Я сижу на холме у озера - нашем с Кирой холме, - и глухое, болезненное чувство саднит в душе. Когда-то мы с Кирой часто поднимались сюда, чтобы полюбоваться окрестностями. Озеро тогда было больше, вокруг возвышались чудесные корабельные сосны, и вечерами к аромату хвои примешивался запах дыма с недалеких дач.

Теперь горизонт гол, поблизости проходит железная дорога, дымит унылый заводишко, а где были дачи - начинается уродливый пригород.

Я закрываю глаза и вновь, в который уже раз, представляю себе, как все здесь было когда-то. Как тиха была заводь у этого холма, как холодна ключевая, прозрачная вода озера. Вспоминаю, как ходили купаться сюда вдвоем, и как лучи солнца словно отражались от белого, с желтыми и зелеными цветами платья Киры - ее любимого, - одевая ее фигуру в едва различимый глазу легкий, прозрачный ореол.

Скоро, уже так скоро для меня настанет момент откровения, когда подведутся итоги всем усилиям последних лет. Я на удивление спокоен, думая о нем. Упорядочивая, перебираю в памяти вехи пройденного пути. Наверное, все так делают, готовясь в чем-то сделать последний шаг - а ведь мне предстоит сделать целых три.

 

***

 

Что у меня странные отношения с часами, я подмечал давно - со своих самых первых, подаренных отцом на совершеннолетие. То были добротные механические часы, которые надо было заводить ежедневно, лучше всего в одно и тоже время, перед отходом ко сну - чтобы механизм годами работал без сбоев, так сказал мне отец. Его собственные часы уже двадцать четыре года служили ему, и он очень ими гордился. Но мое благоговение перед его подарком держалось недолго. Уже скоро я стал заводить часы от случая к случаю, когда завод кончался. А кончался он всегда по-разному. Иногда вместо положенных двух-трех дней его хватало на целых шесть, а то и восемь; но случалось, и всего на несколько часов. Я не придавал этой странности особого значения.

Позже у меня появились модные пластмассовые часы с электронным табло. Их батарейка должна была бы держаться всего год, но она словно заряжалась от меня, и мне ни разу не пришлось заменить ее новой. Со следующими часами - кварцевыми, батарейка и стрелки - у меня установились те же самые чудаковатые отношения, что и с прежними. Бывало, на экзаменах они шли очень медленно - стрелки едва двигались. На свиданиях почти стояли, зато если куда-то опаздывал - летели так, что только оглянись, а уже проскочило десять минут. Но те последние часы словно стали отмерять эпохи моей жизни. Впервые они остановились, когда переехал с Кирой из родного города в столицу. Второй их сбой я на года вычеркнул из памяти. Третий произошел несколько лет спустя.

Я стоял тогда на пороге тридцатилетия. Усталость и отвращение к солидной, но с годами ставшей слишком монотонной работе накапливались постепенно, и однажды, отпирая дверь бюро, я понял, что меня затрясет, если войду в нее. Наверное, это в тот миг часы замерли вновь. Но я не стал менять батарейку. На следующий же день подал заявление об увольнении и записался на курсы профессиональной фотографии. Спустя какое-то время стрелки часов сами по себе пришли в движение.

Фотография вот уже несколько лет была моей страстью, и в профессиональном занятии ей мне с самого начала сопутствовала удача. Новая жизнь была живительно интенсивна. Стрелки часов то неслись, как угорелые, то почти стояли на месте. Я по-прежнему едва придавал этому значение. Мерещится - думал, подмечая какую-нибудь очередную странность.

В моих работах прежде всего хвалили безупречное чутье мгновенья, и это благодаря ему я в примечательно краткий срок вошел в постоянную фото-команду одного известного журнала. Для отчетности едва ли не по минутам расписывал свои командировки, да и в прочее время был занят настолько, что приучил себя до мельчайших деталей планировать дни - иначе бы не справлялся ни с чем.

