

Парень пытался подняться, опираясь на две берёзовые палки, но не смог и отчаянно взревел.

-Где друг-то твой? - осторожничал, допытываясь, Андрей. В тайге всякое случалось.

- Здесь, недалеко…под кедром лежит.

- Что с ним?

- Полез на кедр и оборвался. Ослабли мы… Я ещё ничего, терплю… Антона бы… скорее в больницу… Без сознания он…

«Конечно же! Это и есть те самые бурильщики, «съеденные медведем». Андрей заспешил к парню и помог встать.

- Обопрись на меня, отдохни. Вот радость-то! Живые! А вас …

Он поперхнулся, не найдя в себе сил произнести что-либо из известного ему случая.

-Как же вы сюда дотопали! Напрямую от вашей буровой вёрст семьдесят, а по тайге - все двести!

- Не знаю… шли и шли… Вначале все было замечательно. Долго перебирались через… ручей с завалами… - его слабый голос куда-то проваливался.

- Распадок?

- Да-да… распадок. За ним сразу упёрлись в большую горку… Кое-как на неё вскарабкались. А там старая пихтовая роща.

- Бор?

- Да-да, правильно, бор. Пихтовые корни, как руки, над землёй переплелись. Прыгали, мы прыгали над ними. Удивлялись, шутили. Тогда ещё нам весело было. Не заметили, как спустились в другой лес… Ели, сосны… красивые оранжевые, а может, жёлтые, маленькие розочки…

- Это жарки.

- Так вот они какие… жарки!.. Нарвали букеты, идём, смеёмся. И вдруг лес потемнел…

- У нас так! Спрячется солнышко за скалу, и сразу темень берёт своё.

- Куда идти – не знаем. С собою взяли коробок спичек. Решили заночевать у костра. Говорят, утро мудренее… А проснулись – задождило. Кругом серо и сыро. Ни фига не видно. Забрались под старую ёлку и просидели до вечера. Опять пришлось заночевать. А в остальные дни метались по лесу, как звери в клетке. Везде, вроде, были, знакомо всё, а выйти к той первой пихтовой горе не смогли.

- Где там! Неопытному глазу, тут всё на одно лицо. Как близнецы, один взгорок на другой похож, разве только деревья разные. Поди, отличи, пока не обвыкнешься. Мальчишкой сам не раз блудил тут. Колесил вокруг да около. Старшие братья находили меня и потом одного в тайгу не стали отпускать. Ну, что, Есимхан, отдышался? С ногой-то что будем делать? Давай, посмотрю. На курсах медицину проходил. Так, по верхам, для случая. А вертолёты не летали над вами?

- Нет, у меня отличный слух.

Андрей усадил парня на пень и, задрав до колен штанину, в испуге отскочил.

- У-у, браток, да у тебя, Боже ж ты мой, какой пе-ре-ло-ми-ще! Как же ты шёл?! Нога на глазах пухнет. Кость наружу торчит! А кровищи! Первым делом, постараемся остановить кровь. Не водица. И возьмёмся мастерить шины. Давно эта беда?

- На кедр вместе с Антоном полезли… Шишки высоко, а есть охота… Сначала под ним сук обломился. Смотрю, лежит, не встает, как мёртвый… Я заспешил вниз и тоже сорвался… шлёпнулся боком, а нога по камню скользнула. Сгоряча встал на неё и к Антону… Он дышит, но в себя не приходит. Потом выстрел услышал… Наверное, ваш? Как из пушки. Обрадовался, вскочил, а идти не смог. Пополз к молодым берёзкам. Жалко, загубил их, но куда я, без палок…

Андрей перевязал ему рваную рану своей чистой рубахой, выстрогал ножом из сухой осины две шины, наложил от лодыжки до бедра и крепко примотал их к ноге.

- Ладно, держись! Надо торопиться. Отведу тебя к костру и начну искать Антона. А ты не стесняйся. Держись одной рукой за меня, другой опирайся на палки и потихоньку скачи.

