Не существует одинаковых людей. Все мы – разные, и живем по-разному, всяк по-своему грешит. Эмоции наши, даже вызванные одним и тем же явлением, сходными обстоятельствами, - различны.

Но существует на Земле место, при посещении которого мы становимся не просто братьями и сестрами, а превращаемся в сиамских близнецов, испытывающих поразительно одинаковые чувства, - скорбь и вину.

Кладбище…Кого бы мы ни хоронили, как бы ни относились при жизни к покойному, - к мертвому отношение однозначно: забыто все плохое, жизнь усопшего представляется праведной и благородной. Трансформируется наша оценка того или иного поступка умершего: исчезает категоричность, нетерпимость, появляется желание понять его, оправдать. Теперь мы склонны винить, скорее, себя – в том, в чем при жизни – явно и очевидно – был виновен покойник. С мертвым не сводят счеты. И потому, а, может, в силу традиции, мы мысленно просим у него прощения и, в свою очередь, прощаем его.

Мы стоим на кладбище – перед вечностью, пред которой все временное, земное, житейское, суетное, отступает, теряет свою значимость.

Скорбь и сожаление… Понятные и естественные чувства. Но, почему, оплакивая мертвого, мы испытываем и чувство вины перед ним? Только ли потому, что сами полны жизни, и по нашим трепетным жилам бежит горячая кровь, а он – холодный, неподвижный, с застывшими членами? Нет, подспудно мы ощущаем: истоки нашей вины – в другом.

Часто о покойном говорят: «Отмучился, бедняга! Ему уже легче». При этом, имеются в виду не только физические страдания, - унес он в могилу и свои душевные муки. Сомкнулись мертвые уста, и не поведают более никому, кроме Бога, о своих обидах. О жестокости, несправедливости людской. Уходя, он простил нас. Но мы-то о том не ведаем и, пока живы, мучаемся неправедностью собственных поступков. Потому и посещаем часто кладбище, и просим, вымаливаем прощенье, и говорим мертвому все, что не успели, не захотели, не смогли или не сумели сказать – живому. Увы, он нас уже не слышит. Он – безответен. Ему, действительно, легче, ибо его память уже растворилась в космосе. А мы обречены все помнить: вспоминаем и терзаемся, казнимся. Невыносимо тяжек груз нашей вины. А тот, кто мог бы снять этот груз, простить нас, молчит, ибо запечатаны его уста. Поздно! Опоздали мы…

Однако и его душа мукой нашей мучается и не находит себе покоя.

Предвидим ли мы, походя обижая близкого человека, часто бывая несправедливыми, а то и жестокими к нему, глухими к его просьбам, - сколь долог, тяжек и горек будет наш путь искупления? А, если мы, не приведи, Господь! – прямо или косвенно – виновны в чьей-то смерти? Как жить с таким грехом? Как замолить, искупить его?

В статистике причин суицида первые места прочно занимают – предательство, супружеские измены, обида, несправедливость. Человек добровольно уходит из жизни. Из года в год во всем мире растет количество самоубийств. Поводы – различны, возраст самоубийц – разный: от совсем юного, только начинающего жить и сознательно мыслить, существа, - до глубокого старика. Но причина одна – людское равнодушие, душевная черствость, дефицит добра.

Житейские ситуации, бытовые сценарии варьируются. Но сущностный стержень один – безверие. Мы не боимся грешить: не ведаем, что творим.

…Скандал в доме. Ссора близких людей. Один ушел, гневно хлопнув дверью. Другой остался с искаженным злобой лицом. Кто прав, кто виноват? Кто – кого обидел? Кто – истец, а кто – ответчик? Какая разница?! Все мы в ответе – перед Богом. Люди не захотели понять друг друга. Понять и простить, или раскаяться. Не захотели, не сумели, не успели найти и сказать – нужное, милосердное слово. Одному из них обида может показаться смертельной, вина – непростительной, ситуация – безвыходной, а жизнь – невыносимой, невозможной. Смерть, разумеется, не выход. Это понимается холодным разумом. Человек с помутненным умом, в горячечном состоянии – не способен рассуждать. Он действует. И, вот, непоправимое свершилось. Все можно исправить, смерть – нет!

