- О, только не это, Боже-Господи, только не это!..

Она сидела перед зеркалом, глядя на свое расплывающееся изображение. Слезы выступали из глазного дна, слизывали тушь с ресниц и прокладывали две коричневые бороздки по щекам.

- Вот пусть бы он увидел меня такую, пусть бы увидел… И эту размазанную тушь, и этот красный нос и то, как я ладонью вытираю его, как старая кухарка в барском доме. Да, кухарка, да старая…

Так упоительно было выуживать из глубин сознания самые обидные ярлыки и прикалывать их к самому сердцу…

- А что б ее эту любовь… Будь она трижды проклята…

Любовь забрала у нее все – полет, свободу, радость, самую жизнь. Посадила на цепь, плеснула жалкую похлебку в миску и велела лежать. Повергла. Куда делась эта восторженная девочка с милыми кудряшками, ловящая губами снежинки и рассыпающая вокруг себя хрусталики смеха? Эти озорные огоньки в глазах, эти серебряные переливы души под аккорды чужой гитары… До утра у догорающих углей костра только ты, он и гитара.. И жар от одной мысли о пугающем прикосновении… Эти стихи, рождающиеся прямо среди ночи… Они взрывали темень и тишину, катапультировали ее с кровати , и волна цунами накрывала тетрадные листы, листы, листы… И так до первых лучей солнца, после которых уже вообще не имело смысла ложиться… И до самой ночи она думала только о нем – без передышки, без остановки…

И она раз, и два, и три случайно, все время случайно, проходила мимо его окон, чтобы увидеть хотя бы эту трепещущую занавеску, мягкий свет из под сиреневого абажура и замирать от догадок: что же он делает сейчас там, один, на своей холостяцкой кухне в 12 часов ночи? Что она делает одна там, на его улице, в 12 часов ночи… Безумие…Имя ему любовь…

Потом она узнала, что он тоже ходил под ее окнами и ругал себя за то же самое… И ту музыку, под которую они танцевали как-то на вечере, он играл теперь на своей гитаре каждый вечер, каждый вечер, только в разных аранжировках. А их первый поцелуй, который она так долго и мучительно оттягивала, теперь уже совершенно непонятно, почему - из какого-то суеверного страха что ли… Этот поцелуй был словно удар молнии, разделивший жизнь на две половины – до него и после. Потом началось самосожжение…

Он вытеснял из ее жизни все, что не имело к нему отношение. Все это или исчезало, растворялось в нем, или окрашивалось в его оттенки. И на работу она ходила, чтобы потом ему рассказать, как прошел день, и вот эти цветы в вазе на обеденном столе, чтоб его порадовать, и эта музыка, звучащая из магнитофона – его любимая. И он купался в ее любви, как сыр в масле. Как сытый довольный кот играл пойманной мышкой, как пес, оберегающий свою кость – и попробуй кто подступись. Он затягивал ошейник все туже и туже, не желая видеть, что она задыхается, становится покорной тощей сукой, лижущей руку хозяина, который волен накормить и отлупить, потрепать по загривку и привязать на короткий поводок к дереву…

У нее не оставалось сил ни на что, даже тявкать. Она просто умирала, уходила в землю, стараясь при посторонних людях создавать видимость породистой. Шла, гордо позванивая медалями на шее, заработанными еще в той, старой жизни. И думала: «Уж лучше утопил бы, как Герасим Му-му… чем так мучаться». Она даже не говорила мучИТЬ, говорила мучатьСЯ, ведь это был ее выбор, ее любовь…

Она так нуждалась в этой любви с самого детства… Когда отец и мать за своими разборками не замечали маленькую девочку с усталыми грустными глазами, с затравленным взглядом подбитой куропатки… Они, как мячик, перебрасывали ее друг к другу… Они использовали ее как козырную карту в своих взрослых играх… Когда в школе ее стыдили за непоседливость, за слишком звонкий смех, за слишком вольное сочинение… Ей говорили: «Вот твоя сестра!…»

Она была уверена, что право на любовь имеет только ее сестра-отличница, тихоня, гордость школы, надежда тренера, мамина и папина награда за их мучительные 15 лет вместе…

Она любила кошек и собак, которые не понимали, что она не достойна любви, ластились и жались к ней даже не за кусочек котлеты или колбасы, а за то, что она их гладила, их любила. Но ей никогда не разрешали привести в дом кота или собаку. Их сразу выбрасывали на улицу. И она знала, что любовь всегда обречена на разлуку, всегда обречена на провал.