Они медленно продвигались к токовищу. Шины немного притупили боль, но она всё равно была невыносимой. Есимхан в кровь искусал губы, и, периодически взвывая, продолжал скакать. Чтобы как-то отвлечь его, Андрей продолжал говорить с ним.

- Я тоже бурильщик, с соседней буровой. Зовут меня Андреем. Амосов. А здесь моё угодье. В двух вёрстах и зимовье стоит. От Байкита - самое дальнее. За ним начинается ничейная, не хоженая тайга. Повезло вам с другом крепко, при ваших-то болячках… А всё отец! И тут добром людям послужил.

- Он с вами?

- Да не выкай ты! Считай, товарищи по работе, а выкаешь… Отца пять лет уж, как нет. Погиб тут у речки, на песчанике…

- Прости…те…ти. Привыкну… - и закашлялся.

- Дорогу к Антону помнишь?

- Да-да. От кедра до места, где ты нашёл меня, рвал рубаху и привязывал тряпки к веткам. Скоро найдёшь.

Только сейчас заметив вокруг губ Есимхана запекшуюся кровь, Андрей спросил:

- Что это? Искусственное дыхание «рот в рот»?

- Да-да…У него кровь струйкой била… изо рта…

- Ладно. Видишь впереди кострище?

- Вижу.

- Подожди нас с Антоном тут или потихоньку прыгай к костру. А я - к Антону.

- Мне чем-то помочь?.. На четвереньках ползти смогу…

- Ты в своём уме?! Ну, дружище, придумал! На четвереньках! С твоими-то ранами?! Сам справлюсь. А ты не храбрись. У тебя с ногой очень серьёзно. Потом, мужик я - о-го-го! Бог силушкой не обидел.

И бегом направился в указанном Есимханом направлении.

«Надо спешить! Всякого зверья полно. Почуют кровь - не побрезгуют».

Через полчаса увидел сидящего под кедром Антона. Тот сиплым голосом звал Есимхана, стонал, его рвало сгустками запекшейся крови.

- Мы с другом – рабочие… из нефтеразведки… Заблудились… А вы кто?! - тихо спросил он, смотря мутными глазами на Андрея. И опять потерял сознание.

Андрей сломил огромную лапу с ближайшей пихты, уложил на неё Антона. Перехватил под мышками своим ремнём и, поминутно оборачиваясь, торопясь, потянул его к костру. Тот лежал недвижимо, не подавая голоса. Когда Амосов с Антоном добрался до места, Есимхан, постанывая, уже лежал у костра.

- Как он?!

-Приходил в сознание. Даже произнёс несколько слов. Но по дороге сюда не отзывался.

- Вы быстро вернулись, а я вот только добрался. Последние метры кое-как дались. Руки совсем обессилили… Нога… Хоть криком кричи… Терпения не хватает…

Андрей разгрёб золу и достал глухаря. Вызволил его из «тулупа» и глубоко проколол сухой веткой.

- Готов, красавец, готов! Давай-ка, Есимхан, подкрепись.

- Неделю на подножном корму… можно ли… мясо? - он заметно слабел, и голос был еле слышен.

- Чуть-чуть не повредит. Дичь! В пакете возьмёшь хлеб и брусничную воду.

А сам намочил чистую тряпку, приготовленную им под глухаря, и приложил ко лбу Антона. Тот открыл глаза. С трудом приподнялся на локтях.

- Где я?

Обрадованный Есимхан подполз к нему.

- Антоша! Нас нашли. Мы будем… жить!

Но друг опять отключился. Андрей поравнее уложил его у костра и прикрыл своей курткой.

- Наверное, сотрясение. У меня в детстве такое случалось, когда с отцом шишковали. Тошнило, себя не помнил. Ну, крепитесь, мужики! И ждите. Вот тебе, Есимхан, на всякий случай ружье. Стрелять-то приходилось?

- Только демобилизовались. И дома на гусей и уток ходил.

- Вот и славненько. А я мигом. Постараюсь уазик поближе к вам подогнать.

Есимхан поднял на него кричащие от боли, полные слёз и мольбы глаза.