И вот тогда, поневоле внимательней взглянув на свои часы, начал постепенно осознавать, что у меня, верно, особые отношения вовсе не с ними, а с самим временем.

 

Я всегда был человеком увлечений, и, наверное, именно поэтому первое, что приметил, было: если занимался своими самыми любимыми делами, например, проявлял снимки, время текло значительно медленнее - в том готов был поклясться.

Я стал пристальнее присматриваться к себе. Потом к друзьям, к знакомым. Как всегда, когда что-то возбуждает наш интерес, начинаешь подмечать детали, на которые прежде не обращал внимания. И так постепенно у меня начало крепнуть убеждение, что я - как, видимо, и все увлеченные люди - обладаю невероятной, совершенно удивительной способность каким-то образом влиять на время. И если мне кажется, что оно "летит" или "ползет", то это в каком-то смысле действительно так.

Подтверждения, которые я видел в своем окружении, были незначительны, но они объясняли многое из того, что я прежде не мог себе уяснить. Например, почему некоторые люди в равный срок, в равных условиях и обладая примерно равными качествами, все же успевают значительно больше других. Настоящая причина, думалось мне, состоит в том, что их время каким-то образом растягивается. Часы везде, на вокзалах и в бюро, идут одинаково, но человек мало заинтересованный - не отлынивая и не работая медленнее другого - получает те самые, скажем, пять часов, что отмерили стрелки. В распоряжении же того, который всей душой в деле и часов не наблюдает, оказывается на самом деле несколько больше. Быть может, размышлял я, иные из гениев потому и оставили по себе столь непомерно объемное наследие, что - маниакально поглощенные своими занятиями - невольно умещали в одну жизнь время нескольких...

Что касается меня, то снисходило ли на меня вдохновение и я дрожал от внутреннего напряжения, или же мне было скучно и я просто хотел убить время - оно, убыстряясь или замедляясь, определенно следовало моим настроениям. Возможно, столь явственно происходило это потому, что я всегда был много более эмоционален, чем большинство людей - вдвойне, втройне холерик, сангвиник, меланхолик и флегматик в каждом проявлении своей души. Если есть некая амплитуда эмоций, на одной стороне которой люди, теряющие сознание от волнения улыбки, то я однозначно был на другой экстремальной стороне ее. И так уже с самого начала мог невооруженным глазом заметить, живу ли быстрее или медленнее своих собственных часов.

Мое обращение в непоколебимую веру, что действительно могу влиять на время, произошло достаточно тривиальным образом. А именно: я выпал из него.

В тот вечер мы немного выпили с друзьями. Домой я пошел один, задумался.

...И внезапно на меня откуда-то выскочило сверкающее фарами чудовище. Пронзительный визг тормозов...

Я буквально оцепенел от ужаса. И в тот же миг стало очень тихо, будто чем-то плотным заложило уши. И ничего не произошло.

Мгновение я ждал. Ждал другое. Потом очень робко, осторожно повернул голову и посмотрел в сторону оборвавшегося визга - машина стояла буквально в трех шагах от меня. От фар протянулись полосы света, а за лобовым стеклом было видно искаженное ужасом лицо какого-то пожилого мужчины. Оно поразило меня своей неподвижностью. Я быстро отступил в сторону, потом вовсе отбежал на тротуар - и тут увидел замершую улицу.

Ничто не двигалось.

В воздухе почти прямо перед моим лицом повис взлетающий воробей, и его неподвижные крылышки ошеломили меня больше, чем остановившиеся люди. Я мгновенно протрезвел.

А люди все не двигались.

Меня охватила паника. Я бы побежал - но не мог. Дрожа, прислонился спиной к фонарю - железо было очень холодным. И тогда улица начала очень медленно приходить в движение. Послышался тонкий, протяжный звук. Едва заметными толчками стали оборачиваться на него люди, и по их лицам опять же толчками потекли эмоции.

Я не выдержал и закрыл глаза.

Протяжный звук - наконец, я узнал его - перерос в завывание тормозов. Затем они ухнули, ахнули - машина затормозила. Послышались недоуменные голоса.

