В далекий край товарищ улетает...

Родные ветры вслед за ним летят...

Любимый город...

 

Иван стоял в коридоре вагона и через мутноватое оконное стекло отрешенно скользил взглядом по проплывающему мимо унылому пригороду. Смотрел и не видел. Колесные пары через равные промежутки времени отмечали рельсовые стыки и этот звук был единственным, что связывало его с окружающим миром. Мерный и редкий перестук заполонил плавным ритмом все вокруг, и Ивану казалось, что он слышит, действительно слышит медленное, мощное и удивительно верное и искреннее исполнение забытой песни. Скупая пронзительность текста, почти проговариваемого под виртуозные переборы гармони кем-то неведомым, живущим в глубине Ивановой души, закупорила горьким комом горло и заставила накрепко стиснуть зубы - удерживая непрошеные горячие слезы, успевшие уже увлажнить его прищуренные глаза.

 

Такое с ним случалось. Правда, все реже. Иногда вдруг накатывало и так же неожиданно отступало, очищая от наносного хлама замусоренную душу.

 

Иван любил дорогу. Не какую-то конкретную, из пункта "А" в пункт "Б", - время в дороге. Получалось так, что вроде бы при деле, но совершенно свободен. Все ежедневные дела и делишки, заботы и заботки, были до и будут после, а в пути время принадлежало только ему. Особенно приятным было начало пути. Уже позади неизбежная внутренняя суета и озабоченность - как бы не опоздать; впереди только-только начавшийся отрезок времени - некая граница - рубеж между "До" и "После".

 

"Сорок. Почти сорок лет, - медленно, увесисто и неоспоримо текли мысли. - Как ни крути - две трети прожито. Если повезет, еще лет двадцать - двадцать пять. Больше вряд ли. Если верить статистикам, мужики в нашей стране долго не живут. А посему... Да и зачем? Ходить с авоськой по рынкам, растягивая пенсию? Брюзжать и мучаться ночами с артритом, или еще, какой ни будь старческой пакостью? Нет, уж..."

 

Один поэт, - Иван не помнил, какой именно, - сказал: "Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок..." А у него и не дороги даже. Так тропинки. Малохоженные.

Правильнее сказать - недохоженные. В юности казалось - весь мир открыт, дорог тысячи, времени - бездна. Будто стоишь в середине бескрайнего зеленого поля, а над головой небо без единого облачка, горизонты далеки, и во всем теле уверенная упругая сила. Любую тропу выбирай, двигай вперед, - все по плечу!

 

Иван легко, без сожаления менял тропинки - времени впереди ...! Да так и закружился, затоптался - едва начав одну тропу, перескакивал на другую. А время - то и улетело, горизонт шагнул навстречу и стал совсем недалеким, и, вполне даже, неприятно близким. Купол неба опустился и неизвестно когда успел поблекнуть, выцвести, будто затянуло его сплошной облачностью. И дорожки, что тысячей разбегались из-под ног, - тоже повылиняли и попрятались в тусклой и жесткой, как бы прошлогодней, траве. Конечно, если сильно захотеть и как следует пошарить - может и найдется какая ни будь, та, что выведет - не к богатству, нет! - к спокойному достатку, миру и добрым отношениям с женой и дочками, к внутреннему балансу изболевшейся от бесполезного топтания, души. Может и найдется... А поезд, между тем, замедлял ход, примеряясь к положенному ему точному месту остановки у низенького перрона. Глухие толчки колес на рельсовых стыках стали совсем редкими. Песня, прозвучавшая лишь до половины, тихо угасла и оставила после себя грустную недосказанность.

 

Громко и невнятно забубнило станционное радио, путаясь в собственном многоголосом эхе. Иван разобрал только, что стоянка десять минут, - а большего ему и не требовалось. Кончались сигареты, надо бы сбегать к ларьку - да и размяться не мешает - и, хоть немного, постоять на твердой земле. Немногочисленные пассажиры купейного вагона - Иван терпеть не мог коммунальную скученность плацкарты - уж лучше совсем не ехать, - потянулись к выходу.

 

Знобкий ветерок пах начинающим таять снегом, сгоревшим углем, бензином, и черт знает, чем еще - так пахнет на всех небольших железнодорожных станциях ранней весной. Стоя в нетерпеливой очереди у ближайшего ларька, Иван поминутно оглядывался на свой вагон - поезд запаздывал и стоянку могли сократить.

Невольно его взгляд задержался на девушке, остановившейся у подножки вагона, в котором ехал и он. Она что-то спросила у пожилой проводницы, стоявшей тут же, а затем легко и, как-то по особенному, красиво поднялась в вагон. Мягкая, плавная стремительность ее движений, неожиданно отдалась в сердце Ивана странным толчком. Будто сердце сбилось с ритма, слегка споткнувшись, а потом, ничего, застучало себе по-прежнему.