Вернись, обидевший, и повинись! Еще можно что-то предотвратить. Не уходи – в неправедном гневе – все дальше, не увеличивай расстояние между обидой и прощением, не усугубляй свою вину. Ведь тебе потом жить с больной совестью. Помни об этом!

Даже, если не останется предсмертной записки с обвинением в твой адрес, и перед законом и людьми ты будешь чист и неподсуден, сможешь ли ты спокойно жить? Собственный суд иногда страшнее людского и даже Божьего. Не забывай об этом.

…Молодая женщина с двумя меленькими детьми выбросилась с седьмого этажа. Чудовищный поступок! Кажется, ему нет оправдания. Какие непосильные испытания могли довести несчастного человека – до столь безысходного, жестокого, рокового решения? Не хочешь жить, распоряжайся собственной жизнью. Как могла МАТЬ убить своих крошек? По праву давшей жизнь – отнять ее? Убийца? Мученица? Кто осмелится бросить в нее камень?

Хоронил их опухший от беспробудного пьянства, опустившийся недочеловек – муж и отец. Знали соседи, что избивал, изверг, уносил и пропивал последние мизерные деньги и вещи. Но вину в доведении до самоубийства не удалось доказать: отсутствовали прижизненные синяки и ушибы – неделю перед страшным событием он не являлся домой. Неподсудная нелюдь!

Ну, а люди, что жили рядом? На них нет вины? Бедная женщина не оставила прощального письма – никого не обвиняла, не оправдывала и не оправдывалась. Видимо, наступила беспросветная минута, когда кладбищенский покой показался избавлением от земного ада. А детей – сирот не захотела оставлять на издевательства папаши-алкоголика, обрекать на мучительную, медленную смерть.

Преступление или акт милосердия? Проклятия или скорби и прощения достоин поступок несчастной? И простила ли она нас, оставшихся глухими к ее беде?

…Другая женщина как-то рассказала мне об аналогичной ситуации.

- Когда я узнала о предательстве мужа (как еще можно назвать измену супруга?), я потеряла всякий интерес к жизни, впала в страшную депрессию. С каждым днем все больше утверждалась в решении – уйти из жизни. Исполнение добровольного приговора оттягивала ради детей: очень любила и жалела их. Однажды в голову даже пришла кощунственная мысль – забрать их с собой. Но боялась взять столь страшный грех на свою душу. Решила просто напугать мужа, надеясь, что он опомнится.

Прелюбодей часто провоцировал скандалы, чтобы затем, хлопнув дверью, уйти к любовнице. Во время очередной ссоры я сказала: «Если уйдешь, я отравлю детей и себя. Когда вернешься, найдешь три трупа».

Он ушел. Хотя не знал, что это – пустая угроза, своего рода испытание его человеческих качеств: он же видел, что я не владела собой. Я и сейчас не могу объяснить его поступок: был ли он уверен в том, что я не решусь на погибель детей, или желал, чтобы я исполнила угрозу? Ведь он-то остался бы непричастным к случившемуся. Даже, оставь я записку, он же первым и нашел бы ее. Как видишь, я – жива. Зато он умер для меня. Детям я никогда об этом не рассказывала…

Да, моя знакомая оказалась мудрее и сильнее той, которой, в момент безысходности и невменяемости, показалось, что выход в окно – это спасение. Нам, бесстрастным, очевидно, кто прав. Но мы не боги! Как рассудит Он? Хотя, известно, что церковь самоубийц не прощает и не разрешает хоронить на кладбище. Зато убийц, на совести которых – десятки человеческих жизней, с почестями предают земле на христианских погостах.

Много лет назад мне поведали ужасную историю. Пожилая женщина выпала с балкона десятого этажа. Нечаянно? Намеренно? Перед смертью долго болела. Сломленная воля, неустойчивая психика – докапываться до причин столь печального исхода особенно не стали.

