Человек остался без работы – теперь много времени для сна и раздумий о жизни. Эти раздумья и сны объединяются вместе. И лестницы мрачного замка, по которым он не попал туда, куда хотел, но все-таки выбрался на волю, и тигры, от которых он долго спасался, но сумел уйти – наверное, это и есть тот внутренний оптимизм, который не позволит окончательно пасть духом.

 

ТИГРЯТА

 

ФАНТАЗИЯ-КОШМАР

 

Часто случается так, что сон будоражит гораздо сильнее, чем реальные события. Все-таки к реальности мы более-менее приспособились, а нечто экстраординарное происходит, к счастью, редко. Во сне же, когда мозг работает в произвольно-холостом режиме, возможны всякие неожиданности. Освободившись от диктата воли, нейроны в свободном плавании своем дарят нам ярчайшие впечатления, складывая в калейдоскопическом сочетании причудливую мозаику из обрывков действительности и раздумий, запечатленных в сознании.

Порой сны делят на цветные и черно-белые. Ничего подобного: все сны цветные. Даже при просмотре черно-белых кадров фильма сознание вскоре окрашивает траву в зеленый цвет, небо – в синий, закат – в красный. Не загорится огонь серым пламенем, не станет пурпурная роза черной.

Загадка сна не выяснена учеными и не будет выяснена никогда. Толкований снов множество, но все они достаточно условны: слишком разные мы. К тому же после приобретения некоторого опыта довлеет заданность. И в лучшем случае сны указывают направление подсознательной заботы или расшифровывают сложенные в суете замысловатые сюжеты, давая разгадку тому, над чем долго и безуспешно трудилось сознание, понукаемое волей.

 

Автор

 

Я помню их еще маленькими. Они игрались на травке, будто котята, били друг друга подушечками лап, понарошку покусывались, поочередно падали на спинки, притворно сдаваясь, и сразу же резко вскакивали, принимая боевую стойку. Они не обращали внимания ни на что – и чувство безопасности и уюта охватывало от взгляда на них. Душа не воспринимала доводы разума, что когда-нибудь этим двум симпатичным полосатикам суждено превратиться в свирепых зверей, делящих все вокруг на съедобное и несъедобное и готовых убить просто из агрессии, инстинкта, данного им Всевышним. Инстинкта, благодаря которому они миллионы лет беспрепятственно плывут по волнам эволюции.

Я не задавался вопросом, откуда они взялись на этой зеленой лужайке. У меня была цель, ради которой приехал сюда. Автомобиль, оставленный перед мостом, я не только не закрыл, но и не счел нужным вынуть ключи из замка зажигания. Поблизости никого живого, не считая меня и этих двух очаровательных существ, пожалуй, не было. Правда, в нескольких километрах виднелись контуры какого-то поселка, скорее всего, уже не имеющего отношения к зоне, в которую я приехал. Широкая река, спрямленная до канала, текла от поселка.

Но я приехал сюда не затем, чтобы любоваться прелестями пейзажа. Я не способен искренне восхищаться ни зеленым листиком, ни лепестком розы. Только правильный свет делает их красивыми. Я снисходительно отношусь к тем, кто воспевает шелест травы и плеск волны. И не терплю, когда явления Природы, ощущаемые нами субъективно, выдаются за искусство Божье, ибо замысел Божий гораздо шире, чем может представить самый ярый космогонист. Бог наградил своих тварей настолько разным восприятием, что нам никогда не понять до конца даже друг друга. А любой другой вид на Земле подобен нам разве что приспособленностью к условиям жизни. И то – лишь в данный момент.

Поэтому мне по большому счету было безразлично все, что находилось вокруг, кроме одного объекта. Мрачное здание древнего замка, серой громадиной возвышавшееся у леса, заворожило меня еще на рекламном проспекте. И задача была в общем-то простая: взобраться на верхнюю башенку, из-за которой сейчас нимбом показывалось солнце. Я не знал, что увижу и познаю там, но то, что игра стоила свеч, представлялось несомненным.

Тропинка привела наверх, прямо к кованой медной двери, которую время покрыло зеленым окислом. Отодвинув засов, за который хватались, наверное, сотни моих предшественников, я толкнул дверь ногой – и она с непослушно-мелодичным скрипом отворилась. Наверное, так делали и предшественники. Впрочем, довольно о них: если задуматься о том, что делалось до тебя, активная жизнь лишается смысла – и человечество прекращает существование. Не стоит глубоко вглядываться в прошлое, не стоит проникаться истинной сутью человеческой. Не такими нас задумал Всевышний – и не быть нам такими. Каждый проживает жизненный отрезок сам. Рождение – чудовищно маловероятная удача, и мы вправе считать себя уникумами. Поэтому ступеньки, вопреки ожиданиям поведшие в подземелье, были покрыты первозданной пылью, и ступать по ним до меня могли только те, память о ком давно истлела во мраке времен.