 

...Где-то далеко-далеко, на краю памяти, прощально и густо забасил невидимый пароход, дрогнувшие ноздри ощутили стылую речную влагу предзимнего ветерка, длинные тени скакнули вперед по серому наждаку растрескавшегося асфальта...

 

Машинально обрывая целлофановую обертку, Иван перешагивал через рельсы и пытался воскресить мелькнувшее вдруг ощущение той далекой осени. Оно не возвращалось. Что-то мешало. Или, наоборот, чего-то не хватало.

 

Наскоро, в несколько глубоких и жадных затяжек он докурил сигарету - уже объявили отправление, и, поеживаясь, поднялся в душноватый и уютный мирок вагона.

 

Покачал головой, улыбнувшись сам себе: "Ну и ну... Надо же... Как странно, однако, устроена память..." Продолжая улыбаться, откатил в сторону дверь купе...

 

Сходство было поразительным. На первый взгляд. Лишь несколько секунд спустя Иван начал подмечать, умом - не сердцем: цвет глаз - другой, небольшая выпуклая родинка на подбородке, которой - точно - не было, да и вообще... И все же сходство было удивительным.

 

- Да, да... Здравствуйте, - запоздало ответил он, смутившись и досадуя на себя за идиотский столбняк. "Конечно, этого не может быть, - разочаровано проползла совершенно здравая мысль, - ведь прошло двадцать лет. Она, разумеется, изменилась. Пополнела, наверное. Морщинки... Их не спрячешь..." Он внимательно посмотрел девушке в лицо - кожа была упругой и гладкой, и легкий, старательно наложенный макияж, не смог скрыть ее свежести.

 

- Простите, со мной что-то не так?

"Черт, возьми! И голос - тоже!" - снова встрепенулся Иван. Но он уже контролировал себя и лишь улыбнулся.

- Показалось, знаете. Этакий привет из далекого прошлого.

Она посмотрела пытливым, долгим взглядом, будто пыталась отгадать - что это - не слишком оригинальный способ завязывания дорожного знакомства или что-то еще?..

 

"А глаза и впрямь другие. Очень похожи, конечно, - этот вот прямой задумчивый взгляд, но, другие. Те были лучисто - серыми. Чисто-чисто серыми. А эти - зеленые, как осеннее болото..." Думалось медленно, успокоено как-то. И - разочарованно. Сейчас Иван уже удивлялся сам себе - надо же, кровь взыграла. Ему было немного неловко и смешно - разволновался, понимаешь, как юнец.

 

Девушка пожала хрупкими плечиками и уткнулась в книгу, выложив на столик небольшой прямоугольник белого картона, используемый, видимо, как закладка.

 

Иван вздохнул, посмотрел в окно - поезд быстро набирал ход и там уже вовсю неслась мимо бурая стена близкого леса. "Вот так и жизнь, - подумалось ему, - летит как поезд. У каждого свои рельсы. Дни рождения - верстовые столбы. Чем больше позади - тем чаще мелькают. И билет в одну сторону. Что проехали - то проехали. Не сумеешь угадать свою станцию - так и будешь всю жизнь куда-то ехать и чего-то ждать. И расписание не посмотришь - нет его".

 

Он скосил глаза на соседку, сидевшую напротив, и принялся осторожно ее разглядывать, старательно выискивая черты и черточки непохожести на ту, другую, которую не видел уже столько лет. Смотрел и не переставал удивляться.

 

"Вот ведь, природа-матушка, - восхищался Иван, - угадала почти на сто процентов. Нос - курнос, губы, скулы, - даже прическа... Бывает же! Бывает, бывает... Целое шоу двойников по стране гастролирует - вот как бывает. И президент, и Майкл Джексон, и Ленин с Гитлером... Вот тебе и весь фокус, Ваня. Да к тому же родинка на подбородке и глаза зеленые..."

 

"Вопросы есть?" - насмешливо спросил он сам у себя.

Все встало на свои места. Чудес не бывает, хотя и ждешь их всю жизнь.

 

Ивану стало грустно и немного обидно - будто поманили чем, но не дали, да еще и посмеялись.

"А что, прапорщик! Не принять ли нам по стопочке для полного душевного равновесия?" - прозвучал в голове Ивана голос командира роты. Рука машинально дернулась к поясу, где всегда была наготове плоская фляжка из полированной нержавейки с неуставной сорокаградусной. Майор Петрович пил только с ним - когда обстановка позволяла. Наверное, потому, что офицерский состав его роты был сплошь зеленым - пацаны с лейтенантскими звездочками. А они с Иваном были ровесниками, да и вообще - тянуло друг к другу. Были. Теперь уже были. Отыскала таки Петровича чеченская пуля. Ехал теперь Петрович на холодке, в багажном вагоне, запаянный в цинк. Когда встал вопрос - кому сопровождать тело майора на родину - двух мнений не было.

