Что хочет автор. Литературные конкурсы

Паскудное, надо сказать, выдалось утро. И погодка была под стать, унылая и серая, как рисунки параноиков, которые я видел на семинарах в психушке. Что там было: сплошные трупы с кинжалами в груди и удавками на шее, упокоенные под темным и печальным небом. С тоски подохнуть можно, глядя на их мрачные творения. Впрочем, дело-то не в погоде. Просто мне не повезло, и я едва не отчалил в мир иной.

Веселого тут мало.

Спозаранку я отирался в библиотеке горнорудной компании. На

четырнадцатом этаже административного корпуса. Книг там было

до черта, и ни одной стоящей. Потопы слов в пустыне идей. Я не

истый книгочей, и последние лет пять ни разу не сунул носа в

чужие страницы. Не вижу в них проку, так же как и в людях, с которыми

вечно выбивает из колеи необходимость лицемерить и

суесловить. Поначалу я опасался, что у меня не все дома, от того,

что не мог толком перекинуться ни с кем парой слов, но потом

решил, что мне просто неохота метать икру перед каждым встречным.

Удел затворника, вот что мне по душе. Я механически шарил по

книжным полкам, там и сям, не ведая, что мне потребно. Может

статься некое откровение, наподобие библии, которое утешало бы

в скорбные минуты. Никогда мне не попадалось ничего похожего.

С тем я поворотил сандалии и пошел прочь из бесплодного места.

В конторке у двери сидела старушка-служительница с газетой "Народная

воля", исчерканной красным фломастером. Узрев, что я ухожу

с пустыми руками, она окинула меня каленым взором, словно я наделал

посреди Домского собора или на лужайке ее дворика. И то сказать,

она небось пылинки сдувает с подопечного хлама, а я вроде как пре-

небрег им. Пусть ее.

Коридор компании нагонял тоску, как гостиница в незнакомом городе.

Вероятно, из-за неоновых ламп, сочивших мертвенный свет на

сопливо-зеленые коврики, и монотонного гула воды в смывных бачках

унитазов. Какой-то гад испещрил кабину лифта похабными выражениями

на английском языке. Я нажал кнопку и покатил восвояси, к тверди земной.

На девятом этаже лифт замер на чей-то зов. Створы разверзлись, и на пороге

предстала женщина лет сорока пяти. Тучная особа из когорты ее

подобных: шиньон из искусственных волос, карминовые губы, усики,

шифоновое платье на могучих чреслах. Несть им числа. Она ступила в

кабину, и мы на пару ухнули вниз, будто в преисподнюю.

Через минуту я почуял неладное. То зловоние, что источают прелые подмышки,

влагалищные рифы, лак для волос, мускусные духи и прочие смрадные штучки,

ипритной волной ударило мне в нос и перехватило дыхание. На глазах навернулись слезы, так что я глядел на мир, будто через аквариумное стекло. Дальше хуже.

Кожа зудела и утыкалась пузырями, напоенными алой влагой. Пузыри сливались

меж собой, наподобие ртутных шариков, и вскрывались, обнажая багровые язвы.

Куски мяса отслаивались от костей и опадали на металлический пол, словно

листья в осеннюю пору. Видок у меня был тот еще. Голый череп с отверстыми

глазницами, костяшки пальцев точат из рукавов пиджака. Женщина взвопила, и я

ничком упал в собственную кровоточащую плоть.

Что-то с ними происходит после двадцати лет. В них словно заводится червоточина, мало-помалу изъедающая все органы; и вот уже тело покрывается бородавками, точно старое тело грибковыми наростами, потовые железы истекают едкой жидкостью, и ничего не остается от подросткового запаха чабреца и зверобоя, настоянного на морском ветре. Проникновение в нее грозит немощью и смертью. Царь Соломон и Мао Цзэдун не зря обкладывали себя пятнадцатилетними девочками.

Котелок-то у них варил.

