Холод.

Невидимые губки скривились, и послышался тоненький капризный голосок:

- Котик вас всех обманывает. Она хитрая, она давно на Рудольфика глаз положила. Все время рядом с ним. А еще…, а еще…, а еще обо мне гадости говорит.

- Ну что ты Люлечка, ты же просто его ревнуешь, - успокаивал другой голосок чуть ниже тембром. – Ты его ревнуешь, вот тебе все и кажется.

- Нет, не кажется, - еле сдерживая рыдания, тянула Люлечка.

- Нет, кажется. Ну, посмотри на себя, - нежно ворковал второй голосок. - Лицо опухшее, глазки красные. Ну, что скажет Рудольфик, если увидит?

Раздалось испуганное шуршание, щелканье косметички, весенней канарейкой зачирикали диванные пружины. Через минуту раздался чуть успокоенный Люлин писк:

- И ничего не опухшее, вот глаза только. Глаза – да, есть немножко.

- Ну, вот и хорошо. Знаешь, мы с твоим Рудольфиком часто говорим. Я его спрашивала о тебе, о ваших отношениях: «Кроме Люли, говорит, никого мне не нужно. Она - лучший друг, единственный человек во всем мире, который меня понимает», - вот так вот он о тебе говорит.

В конце фразы второй голосок как-то предательски дрогнул. Возникла длинная пауза, а потом Люлино сердечко, видимо, наполнилось самыми черными подозрениями.

- А зачем? Зачем ты с ним часто говоришь? Да еще обо мне…, - тихо и вкрадчиво спросила она.

- Ну, а как же, - растерялся второй голос. - Мы просто встречаемся

- Ах, так вы встречаетесь.

- Нет, не в том смысле, ты меня не поняла.

- Я все, все поняла! – вдруг зарыдала в голос Люля. – Я то думала это Котик, а это ты, ты, ты, ты, предательница!

- Что ты говоришь? – как-то неуверенно тараторил второй голос. – Ты все не так поняла.

- Я думала: ты лучшая моя подруга, а ты…, а ты…. Уйди, предательница.

Послышался испуганный вскрик и звук ударившей в цель подушки. Потом затрещало, зашелестело, и звук пропал. Старая разбитая магнитола, без крышки над кассетой и куском проволоки вместо антенны снова потеряла станцию

 

Лейтенант вздрогнул, поднял голову, глянул на бессильно шипящий аппарат и огляделся по сторонам. Он как-то навзничь, почти по-античному, полулежал на брезентовых носилках, закрепленных в железном станке самого мрачного вида с цепями, в просторной темной палатке полевого медицинского пункта. Античность нарушалась некоторой скованностью позы, ушанкой с большой позолоченной кокардой, поднятым воротником армейского бушлата, засунутыми в карманы руками в двойных вязаных перчатках. Из его рта печальными и бесконечными клубами словно из забытого на плите чайника шел пар.

 

За крошечными оконцами мелькали тени, нудно тарахтел двигатель тягача, кто-то хриплым простуженным голосом приказывал строиться. Спрятавшиеся за палаткой солдаты заговорщицки приглушенными голосами спорили о судьбе последней оставшейся на всех «Примы». Бойцы хотели от дешевой папироски справедливости. Было холодно и грустно. Солдат-санинструктор – большой специалист по снабжению дровами, за неимением в лагере дров был отпущен и тут же скрылся в неизвестном направлении. Жизнь в свое время с великим трудом избавила воина от тюрьмы и научила многим прекрасным вещам, ну вот разве что, кроме хоть каких-нибудь медицинских навыков. Впрочем, значения это не имело: иметь при себе профессионального дровяного мародера – уже большое дело.

 

Лейтенант равнодушно смотрел как с верху, сочиться сквозь полог и медленно оседает мелкая снежная пыль. Это было очень красивое и печальное зрелище. Впрочем, печальное - слово не вполне подходящее. Когда за окном минус двадцать, а в помещении… ровно столько же, начинаешь задумываться о жизни и ценить разные приятные мелочи. Задумываться о жизни в самом практическом смысле: например думаешь, что живешь так уже который день и, что больше уже не можешь, еще часа два-три и ты просто сдохнешь от холода и будешь сидеть здесь плотно упакованной замороженной тушкой. А вот и нет – проходит два, три часа, а ты все живешь и сможешь прожить вот так в снегу еще столько же и втрое дольше и впятеро, вдесятеро дольше и вообще сколько надо.