Я будто умер, не открывал глаз.

Наконец, после нескольких мучительных ударов сердца, машина медленно поехала дальше.

Улица жила.

Кто-то остановился передо мной и спросил, вызвать ли мне скорую. Я помотал головой, но прохожий не уходил.

- Что, сердце, да? - спросил участливо. - Подождите, у меня капли есть...

И как-то скормил мне мелко дрожащими старческими руками кусок сахара - это я потом вспомнил. Окончательно пришел в себя уже дома, разбив чашку, в которой пытался заварить чай. Всю ночь проходил из угла в угол.

Утром взял отпуск. Днем поехал к отцу.

Когда приехал, почти совсем успокоился. А только отец открыл дверь, и я вдохнул запах нашего старого дома - как-то сразу успокоился окончательно.

Отец не слишком удивился мне, и ни о чем не стал спрашивать. Все так же уходил по утрам на работу и приходил с нее; насвистывая, собирал что-то в мастерской. А я спал и ел, спал и ел, едва в состоянии передвигаться от страшной, непонятной усталости. Только много позже узнал, сколько сил стоит подобная, пусть и неосознанная, манипуляция со временем человеку неподготовленному - столько, что ее можно и не пережить.

 

Дней пять спустя мы с отцом сидели на веранде. Невнятно бормотало радио. Покачиваясь в гамаке, я прислушивался к жужжанию пчел в саду. Отец разбирал какой-то прибор.

И тогда я рассказал ему все. Как-то очень легко рассказал.

Он выслушал внимательно, подумал и произнес:

- А что здесь удивительного, сына?

Я изумленно взглянул на него, но он уже продолжал:

- Человеческое тело - это ведь сложнейший биоэнергетический механизм Он какую только энергию не вырабатывает. Быть может, и свое собственное время генерирует. Время ведь тоже энергия.

Я не ответил. Отец отложил отвертку, тщательно вытер руки и начал крутить козью ножку.

- У одной моей сотрудницы дочка есть - красуля, чистюля, - заговорил он наконец. - Пять лет ей. Высмотрела как-то раз в магазине розовые туфельки и вот все донимала мать - купи ей да купи, никак не отставала. Купила ей мать. А через несколько дней вызывают ее в садик, чтобы дочку отчитала, значит. Лгунья, мол, большая, и других подбивает. Говорит, что по воздуху ходила, а другие ей вторят. Сил никаких нет. Ну, мать и отчитала дочку. А та в слезы. Топает ножкой, ревет - нет, говорит, я и вправду ходила. Как надела в первый раз туфельки, нас парами гулять повели. А там грязь большая через дорогу была, никак не обойти. Другие по грязи пошли, а мне так туфелек жалко стало, так жалко, прямо до слез. Ну, я зажмурилась - и пошла. А ребята говорят: смотрите, Анютка по воздуху идет. Я открыла глаза: и вправду по воздуху иду. Так грязь и перешла. Другие видели, вот их спроси... Воспитательница кипятится, девочка ревет, а мать и сказать что не знает.

Отец, прищурившись, посмотрел на меня. Как сейчас помню добрые, лучистые морщины у его глаз.

- Вот рассказала сотрудница мне эту историю. А я книжку одну вспомнил, как раз читал тогда. Про йогов. И там упоминалось, как один великий йог - вроде бы, вполне историческая личность - долгим подвижничеством и специальными упражнениями способность летать приобрел. Летит он, значит, над землей. А внизу два пахаря, отец и сын, поле боронят. Отец, дескать, говорит сыну - не смотри наверх. А сын все равно смотрит и говорит: никогда не видел ничего прекраснее летящего человека. И знаешь, я почему-то и истории об этом йоге верю. И дочке моей сотрудницы тоже. Человеческое тело, а уж человеческий дух - это такая замечательная конструкция, от нее каких угодно чудес ждать можно. И каких только и не происходит, если людям верить. А чего же им не верить? Дыма без огня не бывает.