С младенческих лет меня изводила одна напасть. Предки в ту пору каждую субботу созывали в дом кучу гостей. Вот это и был сплошной кал. По мере пришествия каждый из них норовил облобызать отпрысков хозяев, испохабить нежную детскую кожу губной помадой, слюной, крошками табака, кусочками рыбьего салата. После их подлых прикосновений лицо чесалось и отекало так, что я не мог поднять век. Хуже всего доставалось от зрелых женщин; отведав их удушающей вони, я плелся в туалет и блевал там до обморока. Нет сомнения, что в лифте я нарвался на сгусток, квинтэссенцию смрада, увильнуть от которого уже не смог.

Они упекли меня в крошечную палату на отшибе клиники. Пристанище для тех, кто

дышит на ладан. Так тут заведено испокон веку, и ни разу не дало осечки. Стоит

какому-нибудь доходяге намылиться на тот свет, и его в два счета убирают с глаз

долой. И никто не ропщет. Ни у кого нет охоты пялиться на чьи-то предсмертные

корчи.

На меня никто не ставил. Я видел это по взглядам, в которых сквозило одно лишь

поганое любопытство. Дело в том, что я лет двадцать подвизался врачом в их

славном заведении, пока гибельный недуг не вырвал меня из сплоченных рядов

и не припер к стенке.

И вот что я приметил. Те, кто тяжело болен, никогда не цепляются за чужой рукав.

Они не моргнув глазом отдают богу душу, до того им обрыднут их муки. Мне

тоже не пристало сетовать на судьбу, если бы не одна малость. Сорок три года

не тот возраст, когда запросто покидают земные пределы. То есть причина,

конечно, не в том, сколько тебе стукнуло под занавес. А в том, есть ли у тебя

что-нибудь предъявить по счету кроме нужников, полных дерьма. Иначе говоря,

умиротворен ты, возлежа на смертном одре, или нет. Так вот мне чего-то недоставало.

Паршиво мне было, если уж на то пошло.

Кое-кто роется в философских книжках, пытаясь уразуметь, на кой резон его

сотворили.

Ответ таков: найти свое предназначение и следовать ему. (Платон, Сенека, Ницше)

Кто нашел, считай, повезло.

Добавка. Предназначение в том, к чему тянет (Гераклит, Толстой)

Добавка к добавке. Тянет, обычно, туда, где водится наслаждение (Плутарх, Монтень)

Тут уж кому, что по душе.

Процедуры могли вконец доконать меня. Входила пожилая медсестра в халате

с огромным декольте, из которого несло аммиаком, и несчастные останки мяса

с моих мощей змейками уползали в кроватные щели. Я превратился в скелет с

наклеенными кое-где нашлепками растительности. Урод, одним словом. Потом

им хватило ума приставить ко мне восемнадцатилетнюю практикантку Лизу

Шварцкопф. В городе было полно немцев, этапированных из России во время второй

мировой войны.

Дело шло к полуночи. Я лежал на кровати, декорированной блевотиной моих

предшественников, и вглядывался в зарешеченное окно. Там висел яркий шар, размером

с баскетбольный мяч, светивший точно автомобильная фара. Меня нашпиговали

наркотиками, поэтому я посчитал происходящее бредовыми картинками.

Шар вплыл сквозь железные прутья, словно их и не было, и двинул к ободранному креслу подле меня. Свив там гнездо, желеобразный сгусток начал менять форму,

воспроизводя эволюционные ступеньки, как в учебнике по биологии, от одноклеточных

до орангутанга и, наконец, превратился в крохотного старикашку с угрюмым

взором. Он поерзал задом и, видать ему не понравилось, кресло-то твердое,

как бетон. Старичок сцепил игрушечные пальчики на животе и пискнул:

-Ну что, Алан, ты готов?

Ни дать ни взять профессор на экзамене. И надо признать, он застал меня врасплох.

Нечем мне было крыть на его вопросики.

-Кто вы? - спрашиваю - Конвоир до ссудного места?

-Я садовник - отвечает старичок-То, что не приносит доброго плода, срубаю и бросаю в огонь.

Тут он стал изгаляться, машет ручонками, будто на прополке гиацинтов, и кидает

сорванное в воображаемый костер. Странный малый.

