Вероятное к очевидному.

 

Всю свою несознательную жизнь я поражался в правах и в осознании того, как это , когда поэт ухитряется втиснуть в традиционную систему стихосложения наисовременнейшее содержание. Итак, перед Вами, мой читатель, поэт Иван Зеленцов. Давайте знакомиться.

 

 

В этой предновогодней стране

сотни лет - мандариновый месяц.

Душу, слякоть дорожную, мне

дни прохожие медленно месят.

 

... А из пасти голодной свисает

окровавленный русский язык.

 

Утром хмурый дворник

сгребает сны шуршанием метлы…

 

…Сыр луны на треть

погрызли мыши, или, может, звёзды.

 

Мы замёрзнем в аду, потому что при жизни горим

на большой сковородке, покрытой дорожным тефлоном

 

Лишь юный Бродский, словно вечный boy,

смеется с выцветающей обложки.

О чём писать? О Боге? Бог с тобой,

ведь он живёт в сирене неотложки;

в забытом сне; в царапающем тьму

отсвете фар на потолке; в вигваме

шамана; между строк - и потому,

как бабочка, не ловится словами....

 

...И пешеходы обходят лужи, чтоб в небо синее не упасть.

 

Выдыхаешь "до встречи" и снова

залезаешь в плацкартный Аид...

...И ожившее беглое слово

перепиленной цепью звенит

в онемевшей гортани. А кроме

тех цепей - что осталось терять?

Так роняй, словно капельки крови,

торопливые буквы в тетрадь,

продолжая бессмертную повесть,

повесть, автор которой сказал,

умирая, что жизнь - это поезд

в никуда, а рожденье - вокзал.

 

И вот ведь какая штука. Я уже сорок лет пишу свои фантасмагории, принимая их за яркие бредовые видения, а Иван, как когда-то Твардовский закрыл тему любви в поэзии, решил закрыть то, над чем я бился, как голуб шизокрылый всю жисть, одним единственным стихотворением под одноимённым названием.

В этой его, единственной и неповторимой ФАНТАСМАГОРИИ - много всего поместилось – «и прочие, ставшие жабами принцессы», и –«краткость, совершившая инцест со своей собственной сестрой», и – «сотни комнат – в каждой человечек полночничал, похожий на» - автора. И вполне хулиганская концовка –«и можно зажигалкой ласкать горячий тополиный снег».

И как будто всё у него происходит легко и непринуждённо, но не стоит обманываться. Такое просто так не даётся никому и никогда.

 

…Только вспомню сам

отца и маму; бабочку на шторе;

ночной костёр; по разным полюсам

разбросанных друзей; закат на море;

глоток вина; как мучил, краснощёк,

бумажный лист, таинственный и жуткий;

твои глаза, походку и ещё

как в детстве рвал на поле незабудки.

 

Размазаны в синем от слёз облака,

и, значит, все буквы сотрутся...

...И волосы женская гладит рука

и страшно

ещё раз проснуться.

 

О чём писать? Хотя бы о звезде,

чей тусклый свет из городского смога

хоть иногда, но виден, и везде

тебя хранил до времени - от Бога,

от смерти, от любви и от судьбы...

...И белый лист - кромешная дорога -

тебя уже ведёт. Считай столбы -

есть время. До судьбы, любви и Бога.

 

Так и бродишь по свету, используя мозг, как фонарь,

источающий тьму, и глядишь в эту тьму, где всем миром решили

принимать чёрный круг за единственный свет,

забывая, что свет много больше, прекрасней и шире

забывая о лете, когда бесконечный январь,

забывая, что дверь, на которой написано "выхода нет"

никогда не закрыта,

не помня, что выход

есть пока остается хоть маленький вдох.

 

...Раздёрнешь шторы - рама словно рана,

а в ней зияет рваное нутро:

безумие безбашенного крана,

машинный рёв, подземный гул метро!

Внизу - Москва. О важном, но забытом

в проулке громко квакает клаксон.

Дрожит тяжёлый воздух (видно, с Виттом

святым сошёлся в пляске Паркинсон).

 

И всё же, я не написал бы эти заметки с поэтических полей ноосферы, если бы не последнее впечатанное Иваном стихотворение - Сомнение. Вот оно даёт автору надежду на то, что когда-нибудь потомки не будут называть его засаленным шнурком, а увидят в нём продолжателя славного нашего – Фёдора Сологуба.

 

Моя любовь... Пусть тьма меня проглотит.

Я отряхнусь, я встану и пойду,

чтобы не видеть, как она колотит

своим хвостом раздвоенным по льду.

 

И снова ночь морозная со скрипом

меня везёт. На козлах блеет бес,

и ангелы, больные птичьим гриппом,

пикируют с простреленных небес.

 

И последнее. Может быть, это моя очередная фантазия, но я шепчу, не знаю уж кому, сейчас о том, чтоб он удержался на этой высоте, по себе знаю, как трудно падать.