У КАЗАНСКОГО СОБОРА

 

- Девушка, что это ты такая грустная? - оглядываюсь: девушкой я была лет уже ...дцать тому назад и такое обращение настораживает.

- Есть на то причины...

- У меня тоже есть причины, а я вот не грущу, - и смотрит с улыбкой прямо в душу по-детски голубыми, но тоскливыми, глазами. Отвожу глаза, пожимаю плечами.

- А как тебя зовут?

Игнорирую. Он цитирует какие-то стихотворные строчки про жизнь и любовь. Насмешливо хмыкаю.

- Ну зачем ты так. - И вновь цепляет меня своими голубыми глазами. А в них тоска и надежда.

- Ну хорошо, тогда как говаривал Пушкин: "Что в имени тебе моем? Оно умрет, как звук печальный, волны, плеснувшей в берег дальний; как звук глухой в лесу ночном..."

- ... А меня вот Николай зовут... Я бомж. Семью потерял... Шесть раз сидел... - смотрит испытующе. - Выйду, и опять... И опять... А теперь - бомж... Но я не унываю. Ничего у меня нет... Вот только, - и тут его глаза светятся гордостью, - гитара есть. Она моя! - Гитара и правда, хороша.

А дальше все идет по сценарию, который не дает выпасть из реальности: философский разговор "за жизнь", плавно перетекает в "дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде". И жалкий просящий взгляд... И брезгливая неуютность в душе от этого взгляда.

Самая мелкая купюра, оказавшаяся в моем кармане, явно больше того, на что он рассчитывал. Его обалдение резко переходит в восторг, восторг в хвастовство, и хвалится он мне же:

- Да я сейчас заработал больше, чем они там! - и кивает в сторону ребят в колоннаде Казанского, которые бренчат на гитарах: они только что выгребли у него всю собранную мелочь и прогнали с хлебного места.

- А что! Заслужил. Я же с вон как подошел! Это же мое умение,- и в глазах смесь гордости, легкого презрения ко мне, лопоухой, и настороженности. Смеюсь:

- Заслужил! - оцененный, он вновь теплеет взглядом, в глазах появляется что-то заискивающее.

И я получаю по-полной: он поет мне песню, с трудом беря аккорды и извинившись за то, что не слишком трезв; благодарит, со слезой в голосе; читает стихи собственного сочинения (кстати, вполне неплохие) на тему "ты у меня одна и жизни нет без тебя". Я понимаю, что пора закруглять общение. На прощанье, когда я уже ухожу, он ловит меня за руку и пронзительно заглядывает в глаза снизу вверх:

- Ты хорошая. Не из-за денег, а потому что добрая, - глаза у него синие-синие и тоскливые, как у бродячей собаки. А я отнимаю руку, прибавляю шагу, и соображаю, что в ближайшем кафе надо бы помыть руки с мылом, а то мало ли что. И слышу, как он надсадно зашелся влажным кашлем у меня за спиной.

 

В ЭРМИТАЖЕ

 

Бродила, почти металась, по залам в поисках старых знакомцев - хотелось встретиться с теми, кого люблю, вживую, с глазу-на-глаз...

Красный будуар хлестнул по глазам китчевым обилием красного бархата и позолоты.

В зале Снейдерса (да простят меня голландцы) затошнило от обилия изображенной еды, буквально насиловавшей глаза...

Павильонный зал ослеп и скукожился, лишенный вида на Висячий сад - там идет реконструкция.

Зато итальянцы эпохи Возрождения утешили: Благовещенье Симона Мартини - с голубокожей, как инопланетянка, смятенной Марией; мадонна Литта Леонардо да Винчи в плаще, голубее итальянского неба; Пьетта Микеланджело...

Дальше... Дальше... Почти бегу по залам и анфиладам в поисках утешительного пластыря для души и глаз.

Взгляд старика с портрета (кажется, работы Гирландайо) поймал меня и притянул к себе. Подошла, заглянула ему глубже в глаза. Момент полного взаимопонимания. Через века.

Кто сказал, что мир меняется? Меняется оболочка, но не суть.