Он закурил и флегматично посмотрел вниз, на свои длинные, костлявые ноги. У него почему-то всегда очень быстро пронашивалась правая тапочка, так что большой палец неизменно торчал наружу. Отец пошевелил им.

- Слышь, сына, - произнес задумчиво. - А что, если мы тебя рядом со сберкассой поставим? Ты будешь приходить туда каждый день. А в какой-нибудь из них я найму человека, чтобы тебя задавить взялся. Он погонит на тебя машину, ты испугаешься, все снова произойдет так, как ты рассказал, только на этот раз зайдешь в сберкассу, ну и... того... сам понимаешь, о чем я...

Это он так шутил. Тогда мы вместе посмеялись его словам. Но прошло не так уж и много лет, как мне однажды пришлось задержать свое время, чтобы "занять" на почте немного денег - вынудили обстоятельства.

 

После отпуска у отца я вернулся домой взбудораженным. Меня не покидало чувство, что оказался на пороге удивительной, великой тайны - и что могу этот порог переступить.

Я стал много читать о времени - все, что мог найти, но скоро бросил это занятие. Я не теоретик, не ученый и не философ: научные тексты только запутывали меня. И так решил отталкиваться от привычного, бытового понимания времени, следовать здравому смыслу и своему чутью.

Сначала я приучил себя без часов определять время. Потом стал приучать себя ощущать само течение - точнее, пульсацию - его, и так постепенно, шаг за шагом, пробами и ошибками, узнал многое.

Узнал, что человеческое тело действительно генерирует свое собственное время, и что каждый, абсолютно каждый человек вполне может воздействовать на него и на то временное поле, которое оказывается в сфере влияния. Он даже может частично воздействовать на время других людей, и постоянно на личное время тех, с кем близок эмоционально. Спонтанные "выпады" из времени тоже не такая уж и редкость. Они достаточно часто происходят с людьми, оказавшихся в опасной для жизни ситуации.

Узнал, что ритм времени каждого отдельного человека индивидуален. Большие скопления людей обладают при этом неприятной особенностью навязывать обезличенный темп времени, подавлять естественный его ритм. В больших городах время, будучи под воздействием целого конгломерата людей, вообще течет быстрее, интенсивней, при этом даже у разных наций и стран его ритм разнится.

Узнал... да, так много - и так мало. Чем больше узнавал, тем более скудными казались мне мои познания и тем более я жаждал новых. Разбрасывался, лихорадочно старался испробовать все, что только мог; был словно умирающий от голода, перед которым вдруг расставили невиданнейшие яства. Что не касалось моих занятий, отошло на второй план. Я оставил работу, покинул город, жил на хлебе и воде - и при этом первыми разработанными мной упражнениями растягивал свое время как только мог, пока не осознал, что в одну жизнь все равно не осилю всех манящих, восхитительных, слепящих меня одной своей вероятностью возможностей - если только, пользуясь своими новыми познаниями, не найду способ перестать стареть физически.

Так я определил свою первую цель.

 

Я нашел не один способ, нашел несколько, но только сочетание их породило нужный эффект. Когда я в следующий раз, после долгого перерыва, появился в городе, моя цель была достигнута. К тому сроку я уже очень хорошо осязал время, в некоторых аспектах добился почти подсознательного регулирования его и овладел своими эмоциями в пользу напряжения воли.

Город меня поразил. Поразил своей обыкновенностью. Я с изумлением осознал, что пока, словно в горячке, занимался своими изысканиями, для прочего человечества прошли всего лишь считанные года. Мало что изменилось вокруг, и в привычной людской толчее, в вечернем свете витрин и рекламы, по улицам города шел я - человек, для которого возраст перестал существовать на биологических сорока годах.

И вечность простиралась передо мной. Какой чудак выдумал, что бессмертие может утомить? Чушь. Бессмертие - восхитительно. Никто, как бы не был он нищ духом, не станет пенять на то, что жизни его и поискам не положен предел.

