Яркое солнышко, залившее город, казалось, не имеет никакого отношения к зданию, из зарешеченного окна которого Машуля смотрела на улицу. Не было слышно ни уличных звуков извне, ни тем более, шелеста листьев на все еще зеленых деревьях в небольшом скверике возле толстой стены. Где-то далеко, как за стеклянной стеной, двигались по улице люди, спешили по своим делам, ехали на тренькающих тоненько трамваях, жевали в спешке купленные на углу чебуреки, веселые мужчины подмигивали хорошеньким женщинам, плакали дети, не желавшие шагать в детский сад, ворота Центрального стадиона были почему-то настежь распахнуты... В здании же стояла тишина, глухая, тревожная, нехорошая, нарушавшаяся лишь изредка погромыхиванием металлических дверей и еще реже человеческими голосами.

Машуля застегнула обе пуговицы своего темно-серого строгого жакетика, прикрыв слегка легкомысленный для посещения городской тюрьмы летний цветочковый рисунок платья.

Дверь в комнату, лязгнув, отворилась и конвойный впустил внутрь высокого худощавого паренька лет двадцати на вид. Его коротко стриженые волосы неравномерно топорщились на светлой макушке, а одежда висела на нем как на вешалке. Руки зэка синели от бесчисленных татуировок, как, впрочем, и видимая в раскрытом вороте его цыплячья грудь.

«Заключенный Смирнов к Вам... вызывали? Потом на кнопочку вот тут нажмите, как закончите с ним, я тут буду, рядом – за дверью» - улыбнулся повернувшейся от окна к двери Машуле пожилой конвойный, поняв, что для нее этот бедолага - первый заключенный, которого она увидела в тюрьме, и вышел.

Машуля, стараясь соответствовать должности помощника районного прокурора, обязанности которого она исполняла, будучи на институтской практике, строго, как учительница в школе, сказала: «Садитесь, заключенный Смирнов» - и, указав парнишке на привинченную к полу табуретку, уселась и сама на такую же - по другую сторону привинченного же стола, и стала раскладывать на столе бумаги, предназначенные к допросу.

Заключенный Смирнов с любопытством и почти весело взирал на ее приготовления: «Ну что, гражданин следователь, курить будем?! Угостите заключенного сигареткой! А то уши пухнут – курить охота, а нету...»

«Не курю» - сухо ответила Машуля и поплотнее уселась на неуютное сиденье, - «И вообще, я не следователь, а помпрокурора. И пришла я сюда не по Вашему, Смирнов, делу, а по факту смерти Вашего сокамерника, гражданина Петренко».

«Малохольный он какой-то, этот ваш Петренко... был» - погрустнел Смирнов – «Я ведь в камере с ним не один был, а нас аж восемь еще до него на нарах разместилось... вместо четырех положенных. Я третий день уж в камере этой чалился, заманался уже, потом еще корешей привезли, да двое – из Алапаевска, а я-то сам - алапаевский ваще-то. Мы все тут на переходнике - в зону дожидаемся повозки... все примерно одного возраста, а кто и сразу после малолетки. А Петренко ваш - он уж старик был, лет сорок, как не больше ему - ему с нами и говорить не об чем было. Как залез наверх - так и не слезал. Мы и в карты поиграли, и ужин поели, и поспали, и еще поиграли, а он всё так валялся, ни с кем не говорил».

«Хорошо» - сказала Машуля –«Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, а мужик взял и повесился – ни звука, ни стона, так?» «Выходит, так оно и было» - ухмыльнулся Смирнов и застучал татуированными пальцами по столу, почти беззвучно насвистывая веселенький мотивчик.

«Смирнов, Вас как зовут?» - спросила Машуля, поняв, что парень играет с ней в крутого блатняка. «Зачем Вам, девушка... я для Вас – заключенный Смирнов, статья. А так - ну, Вася я, Василий, стало быть» «Который раз к хозяину, Василий?» - всё так же спокойно спросила Машуля – «В блатного Вы на зоне будете играть, а со мной - не надо, ладно? Мне дело надо сделать, а я не знаю, как с Вами говорить» - и она расстроенно замолчала.

Смирнов внимательно посмотрел на Машулю: «А Вы на помпрокурора не похожи, молодая сильно» - и он ощерился наполовину латунными зубами, но не зло, а, скорее, почти дружелюбно. «Уж какая есть» - вздохнула Машуля и грустно сказала - «Ну что, Василий, если нет разговора – наверное, время назад Вам, в камерку...» - и, приподнявшись, протянула руку к кнопке.