 

В вагоне ресторане было прохладно и светло. И пусто. Иван уселся за крайний столик, взглядом подозвал официантку.

- Водки. Пятьсот. - И добавил, опередив ее, готовую было заученно и привычно сообщить, что в поездах теперь не торгуют водкой, - знаю. Перелей, во что ни будь. И закусить.

Официантка внимательно посмотрела ему в глаза и кивнула. Через несколько минут на столе темнела поллитровка из-под нарзана.

 

Их с Петровичем сближало еще и то, что они были земляками. Оба из Сибири. Правда, майор жил на юге таежного края, а Иван - на севере. Полторы тысячи километров, шесть дней на теплоходе, - почти рядом по сибирским меркам. На Як-40 вообще два часа.

Для жителей северной глубинки все дороги на "Большую землю", "Материк", как они еще называли остальную часть страны, лежали через краевой центр. Оттуда Ивана и в армию забирали, там и друзья одноклассники осели - институты окончили, переженились, да и сейчас живут, наверное. Где - то там, в миллионном городе жила и первая любовь Ивана - тоненькая девочка с трогательными хвостиками и серыми большущими глазами.

 

Иван отодвинул в сторону пузатую стеклянную рюмку, набулькал в стакан до половины. Посмотрел на просвет.

- Прости, Петрович, секунды мне не хватило. Был бы ты живой сейчас. Прости. Спи спокойно. - Пробормотал он себе под нос, глядя сквозь прозрачную жидкость.

Иван засек того снайпера - по блику оптики среди развалин многоэтажки. И чуть засомневался - может стекляшка? Решил все - же, на всякий пожарный, зачистить место выстрелом - и не успел. Выстрелы прозвучали почти одновременно - Иванова винтовка запоздала на долю секунды.

Иван знал, что никто не может винить его в смерти Петровича, война - есть война, да только от себя куда денешься? Как смотреть в глаза жене Петровича, дочке его? Как?...

 

Давно уж Иван хотел съездить в этот город - ребят отыскать, собрать всех вместе, как - бы в детство окунуться, что - ли. Девочку свою, хорошо бы, встретить. Или хоть посмотреть на нее. М - да... Вот и поехал.

 

Водка исправно делала свое дело - Иван чувствовал, что тоска и боль в груди потихоньку съеживаются, отступают, - дышать стало легче. Вспомнились ему прямые как выстрел проспекты города, мост через темно-синюю, даже на вид холодную, сибирскую реку, гостиница с родным названием "Север", мутный граненый графин на исцарапанном столе, смятая подушка на серых простынях, серый пасмурный дождь за окном...

 

Зачем она тогда пошла с ним? Поди, разберись в женской душе. Потемки... В своей бы, порой, разобраться... Не было никаких "прости", "извини" - она не обещала ждать его из армии - что-то треснуло в их школьной любви как раз перед тем, как Ивану идти служить. И писем ему в армию почти не писала - в самом начале пришло три письмеца - и то, какие-то пустые - ни о чем. Вернувшись, Иван узнал, что она вышла замуж. Совсем недавно, за месяц до его дембеля. Сначала было очень больно. Однако он быстро справился с собой - пил, гулял, работал, снова пил и гулял. Не от того пил, что душа болела - а потому, что жизни радовался - живой из афганской мясорубки выбрался. Даже и забыл про нее вроде бы. А осенью того же года поехал поступать на рабфак - в Питер, тогда еще Ленинград. На пару дней остановился в краевом центре - с ребятами повидаться, да на поезд пересесть. И ее встретил. Случайно, как бы. В кафе посидели, шампанского попили, поговорили о том, о сем.

 

А тут и время подошло Ивану на вокзал собираться - попросила разрешения проводить. Вольному - воля, хочешь - пожалуйста! Хоть и старался Иван бодрячком этаким держаться - обрадовался сильно. Да, чего там - счастлив был. А в номере гостиничном, куда они вместе за чемоданом поднялись, будто сила неодолимая друг к другу бросила.

 

На вокзале слез не было. Она только смотрела грустно так, виновато. И молчала. Или это уже сам Иван додумал? Он продолжал бодриться, пытался острить, да как-то пошло все, неудачно. Когда поезд тронулся - будто иглой пронзило - неужели навсегда?! Так оно и получилось. Как искать ее? И зачем, спрашивается, искать? У нее семья, у него - тоже. А вспоминал часто. Память о ней была легкой и чистой, с какой-то незамутненной грустинкой. Наверное, у каждого есть такой потаенный островок памяти... М-да... Годы, однако, не лечат. Вранье это. Ну и хорошо.