 

Снежная пыль падала медленно и отвесно. Падала прямо на такой же станок с установленными в два яруса носилками у противоположной стены. Между ними большая как вертолет, стоящая на полозьях, вся в рыжих подпалинах печь. В ногах лейтенанта - перевязочный полевой стол. Под некогда белой, а теперь густо покрытой снегом, копотью и пятнами йода, простыней топорщились баночки, коробочки, стерилизаторы и прочая медицинская утварь. Напротив такой же рабочий стол с точно такой же закопченной простыней, только йод на ней заменяло единственной маленькое чернильное пятнышко. На простыне лежали раскрытая тетрадка и большая серая ботиночного вида коробка. Еще ближе ко входу, у самого тамбура палатки, за перевязочным столом - умывальник, стойка с большим эмалированным тазом и, смотревшаяся сейчас особенно печально, рогатая вешалка для одежды. На вешалке одиноко висела зеленая брезентовая сумка с красным крестом. Напротив плотно врастал в пол громадный, похожий на сундук Билли Бонса, ящик. В теории ящик должен быть полным угля: черного, блестящего, хрустящего и аппетитного как вафельный торт. На практике солдатики наполнили пиратский сундук первым, что попалось на лопату: какими-то серыми, неприглядными и абсолютно негорючими камнями.

Здесь лейтенант недоглядел. И вообще список того чего он недоглядел, непроконтролировал, недоорганизовал, недополучил, не сумел украсть оказался настолько внушительным, что не имело не малейшего смысла даже расстраиваться по этому поводу. Количество давно превратилось в качество, а то, что простой гражданский человек посчитал бы катастрофой - в нормальную житейскую рутину. И все это - паршивое интеллигентское слюнтяйство, недопонимание ситуации и суровых, пусть и рукотворных, героических реалий. Ведь в сухом остатке: палатка - есть, лекарства, в общем, - есть, флаг с красным крестом вольно полощется на ветру, даже санинструктор с полезными криминальными наклонностями и то есть. Его заведение, скромно приткнувшееся на левом фланге палаточного лагеря, вытянутого на склоне горы в две скучных зеленых линейки, с флагштоком, деревянным грибком и полосатым бело-красным шлагбаумом, открыт для всех увечных и страждущих. И сам он тоже что-то вроде местного Святого Бернарда, только что без одноименной собаки. Нет, ребята, матч состоится при любой погоде. Кстати, бело-красный шлагбаум он железный – не горит, а вот деревянный грибок это интересно… Впрочем вряд ли он простоит хотя бы до утра.

Проклятый холод. Он был невидимым, лютым чудовищем, питающимся хрупким человеческим теплом. Лейтенант осторожно, прижимая локти к бокам, так, чтобы не пропустить под одежду злую ледяную мордочку, встал с носилок. Уткнувшись носом в мех воротника он глядел на печку с аккуратным, приткнувшимся к трубе сугробом. Снег нежно скрипел под ногами, белыми шапочками лежал на столах, сундуке, в тазу, на плечах и шапке.

Господи, как же холодно! Ледяной зверь лижет его уже третью неделю, но только теперь в эти три последних дня, когда в лагере окончательно закончились дрова, он стал опасен и принялся грызть его по настоящему. А дрова здесь добывались двумя, крайне своеобразными и незатейливыми способами. Во-первых: можно было красть просмоленные вонючие шпалы с маленького железнодорожного перегона неподалеку. Во-вторых: дрова добывались в полуразрушенном жутковатом поселке километрах в восьми от лагеря. Технология была следующей. В какой-нибудь подходящий заброшенный деревянный дом на полном ходу въезжала тяжелая бронированная туша, пятилась назад и останавливалась, дальше наружу выскакивали добры молодцы с ломами и топорами, расчленяли понравившийся кусок человеческого жилья, грузили его на броню, вязали веревками и мгновенно как демоны исчезали в снежном вихре. Но теперь нет, перед самым выходом на позиции, жалели топливо и машины. Командиров не было видно сутками. Топлива вдруг оказалось в обрез. Поэтому жили в простоте: прямо так на снегу, едва прикрывшись от ветра. В царстве ледяного зверя.

 

В основном зверь целил в ноги и живот. Наверное, он был чем-то похож на волка. Нет, на маленького юркого ледяного волчонка. Одно неосторожное движение, и волчонок скользнет под одежду. Надо быть очень осторожным: руки в перчатках в карманы, локти плотно прижаты к бокам. Это очень странное чувство: можно замерзать всем телом и при этом блаженствовать от тепла маленьким кусочком кожи между лопаток.