Смирнов встрепенулся: «Эй... эта... гражданин помпрокурора! А можно я тут еще с Вами посижу? Страшно мне там, в камере. Всех уже поразвезли, а я после этого мертвяка один там как дурак сижу - он так и мерещится перед глазами, гад! Нашел где вешаться, не мог до зоны дотерпеть, сука! Подумаешь, убивец... говно, слабак... да еще обоссался – прямо на людей налило из штанов у него!» - и Смирнов зло почти сплюнул на пол, но спохватился и, вопросительно посмотрев на Машулю, от плевка таки удержался.

«Значит, знали, что Петренко – убийца? Значит, говорили все же с ним? А то, может, и подмогнули, поддержали, пока он голову в петлю из своего же воротника засовывал?!» - спросила Машуля, вновь усаживаясь на неудобную табуретку. «Ну, представился он, когда в камеру вошел... Так тут положено... Щас, помогать я ему буду вешаться, придурку...» - пробурчал Василий.

«А сколько вас уже в камере было, когда Петренко появился? Ну, кто-то ж ему что-нибудь да сказал, а?»

«Да не знаю я, честно!» - тоскливо посмотрел в сторону окна Смирнов – «Мы ж молодые все... С подначками полезли к нему, а он как статью свою сказал и цыкнул на нас - типа, щенки. Но он – не блатной был, не-а... сразу видно – сдуру бабу замочил свою. Переживал, видно, вот и повесился. Придурок, говорю же. А я лежал потом с другого краю... смотрю – он чё-то копошится наверху там, копошится... потом притих, к параше сходил, потом залег и не повернулся больше. Я думал, он уснул. А потом чё-то все по утряни завставали, его толкнули, а он и свалился, сука – из штанов полилось, язык наружу, а сам уж синий весь и холодный – когда тока успел, гад... Можно я к окну подойду, гражданин помпрокурора? Такое солнышко красивое сегодня, а у нас и окна-то в камере добром нету... название одно – да и то под потолком, а я туда не хочу залезать - он там как раз и подвесился...» - вдруг резко сменил тему заключенный Смирнов.

Машуля растерялась. Она знала, вернее, ее предупреждали, что не стоит вольничать с заключенными, нельзя давать себе расслабляться, что может случиться всё, что угодно, дай им волю. Но этот тощий Василий Смирнов, сопляк с исколотыми татуировками руками и шеей, шедший в третью уже ходку за хищение наркотических средств из периферийного аптечного киоска – сейчас уже на взрослую зону, смотрел на нее почти умоляюще, чуть не плача. Машуля мгновенно представила себя на его месте: в камере только что сняли висельника, впереди – страшный взросляк, вокруг – лишь казенные запахи и крашеные коричневой масляной краской двери с глазками и, сама того не ожидая, сказала : «Пожалуйста, Василий, подойдите, только ненадолго, хорошо? Нам еще писанины много предстоит с Вами».

Смирнов, как не веря, медленно привстал и переспросил: «Я - к окошку...?!». Машуля кивнула. Смирнов медленно встал, подошел к окну, и уткнулся в него, казалось, забыв обо всём окружающем. Машуля смотрела в его худую спину и вдруг поняла, что Смирнов плачет.

«Василий... Вы что, Василий?! Не надо, успокойтесь...» - она подошла к нему и встала рядом у окна, достав из кармана носовой платок и протянув ему. Смирнов, отворачиваясь, хлюпнул носом и сказал: «Не положено Вам мне давать платок, гражданин помпрокурора... не положено» - и он уставился в окно, стараясь отвернуть лицо от Машули.

Машуля вновь села за стол, положила чистый лист бумаги и ручку для Смирнова и сказала: «Ладно, Василий, давайте работать – Вы сейчас садитесь и напишите то, что Вы мне сейчас рассказали о Петренко, с подробностями его поведения, хорошо?».

«Сел уже...» - буркнул Смирнов, подходя к столу и усаживаясь напротив Машули – «Сел, говорю, уже... на четыре года... а в тюрьме за стол не садятся, а присаживаются! Не понимаете еще ничего, гражданин помпрокурора!». Машуля улыбнулась: «Ладно, Василий... присели – теперь давайте писать.» И, стараясь не смущать Смирнова разглядыванием его татуировок, Машуля вновь повернула голову к синевшему голубизной неба окну.