 

Как и все хорошее, водка кончилась быстрее, чем хотелось. Добавлять он не стал - завтра рано утром поезд должен прибыть в тот самой город, куда давно хотелось приехать и куда сопровождал он сейчас мертвое тело друга.

 

Девушка спала, сладко подложив под щеку узенькую ладошку. Иван на цыпочках, боясь ее потревожить, зашел в купе, тихо притворил дверь и, как был, в тренировочном костюме, вытянулся на узковатой полке. Закрыл глаза и попытался вызвать в душе ощущения того далекого осеннего дня, но, видимо, водочные пары уже всерьез за него взялись. Он уснул.

 

Проснулся - будто кто-то толкнул. За окном светало. Посмотрел на зеленый циферблат именных "Командирских" - до пункта назначения оставалось чуть меньше двух часов. Резко сел, тряхнул головой - вроде бы в порядке. Вот что, значит, знать меру. "Хорошо, что не стал вчера добавлять" - удовлетворенно подумал Иван. Дорожное время кончалось. Впереди, меньше чем через два часа, его ждали большие хлопоты - совсем не радостные.

 

На полу, в проходе, переплетом кверху валялась раскрытая книга. По блестящей яркой обложке, наискось, черным по красному, броско и контрастно зияло: "Чеченский излом". Иван усмехнулся. Брезгливо, за уголок поднял этот, наверняка насквозь лживый опус (он нисколько не сомневался, доводилось уже почитывать такие вот сказочки про войну - что про ту, афганскую, что про нынешнюю), и положил на стол. Затем еще раз нагнулся и поднял небольшой белый прямоугольник - закладку, должно быть. Пальцы ощутили скользкий глянец поверхности. Машинально перевернули кусочек картона. Иван равнодушно глянул и застыл пораженный. С небольшой фотографии на него смотрел Петрович. Веселый, счастливый и живой. А рядом, стояла она. Та самая, светлую и нежную грусть по которой Иван так бережно хранил. И тоже выглядела счастливой. Между ними, обняв обоих и широко улыбаясь, втиснулась девушка, что безмятежно спит сейчас на соседней полке.

 

Мыслей не было. В голове, ставшей вдруг гулкой, как пустая бочка из-под солярки, медленно, в такт тяжелым и редким толчкам замирающего сердца пульсировала неизвестно откуда и зачем взявшаяся фраза: "И пошли они, солнцем палимы..."

 

Иван узнал ее сразу. Да, она немного пополнела. Да, морщинки. Так и должно быть. Годы ее не портили. Скорее наоборот. Все та же летящая стройность, подчеркнутая тесными джинсами, тот же прямой, чуть задумчивый взгляд.

 

Он медленно положил фотографию рядом с книгой. Посмотрел через стол на девушку, ставшую сразу такой близкой и родной.

"Как она похожа на мать!" - покачал головой Иван. "А на тебя, - ты прости, Петрович! - вообще никак". И глаза у Петровича карие - а у девочки - зеленые. И стройным Петровича не назовешь - медведь сибирский. Может родинки, какие? Говорят, они часто переходят от родителей к детям.

 

Иван еще раз внимательно глянул в лицо спящей. - "Да, нет, ничего не видно, чистое личико. Только на подбородке - как гречневая крупинка. А у Петровича... Нет, у него не было... Видно сильней оказалась материнская порода, раз уж девочка полной копией получилась..."

Иван тяжело вздохнул, взял с откидной полочки дорожный несессер, казенное полотенце и на цыпочках вышел из купе.

 

"Вот тебе и Петрович, - думал он, намыливая щеки, - столько лет вместе. В каких только переделках не бывали, что только друг другу не порассказали о себе...

Эх, Петрович, Петрович... Почему так, командир?!"

 

Тяжко было на душе у Ивана.

 

Ополоснув лицо холодной водой, он крепко утерся жестким полотенцем. Складывая в несессер мыльницу, зубную щетку, бритву, машинально глянул в зеркало и заметил на подбородке алую капельку. "Как всегда, - скользнула отстраненная мысль, - ни разу не побрился не порезавшись".

 

На месте пореза был еле заметный бугорок - след от родинки, еще в юности нечаянно сбритой. Иван глухо застонал, с силой сдавил скользкий край железнодорожной раковины, и, подняв глаза чуть выше, уперся взглядом в мутное, почти неразличимое свое отражение.

 

Зеркало было старое, с потеками и разводами, матовое окно туалета сумеречно светилось и почти не давало света, но Иван и так прекрасно помнил цвет собственных глаз - зеленых, как осеннее болото...