Входная дверь закрылась, проскрипев что-то издевательское. Зрение стало бесполезным. До слуха доходил только шум собственного дыхания, обоняние ловило слабеющий (из-за адаптации к нему) пьянящий запах затхлой влажной плесени. Непонятно почему через какое-то время глаза привыкли к полной темноте и стали воспринимать ее как сумрак. «Раз есть спуск вниз, где-то должна быть лестница, ведущая вверх», – думал я, бродя по подземному лабиринту. Двери, которые открывал, сами закрывались за мной и второй раз открыться не могли. Это было заведомо так.

Но даже если бы я попытался вернуться к медно-зеленой входной двери, то, скорее всего, заплутал бы. Оставалось одно – идти вперед. Когда очередная дверь отгородила предыдущий путь, за поворотом узкого коридора пришлось спуститься еще ниже. Я останавливался, пытаясь предугадать выигрышный маршрут, но, несмотря на все усилия и вопреки теории вероятности, любой, даже небольшой, подъем сопровождался более крутым или продолжительным спуском, а попытка удержаться на том же уровне неизбежно приводила в тупик. И приходилось возвращаться и спускаться все ниже и ниже.

Теперь путь наверх, не говоря уж о башенке, куда я изначально стремился, стал столь же вероятен, как выигрыш в лотерее, организованной шулерами. Теперь было не до башенки. Смерть замаячила в сознании бесплотным необъятным призраком, который постепенно охватывал, увлекал, заглатывал внутрь себя.

Лестница увела еще ниже. Я понял, что отсюда никто никогда не выходил, и путь вел даже не в ад: просто становилось все темнее, все холоднее, все более узкими становились коридоры, все труднее открывались двери. Представлялось бесспорным, что в любой момент можно попасть в тупик, из которого не будет выхода. Уверенность, что судьба не допустит этого, вытекала из сознания, как вода из дырявой кружки.

Никто не может понять состояние обреченного, кроме него самого, а он никому и никогда не передаст свои ощущения, ибо обречен. Даже чудом спасшись, он не попытается ничего объяснить – попытка закончится крахом: нет таких слов в человеческом языке, а нервы человека не рассчитаны на повторное переживание такого уровня; мозг блокирует воспоминания, как шлагбаум – движение машин через железнодорожный переезд. И только ночной кошмар, вовремя прерываемый пробуждением, порой вернет ощущение неперевариваемой адской смеси: взрывоопасной покорности и последующей отчаянной беспомощности.

Не стану и я вдаваться в подробности. Скажу только, что когда одна из бесчисленных дверей вывела на зеленую лужайку под голубым небом и золотым солнцем, я даже не удивился: кошмар подземных лабиринтов, в кои мне суждено было попасть, так или иначе должен был разрешиться. А я давно был готов к любому исходу.

Глаза адаптировались к свету, и я осознал, что нахожусь с обратной стороны замка. Блуждающие коридоры и лестницы, ведущие вниз, в конце концов повторили возвышающийся от фасадной до тыловой стороны замка ландшафт горы. То есть, вопреки моим ощущениям, в общем и целом я поднимался вверх. Здесь тоже протекал канал, уже от замка, и русло его заметно расширялось к поселку.

 

И тут я снова увидел их. Должно быть, я несколько лет блуждал по подземным лабиринтам, потому что за это время они превратились в красивых мускулистых хищников с лоснящейся шерстью. Они смотрели в мою сторону, и стало однозначно понятно, что сейчас начнется охота. Только избавившись от сумеречного тихого кошмара одинокого уныния, от которого сердце останавливалось, я попал в яркий кошмар смертельного преследования, заставляющий сердце идти вразнос.

У меня не было шансов уйти от них по суше, поэтому пришлось броситься в канал, рассчитывая, что в плавании мы примерно равны. Через короткое время я достиг другого берега, и тогда хищники тоже вошли в воду. Используя преимущество бегущего перед плывущим, я рванулся вдоль течения канала, а когда они стали выходить из воды на мой берег, снова вошел в воду и поплыл посредине.

Если бы сила их разума хоть немного была приближена к их звериной мощи, они бы разделились и, идя каждый по своему берегу, заставили бы меня сдаться или утонуть. Но инстинкт охотника-одиночки и привычка жить вместе не позволяли им разделиться. Они бросились в воду и поплыли за мной. Я не обманулся – они плыли медленнее, и разрыв между нами, пусть несущественно, но увеличивался. Течение несло нас к плотине, что была справа на краю поселка. Руки мои беспрестанно молотили по воде, дыхание учащалось, и казалось, что именно удары сердца через грудную клетку порождают невысокую волну, сопровождающую течение. Изредка озираясь, я видел, что их движения спокойны и размеренны, и, представляя их глаза, не сомневался, что они не выражают ни злобы, ни азарта. Им было достаточно того, что они видели меня (хищники – жертву): значит, я не ушел.