-Ты нарушил гармонию в мирской оранжерее; предал друга, женщину, призвание.

И потому обречен на уход.

Он зевнул. Похоже подобные разговоры были ему не в новинку. Он вел их, наверное, не одну тысячу лет не с одним бедолагой.

.И для наглядности прокрутил кое-что из моей жизни, точно

съемкой рапидом или может быть события сами по себе возникали то в одном, то

в другом закутке мозга. И говоря начистоту, редко мне доводилось видеть такого

гнусного типа, как я.

Ида позвонила и сказала, что Макс ей изменил. Она застукала их в загородном

коттедже. И просила, чтобы я поговорил с ним и вернул в лоно семьи. Иначе она

ответит тем же, то есть переспит с каким-нибудь подонком. Я подменился в клинике и поехал к морю. Макс был неумолим. Я-то знал в чем дело. Он просто

не устоял против умопомешательства первого адюльтера. Потом он сойдется

не с одной девчонкой, и все будет шито-крыто. Но в первый раз на многих затмение находит.

.На самом-то деле Ида была первой красавицей в городе, и только чокнутый

мог явно предпочесть ей другую.

-Ничего не вышло,- сказал я Иде, когда вернулся.

-Я знаю,- сказала она спокойно.

И мы очень много выпили, так что я ничего не помню кроме того, что ее тело

пахло какими-то ягодами. Она, верно, приняла ванну перед моим приходом. Суть

в том, что Макс был моим единственным другом; и он как-то признался, что мог бы застрелить любого, кто польстится на жену. У него был пистолет, и я знал об этом. А он знал о том, что я переспал с Идой. Она призналась ему на следующий же день, в отместку. Тоже глупо. И он может быть намеревался пустить мне пулю в лоб, когда через вторые руки назначил встречу в дождливый денек. А потом исчез из города. Вместе с Идой, ясное дело. А я, как последний говнюк, торчал под зонтом и глядел на проезжающие машины.

Уже потом, когда я потерял Алену, то понял, что мог бы назвать те признаки,

которые укажут на то, что ты точно нашел свою девушку, проще говоря втрескался.

Это когда в потоке людей тебе чудится только ее лицо, прочие перестают

существовать.

Это когда ты занят каким-нибудь делом, но она словно бы все время рядом ,и

вспомнив о ней, ты чувствуешь лукавый свет, озаряющий тебя.

Лет через десять, встретив ее с дочкой, удивительно похожих друг на друга,

я подумал, что мог бы остаться с ней и принять ее ребенка, как своего.

Мы лежали на узкой кровати, и наши тела не мешали нам, то есть локти, колени,

головы находили такое положение, что мы спали всю ночь, как один человек.

Когда я был на дежурстве, мы часами говорили по телефону, пока меня не

выдергивали в приемный покой до следующего раза.

И это был тот случай, когда ты мог потратить кучу денег, все что есть за душой

лишь бы подарить ей то, от чего она радостно вскрикнет и бросится тебе на шею.

И ты отчаянно хотел, чтобы у вас были дети, и ты умереть мог за тех, кто тебе

дороже собственных потрохов.

Надо было быть полным кретином, чтобы на какой-то вечеринке дать ей

уйти одной, а самому остаться с девушкой, имени которой я не помнил уже

к утру.

Медсестра Лиза Шварцкопф спасла меня. Брюнетка с большими карими глазами,

матовой кожей и веселым нравом. Я не святоша, и вид хорошенькой девушки

вызывает во мне не одно восхищение, но и отчаянное желание обладать ею.

И если она проходит мимо, уделяя внимания не больше, чем уличному попрошайке,

я чувствую тоску смертную, потому что в тот момент перестаю существовать.

Но стоит ей кинуть на меня призывно-веселый взгляд, обещающий увлекательное

продолжение, и я готов вопить на весь мир, что мне хочется жить, и нет ничего,

кроме этой юной красоты, а все прочее суета и прах. Не думаю, что я мог понравиться кому-нибудь в моем нынешнем виде, но может быть ей польстила звериная тяга к ее гладкому телу, то, что она, несомненно, почуяла во мне. Не случайно ведь успехом у женщин пользуются мужчины не красивые, а предприимчивые, и какой-нибудь невзрачный, но настойчивый тип становится первым ловеласом.