Но жизнь без грозящего конца можно отравить точно так же, как и жизнь смертную. Одиночеством, неизбывной виной. Это я понял, когда умер отец.

 

В наши достаточно редкие встречи я не упоминал о своих поисках, не говорил и о том, что оставил работу: мне не хотелось тревожить его понапрасну. Но каждый раз, покидая старый дом, предвкушал, как, добившись цели, расскажу отцу обо всем, словно преподнесу нечто огромное и сияющее в подарок.

Я опоздал на пять дней. Опоздал всего на пять дней, наслаждаясь новым, ослепительным чувством безграничных возможностей. Когда приехал домой, отца уже похоронили. Оказалось, что ему давно было не помочь, а высокий, как и у меня, порог боли привел его к врачам уже в самые последние дни жизни - он совсем недолго лежал в белой, стерильной палате...

Так я разминулся с единственным человеком, с которым непременно хотел поделиться своей радостью, своим открытием. И это тогда, на могиле отца, у меня возникло настолько острое желание шагнуть во времени назад, что я осознал его: мне так хотелось еще раз, хотя бы издали, увидеть доброе, рассеянное лицо отца.

Кто терял близких, знает, как я чувствовал себя в последовавшие дни. Нам всегда отчего-то кажется, что родные нам люди - всегда в нашем распоряжении, всегда будут рядом с нами. И так слишком скаредны со временем, общаясь с ними.

Я закрылся в доме и никуда не выходил, мучаясь одной только мыслью: шесть дней назад я еще был бы с отцом, семь дней назад я еще был бы с отцом, восемь дней назад...

Утро двенадцатого дня ничем не отличалось от предыдущих. Я проснулся, встал, машинально включил радио и пошел чистить зубы. Но зубная щетка замерла у меня в руках, когда монотонный голос провозгласил в восьмичасовых новостях: "сегодня двадцатое октября...".

Мое желание не оставить отца одного в час его смерти было столь велико, что я спонтанно шагнул на несколько суток назад.

Но в тот день я так и не вышел из дома. Не смог пересилить себя. Не смог пойти к отцу - смотреть на его изможденное лицо, держать его руку - и знать, что он умрет, и если не в пятнадцать часов сорок две минуты, то несколько позже. Быть рядом с ним и понимать, что, не смотря на все свои познания, ничего не могу для него сделать.

Я поставил свечи и молился в страшной тоске весь день. Когда проснулся после сморившего меня к вечеру тяжкого сна, вновь оказался в своем покинутом настоящем - со страшным, гложущим душу чувством, что упустил возможность облегчить свою вину. В последовавшие дни я многократно пытался попасть в день смерти отца, но страх, который пережил тогда - отчаянный страх беспомощности - был подспудно столь силен во мне, что это больше не удалось.

 

Говорят, время лечит раны. Скорее, оно притупляет боль. Часы на моей руке - ненужная безделушка - отправляли в прошлое дни и недели. Я вновь жил в доме своего детства. Следил за садом, ввел размеренность в будни. Смерть отца осталась раной в душе, но уже не саднила так сильно. Пожалуй, я был даже рад, что не вышел тогда из дома. У меня уже появилось подозрение, что структура времени не только устойчива, но и исключительно гибка, и что не так-то просто ее повредить. И все же решил, что лучше не вмешиваться в нее, изменяя что-то в прошлом, пока не узнаю с достоверностью, какие это будет иметь последствия (если будет иметь их вообще). Но желание понять, как можно шагать во времени "назад" или "вперед", единожды появившись, уже не оставляло меня. Вторая цель определилась, и я всецело отдался решению ее проблемы.