 

Лейтенант подошел к, прицепленной на центральном, держащем свод палатки, столбе, магнитоле, потрогал антенну, наклонился к стоящему на полу автомобильному аккумулятору, проверил, идущие к магнитоле, провода. Нет, кажется, все в порядке. Он долго вертел колесико настройки. Радио шипело, слышались невнятные, мгновенно пропадающие, голоса.

 

Капризная Люля, ее коварная подруга, хитрая Котик, подлый изменщик Рудольфик, кажется, навсегда потерялись в мировом эфире. Лейтенант терпеливо вертел колесико, поправлял проволочную антенну, проверял клеммы и снова вертел. Перед глазами его стояла эта самая Люлечка, которую он никогда в жизни не видел и никогда не увидит. Маленькая, очевидно в будущем склонная к полноте, девушка с длинными темными волосами, маленьким носиком, карими, густо подведенными, глазами и пухлыми капризными губками. Она в короткой розовой футболочке и обтягивающих синих брючках. Лежит на животе среди розовых плюшевых собачек и разноцветных подушек, неряшливо разбросанных по кровати, и горько рыдает на весь мир лживыми, глупыми слезами. Люля мечтает получить вдруг миллион, что бы Котик заболела, стать знаменитой певицей и выйти замуж за певца Васеньку Сомова одновременно, и от этого горько плачет.

 

Кто-то скажет: боже, как это пошло и отвратительно, фу, как примитивно. Все это, наверное, нет, конечно же, так… вот только, кругом был холод, кончились дрова, на рабочем столе лежали сугробы, закопченное, давно небритое лицо приняло мрачное, загробное как у Демона выражение. Там где-то можно прокатиться в метро или на трамвае, а здесь рыхлят снег гусеницами бронированные тягачи и самоходки. Пальцы в черных перчатках крутили колесико. Так хочется слушать, как за две тысячи километров от этой чертовой промерзшей горы капризничает и надувает губки глупая девчонка. Ей наплевать на все кроме себя самой. Здесь всюду холод и снег: здесь вокруг палаток грязный и желтый от мочи, выше по склону чистый и плотный как саван, косо исчерканный чахлым и редким кустарником, совершенно непригодным для топки. И, теряющаяся в метели, одинокая серая, изуродованная гусеницами, колея, тянущаяся далеко вниз к дороге и уходящая вместе с ней куда-то за горизонт. А там где-то есть место, где тепло, где есть ванна и есть место с тошнотворно розовыми диванчиками, пуфиками, расписными подушечками и плюшевыми собачками.

 

Можно упасть навзничь не на заснеженные брезентовые носилки или панцирную койку, покрытую полосатым матрасом, и синим, третей категории одеялом, в офицерской палатке, а на это розовое, мягкое и уютное. Помыться, посидеть немного в тепле, выпить горячего кофе, поболтать немного с этой дурочкой о том, какая она несчастная, и какая обманщица - эта Котик. Хотя бы просто поболтать. Сказать, что у нее прекрасные глаза, хотя на самом деле они наверняка пустые и лживые как у кошки. Только на один часик, а потом можно обратно в эту выстуженную белую пустыню, в свою палатку, под флаг с красным крестом.

 

Колесико сдвинулось еще немного и радио вдруг заорало истошным женским голосом: «Привет! Привет! Всем привет! Как ваше настроение?! У меня оно просто прекрасное! А у вас Семен?!»

- У меня оно то же прекрасное, ведь сегодня у нас для этого есть повод! - сообщил бархатный мужской голос.

- О да, повод у нас есть, - подтвердил женский.

- Ведь сегодня мы подводим итог нашего музыкального марафона.

- Не просто музыкального, Семен, а еще вокального и танцевального.

- Это именно то, что я хотел сказать, Мария. А теперь… приветствуем участников нашего конкурса.

Магнитола зашлась ревом и аплодисментами. Казалось, еще немного и она соскочит с гвоздя и пройдется в присядку по полу. Мужской и женский голоса поочередно радостно выкрикивали имена участников и тут же тонули в радостных выкриках и хлопках.

 

- Петрович! – лейтенант услышал, что его зовут.

