Деду моему Евдокиму Ивлиевичу и бабушке Фаине Егоровне Тишиным посвящается

 

Что-то к ночи раскричались чайки,

не к добру лист бросила крушина.

Отошла от Курской «чрезвычайки»

тёмной ночью чёрная машина.

 

В ней сидят серьёзные ребята.

Как дерьма, чекистов нынче в Курске.

В их наганы вставлены «маслята»,

и скрипят их кожаные куртки.

 

С каждым шагом, с каждым мигом к дому

мрачная машина приближалась.

Бабка Фая к образу святому

приложилась да на лавке сжалась.

 

Ребятня на печке затаилась

да, дрожа, смотрела за окошко.

В небесах ночных луна томилась,

засевая речку звёздной крошкой.

 

Дед сидел, насупясь, у лампады

да чадил махрой самозабвенно.

Затаскали на допросы, гады!

Не семья б, так перегрыз бы вены.

 

Жеребца давно конфисковали,

и мычит в чужом хлеву корова.

Мужиков в железо заковали,

а детей да баб лишили крова.

 

И светилась тускло речка Тускорь,

и по избам расползались беды.

И стучали, не давая спуску,

на тверёзых пьяные комбеды.

 

И летели в косяках доносы,

будто гуси осенью сопрелой.

И велись обвальные допросы,

и велись подвальные расстрелы.

 

Зверски бьют под рёбра продразвёрсткой,

и пылают на кострах иконы.

Странный вождь с душонкою потёртой

издаёт иудины законы.

 

Чрезвычайка - странная обитель.

В ней сидит иуда на иуде.

Середняк для них - всегда вредитель,

нищий раб - навеки неподсуден.

 

В Соловки два раза уж чекисты

отправляли деда Евдокима.

Возвращали... Видно, было чисто

его дело, коль “колючка” - мимо.

 

Но не дремлют пьяные комбеды,

червячком ночами точит зависть.

Мы, мол, бдим для бедноты победы,

а у них в саду, мол, яблок завязь.

 

Изловчились, скурвились, паскуды!

А ведь всей Кузьминкой раньше пили!

Разговлялись в Пасху общей грудой,

“сообча” чужую стенку били.

 

Нынче даже сельская училка,

растекаясь злобою в чернилах,

пуганой чекисткою подстилкой

мужичков зажиточных чернила.

 

И откуда в людях столько гнили?!

И откуда в душах зреет плесень?!

Доброта - невесть в какой могиле,

и не слышно общих наших песен.

 

Красный песню пел безумству храбрых,

белый - песню о коварстве нищих.

Но никто не пел упорству наглых,

превративших Русь в страну-кладбище.

 

Бабка Фая в ночь месила тесто,

орошая горькими слезами...

Время, время третьего ареста

скрипнуло у дома тормозами.

 

Будут утром пироги пересолёны,

и блины застрянут в горле комом.

Кровью убиенных плачут клёны

у ЧеКа да Курского обкома.

 

Замолчали как-то разом чайки...

Птицам тоже нужно спать, вестимо.

Во дворе у стенки чрезвычайки

отошла душа от Евдокима.

 

 

Москва

29 июня 1999 г.