Каждое ее приближение ко мне, запах кожи, нечаянное прикосновение

пальцев и распущенных волос вызывало во мне прилив сил, и я на всех парах

мчал к выздоровлению. В один из вечеров я коснулся губами ее шеи, и она не

оттолкнула меня. Тогда я дал волю рукам, и пока мы жадно целовались, на нас не

осталось никакой одежды. Тело мое за несколько часов претерпело обратные

видоизменения, как в прокручиваемой на исходные позиции кинопленке.

К утру я чувствовал себя лучше, чем до болезни, и меня выписали из клиники,

то есть вернули в собственные священные ряды.

Телефон в ординаторской вопил так, словно у тебя под боком кому-то перерезали глотку. На нервы действовало порядочно, особенно если ты был уверен, что все кому приспичило давно испустили дух, и тебя никто не тронет. То есть, если бы пластмассовый ублюдок стоял черт-те где, хоть в штабе военно-воздушных сил, то и наплевать на то, какой у него голосочек. А тут жди, что прикатила "неотложка", и тебе подкинут агонирующего доходягу, у которого чем бы ты его не пичкал, одно на уме: как бы поскорее окочуриться.

Я на лету схватил трубку и сказал:

-Реанимационное отделение.

На слух получилось внушительно, никому бы и в голову не пришло, что мы успели

надраться. На том конце провода будто бы клацнули винтовочным затвором и

потребовали в приемный покой кардиолога. Гнусным таким тоном, точно на допрос или на экзекуцию в какой-нибудь тюряге. Я ничего не ответил, просто чтобы не выдать, как они достают своим злорадством. Бросил трубку на рычаги и повернулся к компании. Три типа в белых халатах не спускали с меня глаз, пытаясь угадать, кому не повезло. Убедившись, что вызов по мою душу, они выдохнули, как наплакавшиеся дети. Терапевт помахал рукой вверх-вниз, словно мастурбируя, и выронил кубик на шахматную доску. Тот покрутился и вылупился гранью с шестью еле различимыми точками. Терапевт заржал. Он поднял слона и с возгласом "Засаживаю. Оп-ля." сбил черную пешку, которую хирург услужливо поставил вроде как на четвереньки.

-Кровью писать будешь, - вякнул анестезиолог. Пешка была его единственной выставленной фигурой. В моем стойле у поля а1 копошились две незадвинутые вошки.

Через пару ходов можно было бы кончить партию, не дерни меня вниз.

Не скажу, что я не найду себе места из-за этого, но мы тут все как свихнулись. Игра была тупая, с поганым названием и баловались в нее разве что в интернатах для умалишенных. Тому, кто проигрывал, рисовали в таблице лобковую вошь, точь в точь как в учебнике венерических болезней. И в этом-то все дело. Никому не хотелось, чтобы под его инициалами скопилось таких тварей больше, чем у других.

Говенное самолюбие в говенной игре. И миллионы людей так же усердно копаются

в подобном кале и думают, что обставили весь мир.

Я встал, подцепил из глиняной миски веточку сушеной гвоздики и сунул ее под язык. Кто-то открыл, что запах гвоздичного мыла изо рта перебивает вонь спиртовых растворов лекарственных растений, которыми мы накачивались. В больнице лет сто уже как не стало чистого спирта. Администрация дала команду добавлять в него хлоргексидин, иод и камфару, чтобы отбить охоту у персонала от дармового пойла. Вскоре кое у кого из докторов завелись разноцветные камни в желчных пузырях. И тогда пошла мода на настойки трав, в котелок они били не хуже дешевого портвейна. Те, кто не пил вообще, или спятили от сволочного телефона или закупорили свои артерии жировыми бляшками. Неприятностей не оберешься, коли чуток не окосеешь.