Широко с треском распахнув полог, в палатку шагнул знакомый прапорщик – по своему собственному признанию, старый десантник, ветеран Афганистана, Югославии и вероятно даже Индокитая. Глаза его радостно сияли, черные усы топорщились как у кота.

- Петрович, я сейчас за продуктами… на последней машине. Тебе чего-нибудь привезти? Ну, там… я не знаю. Ты скажи, я привезу. Может тебе надо чего?

Прапорщик был радостен, пьян и явно намеривался веселиться еще.

- Нет, Федорыч, ничего не надо, езжай.

- Понял. Пока.

 

Федорыч махнул рукой, браво повернулся на каблуках и веселой нетвердой походкой, беззлобно матерясь, выбрался из палатки. Закрыть за собой вход он конечно позабыл. Через минуту за палатками заработал двигатель. Послышался чей-то, умоляющий подождать, отчаянный крик. И последний автомобиль, раскачиваясь и завывая, словно бы и сам был навеселе, отчалил из лагеря.

 

Лейтенант как-то сразу успокоился. Последняя машина ушла – значит, теперь обязательно появится больной, которого надо везти в госпиталь, причем срочно. А дурные предчувствия и приметы в армии никогда не обманывают и сбываются с точностью лучших швейцарских часов.

 

Лейтенант прошелся и задернул полог. Нет, теплее от этого конечно не было. Но все же замкнутость пространства создавала какую-то приятную иллюзию, какой-то намек на житейский комфорт. Он вернулся обратно к магнитоле и сделал звук погромче.

- Итак, перед нами участница номер два – Кася Ольховская. Поприветствуем ее! – как-то хором и вразнобой кричали ведущие.

Били барабаны, Выл синтезатор, стонала электрогитара. Кася, глотая окончания и вздыхая на каждом слове, исполнила песенку про сердечко, которое разломилось пополам, упало и злой, чужой человек раздавил его ногой. Ай-ай-ай, как нехорошо.

Кто-то робко зашуршал пологом палатки, изображая стук.

- Заходи! - крикнул лейтенант.

В палатку как-то бочком, медленно и робко вошел солдат в коротком промасленном бушлате и ядовито-зеленых резиновых чулках ОЗК, одетых поверх валенок. Он постаял у входа, вытягивая в полумраке шею, стараясь разглядеть звездочки на офицерских погонах. Левую руку он как-то неловко прижимал к груди.

- Товарищ старший лейтенант, у меня тут палец. Я тут хожу, а с ним что-то не так.

- Ну, показывай.

Солдат подошел поближе и осторожно снял варежку с левой руки.

Указательный палец был вздувшимся и красным как помидор.

- Сколько так ходишь?

- Я? …Четыре дня.

- Ночью спишь?

Воин отрицательно покачал головой и выразительно хлюпнул носом.

Это очень интересно, поверьте, когда последняя машина, на которой страдальца можно отправить в госпиталь ушла три минуты назад. А держать больного нельзя. Завтра выход на огневые позиции, там он потеряется еще на несколько дней и останется без пальца, если конечно не хуже. А здесь минус двадцать и сугробы на столе. Что тут скажешь? Возможности что-то делать нет, но зато есть новокаин и инструменты.

- Твою мать, ну, три минуты!

Солдат испуганно и недоумевающе вжал голову в плечи.

Ведь нельзя было даже снять грязный, закопченный бушлат.

Радио за спиной орало триумфально и обнадеживающе.

- Дима – теперь он с нами, - кричал ведущий. – Ну, что ты, Дима, скажешь своим поклонникам и поклонницам?

- Я вас всех очень, очень, очень люблю, - задушевно отозвался Дима. – Для меня очень важно ваше признание моего таланта. Все что я пою, льется к вам прямо из моего сердца. Целую всех!

Было слышно, как он со вкусом чмокнул микрофон.

- Ура! – кричал ведущий.

- Ну-с, приятель, садись на табуретку, - распаковывая салфетки, спокойно командовал лейтенант.

Люля в жизни не поверит, что так оно бывает. Через минуту солдат сидел, положив вытянутую руку на перевязочный стол. Рукав бушлата и вся раскрытая грязная, давно не мытая кисть были плотно закрыты бинтами и салфетками. Синими немеющими руками, тщетно пытаясь отогревать их дыханием, лейтенант густо обработал йодом солдатскую кисть. Шприц с, загустевшим, как масло, новокаином на морозе входил туго словно в дерево. Солдатик сидел тихо как мышонок, только иногда он вздыхал и сопел. Лейтенант быстро работал скальпелем и зажимом, стараясь сделать все до того, как окончательно онемеют руки. Он с интересом слушал, как за спиной восходящая звезда Дима исполняет свою коронную песню: «Я - цветочек нежный в твоих руках». Он держал зажимом края раны, выпуская гной, и всерьез размышлял о музыкальном конкурсе в магнитоле за спиной и его возможном победителе.