Как же ей хотелось этой дурацкой любви!.. Как жадно ловила она восторженные взгляды, пытаясь приписать им нечто большее, чем симпатию или похоть. И каждое доброе слово обрастало мечтами… Мечты облепляли ее, как ракушки дно корабля. Корабль звался «Титаник». Он был очень большой и красивый. А большому кораблю – большое плаванье, - до самого айсберга…

Она не была готова к встрече с айсбергом. Просто пыталась высадиться на берег, думая, что это - земля, что там есть жизнь… Но на айсберге мечты ничего не посеешь, ничего не пожнешь…

Она поняла это потом, когда наконец высадилась и обрубила канаты. Шлюпки – на дрова, спасжилеты - в огонь… От кого ж ей спасаться, скажите на милость – от любви, что ли? Да кто ж от нее спасается, ее ждут не дождутся! Она дождалась…

Чтобы выжить, просто выжить на айсберге, нужно было забыть про цветы, птичий щебет, ветвистые деревья. Спрятать душу под солнечные очки и москитную сетку. Сетка опутала все ее тело, все ее естество. Замерли звуки, застыли потоки теплого воздуха, цвета и оттенки растворились в прозрачности. Когда тебя на самом деле нет, - жить и страдать не так мучительно. Боль пришла, увидела, что тебя нет, - и убралась восвояси. Если тебя нет, - мучить некого…

И когда она, наконец, осталась одна, когда подгибающимися от страха ногами ступила на землю, пружинящую под ней мхами и кочками… казалось, что по этим тропинкам ей навстречу бредет не она сама, а кто-то другой, незнакомый. Она издали любовалась, боясь подойти поближе и протянуть свою руку : «Здравствуй, это я! Не узнаешь?»

Она боялась спугнуть хрупкий образ себя прежней - до этой своей дурацкой любви. В пустой канве ее жизни стали появляться звуки, краски, оттенки… Это был не совсем прежний узор, в него вплетались черные и темно-вишневые нити, которых прежде не было. Но на их фоне салатовые и оранжевые казались ярче и сочнее. Она наконец поняла, для чего ей были даны страдания – вот это ее детство в обнимку с дворовыми псами, вот эти искусанные в кровь губы и эти уничижительные замечания чужих и близких.…

И этот взгляд побитой собаки… Теперь она всегда замечает его в толпе и первая протягивает руку… К ней подходят без опаски, - ведь ей ничего не нужно объяснять и растолковывать. А значит страдания были не зря… Она не знает, как назвать это чувство, когда чужая боль становится твоей… Да разве дело только в названии?

И она вдруг замечает, что мужчины вокруг не таят никакой реальной опасности. При взгляде на нее у них не соловеют глаза, и у нее от их волнующей недосказанности не кружится голова. С ними можно обсуждать серьезные вопросы… Принимать от них помощь… И это так здорово знать, что тебе ничего не угрожает…

И вот в ее жизни появляется старый друг. Тот самый, которого она знала еще с рождения. От него она получила первый подзатыльник, у него на плече оплакивала свою первую в жизни любовную потерю, его девушке тайно от ее родителей носила его записочки. Ему рассказывала почти обо всем. Но он ушел служить на Дальний Восток, остался там на сверхсрочную, обзавелся семьей и двумя детишками, а потом растворился на карте Союза. Она не искала его, потому что уже была на цепи, потому что переписка со старым другом могла быть неправильно истолкована его молодой женой - страшно ревнивой медсестрой из военного госпиталя. Но все эти годы ей так не хватало плеча, на котором просто можно поплакать. Может, потому она и разучилась плакать, что не было на чем…

И вот он появился в ее жизни – расхристанный и растерзанный жизнью, разбитый, как старое корыто. Непонятно, как он нашел ее на новой квартире , которая давно уже стала старой. Позвонил в дверной звонок и сказал, как прежде: «Ну ты и мымра… Сколько же можно тебя ждать!» - так он всегда встречал ее, потому что она вечно опаздывала.