Заключенный Смирнов, тщательно выводя буквы, медленно, как в школьном сочинении, описывал происшедшее, то и дело спрашивая, как правильно пишется то или иное слово. Наконец, закончив заполнять некрупным почерком третий лист, спросил: «Что теперь, до свиданья, дата-подпись? Как у Высоцкого в песне про дурдом...». «Да, Василий. Вы распишитесь, напишите, что это записано Вами собственноручно и там внизу дату проставьте» - ответила Машуля, глядя на старательные завитушки смирновской пояснительной.

Смирнов витиевато расписался, проставил дату и отдал лист Машуле: «Вы пока читаете, я постою еще немножко у окна? Можно?» «Можно» - ответила Машуля и, стараясь не выпускать из вида спину Смирнова, быстренько пробежала глазами листы. Внизу, возле смирновской подписи стояло: «Написано собственно. Ручно. К сему - Смирнов Василий». Машуля улыбнулась, положила листы в папку, а папку – в небольшой дамский портфельчик и, повернувшись к заключенному, сказала: «Ну что, Василий, давайте прощаться! Спасибо за содействие».

Смирнов повернулся – в глазах его было столько тоски, что Машуля – еще минуту – и не вынесла бы этого, так ей захотелось погладить Василия по стриженой непутевой голове. Она нарочито строго кашлянула: «Василий, Вам пора идти, да и мне – тоже». Заключенный пошел к двери, обернулся ко все еще не нажавшей кнопку конвойного Машуле: «Спасибо Вам, гражданин помпрокурора... Я это окно долго помнить буду». Машуля кивнула и нажала кнопку. Дверь тотчас отворилась, пожилой конвойный вывел заключенного из кабинета, вежливо пропустил мимо себя Машулю и закрыл дверь.

Машуля, на минуту остановившись в коридоре и закрывая замочек на портфеле, сказала в спину уходящим: «Василий, до свидания... Вы не переживайте, все у Вас будет хорошо!» Конвойный с удивлением оглянулся, а Смирнов лишь махнул рукой, не оборачиваясь, и его худая мальчишеская фигурка сутуло нарисовалась на секунду в проеме открывшейся и тут же поглотившей его с металличским клацаньем тяжелой двери.

Машуля еще пару секунд постояла в гулком, совершенно пустом коридоре, освещенном ровным матовым светом квадратных ламп дневного света, прошла несколько шагов до такой же безлюдной лестницы с нарисованной на ней красной «бархатной» дорожкой с зелеными полосками по краям, быстро сбежала, по-школьному помахивая портфельчиком, двумя этажами ниже и протянула в зарешеченное окно за двойным стеклом свой паспорт и временный пропуск для отметки озабоченному лейтенантику. Лейтенант деловито сверил Машулину физиономию с фото в паспорте, шлёпнул отметку на листочке пропуска и вернул это всё с ценным указанием «не потерять по дороге, иначе не выпустят на КПП». Машуля клятвенно подтвердила ему намерение так и поступить и вышла, наконец, на свежий воздух как из душного террариума.

Вся оставшаяся дорога - несколько шагов от здания тюрьмы до КПП, расположенного в середине высокой беленой известью с обеих сторон стены, обносящей место заключения – заняла у Машули ровно десять секунд. Сдав временный пропуск скучавшему сержанту внутренней службы, она выпорхнула на оживленную улицу. Легкий теплый ветерок тут же взлохматил ей волосы, приподнял слегка подол платья, ласково обхватил ее под расстёгнутым жакетиком.

Машуля оглянулась, посмотрев вверх на окна верхнего этажа, нашла окно, откуда несколько минут назад смотрела на улицу, почему-то помахала туда рукой, хотя точно знала, что комната пуста, а заключенный Смирнов находится где-то глубоко внутри здания, и небольшое окошечко его камеры выходит во внутренний двор тюрьмы. Еще несколькими минутами позже она уже быстро шагала по припорошенному тополиным пухом тротуарчику вдоль здания госпиталя, а потом и Ивановской церкви с раскрашенными ярко-синими куполами и золотыми на солнце крестами к троллейбусной остановке.

Жизнь продолжалась.