- Спасибо. Сам Аллах послал тебя к нам…

- Спасибо - потом. А сейчас - ешь!- и подал ему в руки аппетитную ножку глухаря.

 

Озорные, горячие лучи кувыркались в мохнатых шапках хвойников, ласкали душистое таёжное разнотравье. Глубокие расщелины, непрогретые ручейки и болото дымились лёгкой утренней испариной.

Подбежав к зимовью, Андрей окликнул Ольгу.

-Ты что-то забыл или…?! – заспанная, в пижаме, она испуганно смотрела на мужа.

- Да! Случилось! Случилось! Они живы!

- Кто «они»? О ком ты?!

- Парни с буровой живы! А ты страшилок про медведя дочке нарассказывала.

- Где они?!

- У костра, на токовище. Один без сознания, у другого сломана нога, кашляет. Оба неудачно упали с кедра. Изголодались, вот и полезли. Натрясли с десяток шишек, а сил по-людски спуститься не хватило. Расшиблись. Быстро собирай Настюху и подготовь её – они в крови. Захвати сердечные капли из аптечки, что вчера впрок привёз. И пару простыней. А я пока заведу уазик. Заберём их и помчимся в больницу. Настрадались, бедные... Соображаю, как подъехать поближе к ним.

- Без дороги–то?

- Прорвёмся, мать! Не теряй времени попусту. На всё провсё - пять минут!

И, наполнив из канистры до краёв бак, резво подогнал «коня» к двери зимовья.

 

Недоспавшая Настя капризничала и скулила, грозясь отцу уйти жить к медвежатам. Но, узнав от него, что они едут забирать дядей, тех самых, которых вовсе не съел медведь, как думала мама, дочь замолчала. Задумавшись о чем-то серьёзном, долго не подавала голоса. Но потом всё же решилась:

- Говорила! Говорила тебе, папочка, что медведи добрые и человеков не едят. А ты не пустил меня поиграть с медвежатами!

- Ладно, дочь! Не время для споров. Летом обещаю показать тебе «Роев ручей». Так называется Красноярский зоопарк. Там живут разные птицы и звери.

- И медведи?!

- И медведи. Посмотришь их поближе, пообщаешься. Спросишь у дяди экскурсовода, можно ли деткам подходить к мишкам в лесу, договорились? Он обязательно тебе ответит.

Настя примирительно что-то прощебетала и стала рассказывать, как во сне играла с медвежатами в догонялки.

 

Машину кидало по таёжному бездорожью. Андрей едва управлялся с рулём и увёртывался от летящих под колёса деревьев. Ему удалось-таки почти вплотную подъехать к измученным, израненным пленникам тайги.

Есимхан сидел, держа на коленях голову спящего или опять провалившегося в небытие друга. Заметив уазик, заулыбался и приветливо замахал руками. Амосов помог ему забраться на заднее сидение. И бережно уложил рядом Антона. Его пришлось привязать простынями к стойке, чтобы не свалился на поворотах.

- Ну, конь мой, буланый! Скачи по горам и долам домой! Держитесь крепче. Будем спешить! – и, обернувшись к Есимхану, весело подбодрил его. — Всё, брат, устаканится. Костлявая проскочила мимо!

Его душа ликовала. Как же иначе! Такое чудо свершилось у него на глазах впервые. Две спасённых молодых жизни! Страшно подумать, что было бы с ними, если бы не годовщина отца…

 

В больнице сделался небывалый переполох. К парням сбежались врачи, медсёстры и остальное болящее, но ходячее население. В посёлке от мала до велика давно уж оплакали их. И вот-те на! Приказавшие жить - воскресли! Люди неуёмно и искренне радовались. Кто послабее, не стесняясь, вытирали слезы. Но каждый восторгался стойкостью ребят, достойно проглотивших первый, пусть горький ком таёжного блина.

Антона переложили на качалку и тот час же отправили в хирургическое отделение, а державшегося из последних сил Есимхана народ никак не хотел отпускать. И только строгий голос травматолога прекратил общение с героем.