- Ведь наверняка победит - этот паршивец Дима… его бы к нам сюда хоть на пару дней… скальпель – сволочь тупая…, Мелисса, вот это - да… и голосок ничего и видно, что умненькая… выглядит, говорят, ничего… так-с, кровь пошла – это хорошо… еще шарик… эх, вот бы с этой Мелиссой, да вечерком…. так, все, сделано, можно перевязывать», - текли невнятной, деловитой чередой мысли в голове лейтенанта.

 

Через пару минут пациент, благодарно блея, выскочил из палатки.

- Всех наших сегодняшних финалистов ждет торт и шампанское! – победно кричало радио. Невидимый зал откликался радостными воплями. Лейтенант медленно неуклюже, натянул перчатки. Пальцы стали желтыми, нечувствительными, чужими. Наконец, их стало жечь как огнем. И он стоял и ждал, пока отойдут и перестанут так отчаянно ныть замерзшие руки. Разбитая магнитола радовалась и приплясывала за его спиной.

Пригнувшись, лейтенант выбрался из палатки и оглянулся по сторонам. Лагерь почти опустел. Только двое солдат в таких же зеленых резиновых чулках, как и тот недавний пациент, чистили лопатами снег, и задумчиво полоскался на длинном флагштоке новенький трехцветный флаг. Длинные, густо напудренные снегом, ряды палаток с одинаковыми растяжками, одинаковыми стойками для чистки обуви, одинаковыми, желтыми табличками у входа и одинаковыми остывшими черными трубами на крышах смотрелись заброшенно и уныло. Только со стороны парка - метрах в ста пятидесяти от палаток, доносился яростный шум: тарахтели двигатели, слышались крики, брань, лязг металла.

 

Лейтенант пошел вперед и поднялся на пригорок, с которого был виден парк: обнесенный колючей проволокой квадрат приблизительно сто на сто метров, за ним площадка с выездом к дороге. На площадке в три серые ревущие колонны строилась техника. Грохоча и кутаясь в клубы вонючего сизого дыма, ползали самоходки. Черные гусеницы рыхлили снег, широкое как лошадиные ноздри дуло гаубицы на поворотах брезгливо обнюхивало окрестности, суетящихся кругом людей и другие машины. «Грады» становились в свою колонну послушно как мулы в старинном испанском караване. Зачехленные брезентом пакеты на их спинах смотрели в небо мечтательно и равнодушно. Мелькали красные флажки в руках офицеров. Экипажи машин поминутно выглядывали из люков и кабин. Получали команду и ныряли обратно. Или прыгали на снег и бежали куда-то.

- Снежный заряд! – кричал знакомый капитан с планшеткой на боку и флажками в руках.

Лейтенант оглянулся. Небо на востоке потемнело. Дальние вершины вдруг словно бы растворились и потерялись в глухой грязноватой белизне. К лагерю приближался снежный заряд.

Лейтенант повернулся и медленно пошел к своей палатке. Завтра на огневые позиции. Завтра он займет свое место, скрючившись в промерзшей кабине ГАЗ-66го. Выстрел самоходки вблизи – как удар кулаком в ухо. Дым вонючий и едкий, впитывается в кожу даже сквозь двойные перчатки. Удаляющийся снаряд издает такое странное прерывистое шуршание.

 

Вот и вход в палатку.

- Да поймите же, наконец, что мы с вами живем в современном цивилизованном мире. И подходить к вопросам с мерками, пардон, средневековья сегодня – полнейший абсурд. Толерантность и уважение к моему мнению – вот, что важно. И мы должны быть современными цивилизованными людьми: с машинами, офисами, мобильной связью, счетом в банке и ресторанами. Это – то, что является стержнем всей нашей жизни, а все остальное – так, химеры, глупости, - ворковала толстым глупым голосом магнитола.

 

Через минуту снежные хлопья яростно метались среди палаток, колотили в окна, трепали флаги и уносились прочь дальше по склону. Ледяной ветер заглушал голоса. Густая белая пелена пала с неба и укрыла под собой лагерь, людей и машины.