В этом старом вопросе она не почувствовала никакой угрозы, из него повеяло прежним…

Он никогда не носил носовых платков и вечно вытирал ее слезы своим рукавом. Он говорил: «Ладно, сейчас я напою тебя чаем и все утрясется, вот увидишь…» откуда-то, из каких-то шкафчиков, доставал ее любимое овсяное печенье … А потом говорил очень умные вещи, которые успокаивали. Ничего лишнего, просто умные и спокойные слова. И заканчивал всегда улыбкой: «Ну вот, все сопли вытекли, теперь начинаешь жить…» Это был пароль, после которого жизнь действительно начиналась. И потом, когда его забрали в армию и когда он растворился на карте Союза, она выплакивалась сама, но как бы ему… Просто все рассказывала другу, не важно, что он ее не слышал… И, вдоволь наслушавшись собственных стенаний, сама себе говорила: «Ну вот, все сопли вытекли, теперь начинаешь жить…»

Она помнила, какой чай они пили всегда на кухне. Он любил с бергамотом, очень ароматный. Этот запах всегда рождал в ней чувство защищенности и покоя. Она купила овсяного печенья - пусть все будет, как раньше.

Когда в его руках блеснула водочная пробка, она еще ничего не поняла. Ей даже стало смешно, он ведь был принципиальным трезвенником… Отставил стопку, попросил фужер, сказал: «для храбрости…» Она снова ничего не поняла…

Он говорил о вздорности жены, о том, что она может часами говорить по телефону со своей матерью, о том, что девчонки растут вертихвостками… И совершенно без паузы, что ждал ее всю жизнь, что так просто отсюда не уйдет, что любит ее по-настоящему.

О, эти посоловелые глаза! Этот знакомый холодок под сердцем, этот удар током! Она наконец поняла, почему не может от него защититься. Просто не было в ее жизни заземления. Все собаки и кошки разбежались, после чего никто не любил ее просто так, без пряника или котлеты. Любовь нужно было ЗАСЛУЖИТЬ, любовь родителей - хорошими отметками в школе, учителей - примерным поведением, тренеров – высокими спортивными достижениями, класса – хулиганскими поступками против нелюбимого всеми учителя, мужа - сытными обедами и безукоризненной чистотой квартиры, молчаливым поддакиванием, точным выполнением команд.

А этот вот друг, он - за что ее любит? Этот дурманящий взгляд, эти волнующие слова… Это – аванс, который нужно будет отработать. И даже понятно КАК ИМЕННО, в ее квартире одна кровать, а ночевать ему негде, он в ее городе проездом. И этот его мундир со звездами на погонах уже так по-хозяйски повис на ее вешалке, слово его тут давно ждали…

Вот она, ваша любовь – на вешалке. Вот они твои звезды - на погонах. Вот он, дворовый пес, прибившийся к ее дому…

Волна тошноты поднялась откуда-то из самых глубин ее души. Сценарий понятен и прост, от первого кадра до последнего. И если она не отмотает кадры назад - финита ля комедия, занавес падает – на всю ее жизнь. Выпутываясь из этих плюшевых кулис, она еще успевает сказать что-то горькое и отрезвляющее. Он смотрит на нее удивленно и уже вдогонку слышит: «И не приходи больше сюда – ни-ког-да! Слышишь? Ни при каких обстоятельствах! Слышишь? НИ ПРИ КАКИХ…» Он уже не слышит, а она все повторяет и повторяет… Для него? Для себя?

Как занозу из сердца она вырывает это страшное слово «любовь», бросает его на пол, топчет обеими ногами. Ей хочется стереть его в порошок и прах развеять над водами Днепра. Выжечь все, что напоминает о несбывшихся ее надеждах. Несбывшиеся мечты – это галлюцинации.

- А что б ее эту любовь… Будь она трижды проклята…

Она смотрит в зеркало и не узнает себя. Эта женщина с коричневыми подтеками на щеках не нужна даже той, что сидит сейчас напротив зеркала и вытирает сопли ладонью - как старая кухарка в барском доме.

И вдруг преклоняет колени. Эти ласковые ладони на ее щеках… Она когда-то их уже ощущала… В детстве? Но от кого же? Это нежное прикосновение к душе, легкий ветерок , под дуновением которого высыхают слезы… Вроде бы тоже было… И этот беззвучный голос, который обволакивает теплом и качает душу, как в детской кроватке. Нет, это не галлюцинации… Она с этим родилась, жила с этим… Просто не могла расслышать… Она шла на чужие голоса, потому что они звучали громко, властно и отчетливо.

Этот голос говорит ей, что она любима. Просто так, ни за что, даже с «двойкой» по алгебре. И раз ее любят, значит в ней все хорошо, все совершенно. Все совершенно не важно, кроме любви.

Боже-Господи, наконец дождалась…