Ольга с Настей стояли у машины и вместе со всеми восторженно ликовали.

- Спроси, Оля, у врачей, может, что надо из лекарств, и идите с дочкой домой, а я съезжу в милицию и в нефтеразведку.

 

Сотрудники райотдела милиции толпились в кабинете начальника. Вопросам-расспросам не было конца.

- Вот так-то! Мордой об асфальт учит нас жизнь, как не следует без веских на то обоснований людям ярлыки навешивать! А мы?! Толком ни в чём не разобрались, и приостановили дело до получения результатов экспертизы. По сути, подтолкнули нефтяников к решению прекратить поиски. Мы первыми предали ребят. Отдали их на откуп случаю. Хорошо, Амосов оказался там. Бесстрашный, с трезвым рассудком. Другой бы, драпанул к зимовью семью охранять.

На прощание полковник пожал Андрею руку.

- С виновными разберёмся. Такое, к сожалению, случается. А ты - молодчина!

 

И Андрей заторопился в свою контору. Там тоже стоял шум до потолка. Полковник уже сообщил Чащину, что Амосов нашёл Ильина и Жангалиева живыми! Тот сперва очень обрадовался, чуть из кресла не вывалился. Но что было потом!.. Взявшись за голову, он ругал себя последними словами. Никто и не догадывался, что начальник нефтеразведки такое себе позволит! Опомнившись, Василий Семёнович долго извинялся. Монолог был, мягко говоря, не для эфира, а его слушали девять прилетевших на смену вахтовых бригад. Любитель крепкого рабочего словца, он никогда до мата не опускался. При нём, упаси и помилуй, кому выматериться. А тут!

- Старый дурень, доверился… И кому?! Этим городским щёголям, вертохвостам! «Сожгли це-лу-ю цистерну керосина». Нету, мол, в живых, нету. И всё вы, конторские крысы, в одну трубу пели! Пусть у милиции складно да ладно получалось: и свидетель с объяснением, и рапорты… Но мы-то с вами ребяткам не чужие… Бригада хороша! Знали ведь, что парни леса-то настоящего не нюхали, а тут тайгища! Всей сменой должны были ринуться по горячему следу. И в тот же вечер вертолёты с ракетницами поднять. К утру нашли бы. Так нет же!.. Бригадир целые сутки от меня таился. Чего боялся, спрашиваю?! Стыдоба! Чуть не загубили товарищей, с которыми успели попотеть и похлебать щей из одного котла!

Чащин наотмашь хлестанул присутствующих в зале недобрым взглядом и по-мальчишески дерзко передразнил недавно присланного из города своего заместителя по кадрам и быту Владимира Романовского: «Под лупой на сто вёрст в округе просмотрели!» - и замолчал, схватившись рукой за левое подреберье.

В просторном актовом зале повисла тревожная тишина. Но только Чащин убрал с груди руку и поднял над столом свою красивую седовласую голову, как нефтяники вновь загалдели. Теперь уже радостно. Василий Семёнович тоже счастливо улыбнулся. На всех была одна радость - живы парни, живы!

- Давно присматриваюсь к тебе, Амосов. Железный ты мужик, хоть и молод ещё. Цены тебе нет: мало говоришь, да толково поступаешь. С тобой и в разведку пошёл бы.

Это была высшая награда от Чащина - известного, почитаемого в отрасли нефтяника и уважаемого людьми человека. Её удостаивались избранные. И ни в ком он не ошибся.

- Вытащим из больницы наших, сам займусь комплектовать амосовскую бригаду. Считай, Андрей, в твоём списке два бурильщика уже есть. Пора тебе расти, пора. Готовься осенью поступать в наш институт. На заочное. Толковый руководитель из тебя получится.