Спустя годы соседский подросток рассказал, что неоднократно, придя со школы и играя на соседнем балконе, был свидетелем разыгрывающейся драмы. Оставаясь незамеченным, он наблюдал, как бедную женщину с помутившимся рассудком и неадекватной реакцией – то муж, то дочь поочередно уговаривали: «Это не страшно и не больно. Прыгай!» Однажды, по-видимому, уговорили. А, может…

За гробом муж и дочь шли, хоть и не рыдая, но с приличествующими обстоятельствам, достаточно скорбными физиономиями. Неподсудны…

Но, как, возратясь после похорон в пустой дом, сообщники смотрели в глаза друг другу? Что ощущая? Облегчение? Избавившись от бремени, - больного, ноющего человека, неудобного в быту, доставляющего массу хлопот и забот…

Прошло много лет. Какие чувства испытывают убийцы теперь? Муки и угрызения совести, раскаяние? Или услужливая память давно закрыла плотной завесой забвения неприятные и жуткие воспоминания?

…Среди моих знакомых семей имеется одна, где бабушка умерла от истощения. Ее не морили голодом, не убивали намеренно. Она добровольно отказалась от пищи, потеряв желание жить, не получая человеческого тепла и заботы.

Сколько раз мне приходилось быть свидетелем грубости и хамства по отношению к старушке! Дочь, не стесняясь посторонних, постоянно третировала, изощренно и изобретательно обижала немощную мать. Пренебрежительный, крайне унизительный тон разговора (если снисходили!) – дочери и внучек, окрики («старая дура!», «сумасшедшая!»), прямые пожелания смерти («когда уже она подохнет?», «чтоб ты сдохла!») – медленно, но верно убивали ранимого человека, вытравливая из него жизненную энергию. Женщина перестала принимать пищу, не захотела сопротивляться болезни. Она сдалась на милость победителя и безжалостной судьбы.

Через несколько лет уже взрослые внучки ее орали своей матери – тем же, хорошо усвоенным, тоном, - те же фразы, которые убили старушку. «Что посеешь, то пожнешь!» Почему дочь когда-то забыла эту народную мудрость? Она еще сопротивлялась, пока отругивалась, огрызалась, давала отпор хамкам, пытаясь поставить тех на место, но была уже обречена испытать участь матери. Ибо скоро дочки удвоенными усилиями исполнят свою черную работу: сломают ее. Может, тогда она вспомнит боль и муку в глазах угасающей матери, когда сама взойдет на Голгофу? Вспомнит и все, наконец, поймет, и побежит на кладбище – молить о прощении. Мать, конечно, давно ее простила, но дочь не знает об этом, потому и рыдает у могилы – в позднем раскаянии и бессилии что-либо исправить. Ничего уже исправить нельзя, как нельзя избежать возмездия, ибо его неотвратимость – закон жизни.

Однажды в высотном здании, в котором располагалось учреждение, где я служила, произошла трагедия. В коридоре я увидела пробегающих мимо, взволнованных людей, с испуганными лицами. Стало понятно: что-то случилось. Вышла на балкон. Сотрудники, свесившись через перила, смотрели вниз. Там – лицом вниз, с разорванным на спине пиджаком и с неестественно вывернутыми руками и ногами, в луже крови, лежал мертвый человек. Самоубийца. Он не работал в этом здании. Пришел с единственной целью – покончить счеты с жизнью. Чтобы наверняка, выбросился с пятнадцатого этажа. Как потом оказалось, ему было 65 лет. Говорили, что он узнал свой страшный диагноз.

Подобное известие может убить. Знаю несколько случаев, когда люди, узнав о том, что неизлечимо больны, добровольно уходили из жизни. Одна женщина (только представьте!) выпила кипящее растительное масло. Мужчина выстрелил из охотничьего ружья себе в рот. (Даже в выборе средств самоубийства нам приходится завидовать Западу, где в таких случаях просто выпивают смертельную дозу снотворного, и мирно засыпают навечно. В нашей варварской жизни даже уйти из нее достойно и цивилизованно – людям недоступно!)

Зная об уровне нашей медицины и о скудости и дефиците медикаментов, больные люди предпочитают быстрые расчеты с жизнью – долгому мучительному умиранию. Импульсивно, в горячке, пьют яд, выбрасываются из окон. Может, останови их в момент отчаянья, помешай, разубеди, - потом, придя в себя и поостыв, они не повторят страшной попытки? Что необходимо, чтобы покончить жизнь самоубийством? Сила характера или слабость духа?

Мне кажется, надо обладать достаточным мужеством, чтобы – не вдруг, в мгновенье, а трезво и хладнокровно рассчитать все варианты, выбрать подходящее высотное здание, и тронуться в свой последний путь.