Очень долго мои усилия оставались бесплодны, так что я уже начал отчаиваться. Даже малейший рывок хотя бы на минуту назад не желал мне удаваться. Наконец, отправился в странствия. Кто ищет, тот находит, и мой поиск на этот раз был особенно долог и кропотлив. Впервые я ощутил странные колебания времени в горах. Там были места, в которых поток его едва ли не плясал - страшные, дьявольские места. Необоримое чувство самосохранения не давало мне приблизиться к ним. Затемнялось сознание, что-то странное творилось с памятью, я каждый раз бежал в слепом, ничего не разбирающем ужасе. Дикие животные, как я подмечал, тоже избегали такие места, а в некоторых из них были словно кладбища, куда они приходили умирать. Позже я научился распознавать более слабые колебания времени, и так смог присмотреться к ним. А присмотревшись, понять, как мог бы подражать увиденному.

Чего я только не пережил в горах! Там были расщелины, в которых время бушевало, замыкалось в кольца, шло одновременно в разных направлениях. Там происходили вещи, которые я не мог объять разумом, только смотрел и поражался. Подметил, что форма гор и отклонения во времени как-то взаимосвязаны. Почти правильные "пирамиды" время убыстряли или рассеивали. Сглаженные к вершине оборачивали вспять. Но не только. Кроме "прошлого" и "будущего" там были и другие направления, не доступные моему пониманию.

А между тем, странствуя вдогонку своей мечте, я все более убеждался, что когда-то до нас существовала цивилизация или цивилизации, овладевшие временем. Я не был первопроходцем. Вероятно, интуитивно повторял давно пройденный путь, и мало того, стоял у самого его начала. Иногда в местах, где виднелись руины древних культовых сооружений, я наталкивался на удивительные узоры времени. Соразмерные, геометрические, они были явно закреплены с различными целями, о назначении которых я мог только гадать. Бывало, словно оберегая что-то, они высасывали время, так что не уйди - и жизнь оборвется. Бывало, словно призмой концентрировали лучи невиданной ярости и силы. Кто знает, быть может, какие-то из них даже уносили в другие измерения.

Сколь ничтожным чувствовал я себя по сравнению со всем этим! И все же, пусть и медленно, приближался к своей цели. Я понял, что легче всего шагать во времени в тех местах, где природные или искусственные условия уже изогнули его. Что начинать шаг лучше всего в определенные сезонные периоды, а рассчитывать его - пользуясь шестидесятеричной системой счисления. Не знаю, почему это так, но это определенно так: недаром она столь удобна в астрономии и математике, и многие древние цивилизации пользовались ей для отчета времени. Но я и не старался сразу найти ответ на все вопросы. Другая всепоглощающая цель постепенно захватила меня. Я хотел шагнуть назад и увидеть...

Киру. Спустя столько лет начал осознавать, что со дня, как, вернувшись от отца, решил углубиться в вопросы времени, меня истинно вело лишь одно чувство - любовь к ней; и одно желание, настолько затаенное и безумное, что даже себе не признавался в нем, всегда жило в моей душе - желание увидеть ее.

Меня не прельщало будущее - оно было мне просто неинтересно. Я также не испытывал более острой тоски по тем, с кем невозвратимо разминулся в прошлом. Они не ушли от меня по-настоящему: ведь где-то несколько шагов назад существовал временной срез, в котором они были живы, и я тешил себя надеждой, что когда-нибудь навещу их.

Но Кира... Кира. Ее история была совсем другой - в ней не было определенного конца.

Смерть отца что-то изменила во мне, и я все чаще притрагивался к кокону, который спеленал в себе, чтобы случайно не коснуться той едва не убившей меня боли, когда Киры не стало рядом со мной. Я разматывал его... Но там больше не было страдания. Там была только светлая грусть и сожаление, что Кира не могла разделить со мной радость дарованных мне открытий. Мне не хватало ее. Она была сильна, как сама жизнь. У меня были воля и чувства, у нее - фантазия, отвага и жизнерадостность. Рука об руку с ней я нашел бы в себе силы на многое. Даже на самое важное, к чему не знал, как подступиться - к тому, чтобы поделиться с другими своими открытиями. Вдвоем мы бы осилили все те дисциплины, которые помогли бы хоть приблизительно понять, как действуют открытые мною закономерности, ведь я пользовался ими интуитивно, не владея сутью. Быть может, мы даже отважились бы отправиться к самому истоку человечества, чтобы узнать всю правду о нас и нашей истории.