- Василий Семёнович! Мне просто неловко как-то… Там, на зимовье, так поступил бы каждый…

- Ладно. В этом позорном для нас случае мы ещё разберемся. И с авиаторами... Давай-ка, Романовский, дуй в больницу. Если медикам потребуется помощь краевой санавиации – на всё соглашайся. Надо ребят на ноги поставить. А мы с Амосовым едем в гостиницу! Там их матери вечером прилетели. Виделся с ними. Чернее земли. Сказали, будут ждать заключения экспертов. Они мне не поверили. Просто не захотели слушать мои объяснения. Вот так-то, господин Романовский! И не забудь договориться с врачами, чтобы матери сегодня же, хоть одним глазком, поглядели на живых сыновей. Мы же с Андреем должны аккуратно подготовить их. После всего пережитого и радость убить может. Принесём за всех нас извинения. Ты, Андрей – не в счёт!

Он заторопился и вызвал машину. Водитель «Волги», ровесник начальника, только увидев Василия Семёновича, полез в бардачок за валидолом. Андрей тоже заметил, как по лицу Чащина пробежала серая тень.

…Год назад в Чечне пропал без вести его единственный внук Игорь. Состояние убитых горем матерей, Ильиной и Жангалиевой, он чуял своим сердцем. Испытания трагической неопределенностью и собственной беспомощностью дорого обошлись ему: похоронил жену, перенёс инфаркт. Да и сын с невесткой не живут, а существуют… Его только работа да люди спасают. Врачи настаивают на инвалидности. Да где там! Лишь дома, наедине с собой, иногда давал он волю безутешным, нескончаемым слезам… Краевое начальство тоже поддерживало его решение «оставаться до конца в боевом строю». Да и как им без него-то, Чащина! Замены пока нет. Он разведчик от Бога. Самородок! Кто ещё имеет такое чутьё на нефтяные «огороды»…

Войдя в тесный гостиничный номер и поздоровавшись с одетыми в траур женщинами, Василий Семёнович с порога встал перед ними на колени. Этот небывалый в их жизни поступок мужчины, да ещё большого начальника, ввёл их в полное недоумение и замешательство. Андрею даже показалось, что они чувствовали перед ним какую-то вину или неловкость. Может, за вчерашний трудный разговор на повышенных тонах: «Не уберегли!.. Почему отпустили одних!..»

Клавдия Давыдовна и Калампыр Садыковна склонились над Чащиным и стали наперебой извиняться. И он повинился перед ними. За себя и за всех. Потом осторожно, подбирая слово к слову, сказал о причине их с Андреем визита, о счастливом конце таёжной были…

И что тут началось! Сцепившись руками, они втроём заголосили, закружились, заполняя собой всё комнатное пространство. А минутой позже, словно взорвавшись изнутри, стали прыгать и радостно кричать. Перебили всю казённую посуду. При этом вулканическом извержении чувств, женщины успевали целовать и тискать в объятиях сразу помолодевшего на десять лет Чащина.

- Да не главный я, не главный! Вот он - герой! Ваш спаситель и моя надежда!

Василий Семёнович, наконец, утихомирил буйство женщин.

- А ты что стоишь в сторонке, как бедный родственник! - и познакомил матерей с Амосовым.

Тот стоял, прислонившись к двери и не находя себе места в катающемся, скачущем, ревущем клубке обезумевших от счастья людей. Уловив миг затишья, Андрей обнял матерей, крепко прижав их к груди:

-Приглашаю всех на первого глухаря, - и, подумав, твёрдым голосом, не допускающим возражения, добавил:

-Собирайте-ка, дорогие мамаши, вещи и выписывайтесь из гостиницы. Будете жить у меня. В отцовском доме всем места хватит.

И пошёл к администратору платить за разбитую посуду.

 

В больнице их радушно встретил главный врач:

- До свадьбы заживёт! Ильин отделался сотрясением мозга средней тяжести и, неудачно приземлившись, откусил пол-языка. При-ши-ли! Помолчит недельку и будет вновь языкатым. У Жангалиева дела посложнее: открытый перелом ноги, большая потеря крови и бронхит. Но тоже -- ничего страшного. Конечно же, оба нуждаются в усиленном питании и отдыхе.

 

Счастью матерей не было конца. Они благодарили всех. И пытались целовать Андрею руки…