Долго ждать на остановке нужный троллейбус, затем – мучительно медленно тащиться, улиткой, в едва ползущем транспорте. И все это время думать лишь об одном: представлять свой смертный час, мысленно прощаться с жизнью, со всем, что любил в ней, и не испытать сожаления, не вспомнить о надежде, и не изменить рокового решения – может только очень сильный человек.

Добрался, наконец, до нужного здания, перехитрил вахтера, требующего пропуск (не разрешай войти, страж! Блюди инструкцию!). Томительно долго ожидание лифта. Еще есть возможность подумать, отступить! Но, нет, несчастный заходит в лифт, вместе со смеющимися девушками, с цветами в руках (последнее проявление земной красоты – для обреченного!). Лифт поднимается медленно, останавливаясь на каждом этаже (каждый раз – шанс: выйди, спасайся!). Но вот, пятнадцатый этаж. Последний этаж, последний шанс: не выходи из лифта! Спустись вниз, иди домой, обрети надежду. Бог милостив!

Ты уже доказал себе, что ты – сильный и волевой человек. Призови и силу, и волю – на помощь в борьбе с болезнью, с обстоятельствами!

Вокруг столько больных людей, но они не торопятся уйти из жизни, напротив, цепляются за любую возможность – продлить ее: надеются, что диагноз ошибочен, что болезнь можно победить, что приговор судьбы – не окончателен, и, если нельзя обжаловать, то можно хотя бы отодвинуть его исполнение. Надежда, как известно, умирает последней.

О чем думал приговоривший себя – уже падая? Что испытывал? Ужас – от содеянного? Восторг – от пьянящего полета? Или, уже через миг, пожалел, раскаялся…Долгим или коротким показался ему последний путь?

Не ведаю, как просачивается информация о смертельных диагнозах, как о нем узнает больной, но знаю, что за несоблюдение профессиональной этики ни один врач не был наказан. Дескать, все равно человек обречен: какая разница, - когда и как он умер! Этот аргумент служит оправданием, и мы вновь остаемся неподсудными.

Как-то один, очень старый человек, рассказывая о своей жизни, сказал, что старался жить по заповедям Божьим. На вопрос, как правильно жить, он ответил почти стихотворной строфой:

Спешите сотворить Добро,

спешите милость оказать,

спешите замолить грехи,

спешите, - как в последний день!

Конечно, он был не только мудрым, этот старец, он был еще и поэтом, хотя не ведал об этом. Но, главное, он был праведником. И об этом он тоже не знал, потому что был чист душою, и очень требовательным к себе.

Зато мы к себе, любимым, часто слишком снисходительны. Охотно прощаем себе и безобидные слабости, и великие прегрешения. Любому своему поступку находим безупречно аргументированные объяснения: и подлости, и низости. Своим равнодушием, неосторожным словом, а то и умышленной жестокостью, смертельной обидой, мы сеем вокруг себя – депрессии и стрессы, инфаркты и инсульты, доводим близких до сумасшествия и до самоубийств, но остаемся неподсудны.

Нам не знакомы душевные страдания и сострадание. Не оттого ли, что нет веры в наших душах, отсутствует страх перед наказанием Божьим. Потому и творим, чаще – ведая, чем, не ведая, безбожные дела.

Где научиться жить, чтобы, как сказал мудрец, каждый день – как последний? Представьте, что завтра – ваш последний день. Как бы вы его прожили? Что поторопились бы сделать, совершить? Простить? Самому вымолить пощение? Творить добрые дела?

Не много можно успеть – за один день «натворить». Если бы «последних» дней было множество – вся жизнь! – сколько хорошего она вместить может!

Молодым, разумеется, кажется: вся жизнь впереди, еще далек жизненный финал. Все успеется. Кто знает…

Оглядитесь вокруг. Сколько рядом «сирот»-стариков, кому мы можем еще сегодня успеть сказать доброе слово, оказать помощь, совершить хорошее дело. Завтра их может не стать, ибо этот день – их последний. Да и каждого из нас! Кто застрахован от смерти? Кому гарантирована вечность?

Давайте поторопимся, поспешим: сказать, сотворить, замолить, искупить, помочь!