Говорят, людям свойственно искать вовне, а не в себе. Сколь истово в ушедшее столетие человечество мечтало о машине времени. Наброски каких только невероятнейших механизмов при этом не создавалось! И так от нас ускользнуло очевидное: что мы сами - совершеннейшие машины времени.

И мечтая о путешествиях в прошлое и будущее, мы прельщались вовсе не ими. Совсем другое стояло в конечном итоге за фасадом захватывающих странствий. Основополагающее, затаенное и извечное стремление человечества, определяющее суть любого занятия временем. Жажда преодоления смерти.

Я нашел путь к физическому бессмертию. Я нашел путь к власти над самим временем. Так неужели же, решил наконец, не отвоюю у него соль своей жизни, свою любовь?

 

Пришел срок, и я вернулся в старый дом. В странствиях, черпая силы, навещал его время от времени, но это возвращение было особым: чувствовал, что готов к последнему броску.

Сходил на кладбище. Прибрал могилы родителей, пустую могилу Киры. Впервые за столько лет взглянул на ее картины и холсты, заботливо упокоенные отцом на чердаке. Из соседей никто не узнавал меня: быть может, подчиняясь еще одному затаенному желанию, или же по причине каких-то еще неизвестных мне закономерностей, само тело мое перестроилось, и я теперь не только выглядел на зрелые тридцать лет, но и чувствовал себя так.

Наконец, купил билет до бывших дач.

 

***

И вот я здесь, на этом холме.

Все распланировано. Когда настанет срок, я спущусь по противоположному склону, сосредоточусь - и вновь пойду наверх, считая шаги. Три последних сделаю против временного потока, и там, на вершине, меня должен будет встретить июльский вечер тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, в который когда-то так страшно остановились часы моей жизни. Окрестности и сезонное время плохо подходят для шагов, но я знаю, что во имя этой цели - справлюсь.

Еще раз окидываю взглядом озеро. Его поверхность совершенно спокойна и гладка. Ни разу не довелось мне увидеть те воронки, которые, как рассказывали у нас на дачах, внезапно поднимаются со дна и уносят в глубины лодки и пловцов. Которые когда-то, как думали все, затянули в себя Киру.

Быть может, этих воронок на самом деле и нет...

Резко встаю. Время созрело.

 

И вот я у подножья холма. Мой Бог, как он высок.

Странное, жуткое чувство охватывает меня. Будто не было последних лет. Будто все, случившееся после той поездки к отцу, вовсе не существовало. Привиделось, пригрезилось. И я никогда не увижу Киру; не уведу ее, взяв за руку, за собой...

Ужас овладевает мной, едва удается его стряхнуть. Сжимаю кулаки. Нет, слишком долго шел к предстоящему моменту, и даже если весь пройденный путь пригрезился в утреннем сне, то надо досмотреть его до конца. Встряхиваюсь. Сверяюсь с солнцем. Вдыхаю, выдыхаю, замираю. Сосредотачиваюсь.

И делаю шаг.

Стиснув зубы, считаю шаги. Все ближе к вершине.

Не выдерживаю. Закрываю глаза.

Сейчас будет первый шаг назад. Чувствую, как поле времени крыльями распахивается за спиной и послушно охватывает сферой мое тело. Пульсация усиливается...

Шаг.

Второй.

Третий.

Хаос как до начала мира, смятение всех чувств. Не знаю где я, кто я.

А потом чувствую знакомый запах - и разом вспоминаю все, и знаю, что победил. Этот запах - такого больше нет во всем мире: озерное раздолье, хвоя, смола и дым дач. Но медлю открыть глаза. Ведь вдруг...

И все же, смотрю.

Белое с желтыми и зелеными цветами платье лежит на берегу - только его найдут сегодня. А у воды стоит рыжеволосое чудо, вся жизнь моя, и ласковое солнце золотит ее кожу...