Плотина приближалась. Судя по расширившемуся руслу и ускорившемуся движению верхнего слоя воды, плыть напрямую было опасно: слишком крутым мог быть подъем, чтобы перебраться по конструкциям плотины, и слишком большим перепад, чтобы выплыть после переката без травм. Я стал загребать к левому, подмытому течением, берегу и вскоре оказался в уголке из бетонной, занесенной тиной, плиты и почти вертикальной зеленой стены со скользким черноземным основанием. Зацепиться было не за что, летать я не умел. Чтобы удержаться на воде, достаточно было положить руки на крутой подъем берега или вставить пальцы в незацементированную щель между плитами плотины. Ситуация патовая…

Не могу объяснить, как выкарабкался. Помню точно, что любая травинка, которую захватывал, оставалась в кулаке. Не было ни одного кустика, под ногами – вода, от которой нельзя оттолкнуться, под руками – скользкая стена, за которую нельзя уцепиться.

…Я даже не оглянулся, когда выбрался. Наверное, так и должно быть. Не следует анализировать невероятную удачу: если Фортуна поймет, что ты способен разгадывать ее замыслы, она перестанет преподносить сюрпризы. Не тогда ли изчезают подарки из-под новогодней елки, когда мы доказываем родителям, что подарки – от них, а дед Мороз – ненастоящий?

Тут я снова вспомнил о моих охотниках. Что с ними? Когда роль жертвы проникает в твою суть – и вдруг удается как-то вывернуться, оторваться, то поневоле интересуешься судьбой преследователей: как там вы? Скоро ли опять?

Их перенесло через невысокий перепад, и это небольшое приключение, не предусмотренное ни предыдущим жизненным опытом, ни врожденным инстинктом, взбудоражило их гораздо больше, чем охота на меня. Возможная добыча ушла из поля зрения, охота закончилась.

Сверху всегда виднее – инужно было воспользоваться этим, чтобы осмотреться. Справа протекал канал, из которого только что выбрался; за плотиной барахтались существа, которых Природа не научила поднимать глаза вверх; слева уходил вниз пыльноватый поселок. Наконец-то я успокоился и смог думать нормально: 1) главное – не попасться им на глаза; 2) мои преследователи в конце концов выберутся и начнут искать мои следы там, где видели меня в последний раз, точнее, с того места, на котором стою сейчас; 3) за поселком, скорее всего, тот самый канал, который проходит по низине с фасадной стороны замка; 4) если вернуться по каналу за поселком, я доберусь до машины, быстро заведусь и уеду отсюда навсегда.

…В поселке посреди улицы играли дети. Звонкий шум голосов не притих, когда я проходил по улице: возможно, был для них невидим и неосязаем. Инстинкт преследуемого заставил оглянуться: в полукилометре, фыркая от пыли и стряхивая на ходу воду с шерсти, звери время от времени опускали свои головы с чуткими ноздрями в запах, следов, но меня пока не видели.

Я ускорил шаг, но ненадолго: нервы дали указание перейти на бег. Не было боязно за играющих детей – не на них охота. Пыльная улица поселка неожиданно уперлась в гору какого-то хлама. Похоже, это была свалка. Я обогнул ее и бежал уже по зеленой траве.

…Вода встретила чарующей свежестью, другой берег порадовал удобной пологостью. Плыть по течению, зная, что преследователи отстают, – не самая сложная задача. И нет особой хитрости в том, чтобы, перекинувшись пару раз с одного берега на другой, опять обставить их. А там, перебежав мост, вскочить в машину, захлопнуть дверцу и повернуть ключ раньше, чем хищники выберутся их воды… Они увидят, как я сел в автомобиль и уехал; они могут видеть это тысячу раз, но так никогда и не поймут: что же произошло? Куда делась добыча?

Я все успею, я ушел от вас, тигрята…

 

…Я проснулся и сразу ощутил холодный пот на груди и под сплетением и затекшую левую руку. В ухо мирно посапывала жена, а возле ног что-то свое вымурлыкивала кошка.

«Пора на работу, пора на работу», – звонил в голове отключенный два месяца назад будильник.

Никак не могу привыкнуть, что уже не работаю… К чему эти сны? Интересно, а тигры в самом деле плохо плавают? Какие они бывают: бенгальские, уссурийские, африканские? Нет, в Африке они, кажется, не живут. И, кстати, почему жизнь – это одно, а сон – совсем другое? Душа ведь та же, и интеллект тот же, и опыт…

Вот уж действительно, один дурак может задать вопрос, на который не ответит сотня мудрецов.