Я отчалил от игроков, но они и ухом не повели, продолжали как безумные метать

кубик. Меня так и подмывало блевануть, но стоит заикнуться об этом, нарвешься на издевки. Один пожилой мусульманин после долгожданного обрезания одарил

хирурга азербайджанским коньяком, и наши вечерние пайки увеличились на несколько мензурок, что меня и сбило. Глубоко и часто дыша, как обычно делают при зондировании желудка и при искусственно задерживаемой эякуляции, я вышел в коридор. Дверь напротив, в палату интенсивной терапии, была приоткрыта. Толстая медсестра, читавшая при свете настольной лампы иллюстрированный журнал, проводила меня злобным взглядом. Авансом, на случай если я вздумаю госпитализировать на ее пост. Тут главное не поддаваться. Если начнешь им подыгрывать, отпинывать всех больных подряд, то рискуешь ненароком пропустить кого-то из тех, кому не мешало бы остаться под наблюдением.

На лестничной площадке какой-то гад спер лампочку, и я, чтобы не кувыркнуться,

спускался задом наперед, как пожарник. Надо же было так нализаться.

В холле первого этажа тут и там тискались парочки из терапевтического отделения. Призывники-почечники, сплевывающие по утрам слюну в баночку с мочой, чтобы провести лаборанток, и девочки, страдающие анемией. Настоящая мышиная возня. На одних я чуть не налетел, и все из-за проклятой темноты.

Можно подумать, что взорвали электростанцию.

Наконец, я доплелся до приемника, вошел внутрь и поначалу ослеп от яркого

света. Будто на сцену городского театра попал. Мне как-то довелось побывать

там на одном гребанном больничном конкурсе, где мы как последние кретины

читали переписанные из газет анекдоты. И помню прожектора слепили так, что

в зале не видно было ни черта.

Когда глаза попривыкли, я повернулся к кушетке и обалдел. На ней возлежала

шикарная блондинка в задранном по самые трусики вечернем платье и припухшими от слез веками. Она тянула ко мне руку и вроде как умоляла:

-Доктор, спасите меня.

После такого призыва можно с чистой совестью забивать собственные мозги

чем угодно, только не поисками болезни. Те, кому по-настоящему паршиво, кто

вот-вот отдаст концы, никогда не взывают к вселенной. Им просто не до того.

Они уже словно наполовину утянуты из этого мира в потусторонний и отчаян-

но следят за тем, как кто-то внутри них приканчивает то, что еще цело.

Я подсел к блондинке и примостил ладонь на ее попке. Минуту мы целились

друг в друга и поняли, что к чему. Бывает так, что при первой встрече оба сразу

соображают, кто на что горазд. Вы можете нести всякую чушь, но ваши тела, руки,

губы уже знают о сговоре и начинают игру двусмысленных прикосновений.

-Что случилось?- спрашиваю я, а у самого голос хриплый, и кровь в висках

стучит, как бешенная.

-Ноги судорогой тянет,- продолжала она ныть - Доктор, я не умру?

Петь отходную ей рано, это точно.

-Все будет в порядке - говорю я и принимаюсь наглаживать ножки, вначале до колен, потом перекочевал на бедра. Они у нее были то что надо, мягкие, с бархатистой кожей, то что не противно гладить. Она посучила ими, как на пляже.

За столом сидела медсестра, вся в угревой сыпи, она смотрела на нас, как на скотов. Я пощупал у блондинки пульс и сплел ее пальцы со своими, или

она сплела. Вообщем еще немного, и я накинулся бы на нее тут же, при свидетелях.

Из того, что успел сообщить фельдшер, выяснилось, что на вечеринке муж

застал ее в туалете с каким-то типом, и она пару раз грохнулась в обморок.

Истерический обморок с расчетом попугать публику. Чтобы привести ее в

чувство требовалось лишь две-три пощечины.

-Срочно в смотровую,- приказал Я.рядом была комнатка, в которой можно

было уединиться. Я повел ее туда, чуть ли не понес. Она повисла на мне,

как раненный пехотинец.

-Ее муж ждет - подала реплику медсестра.

Я посмотрел на нее, как на чокнутую, и закрылся. В комнате царил полумрак.

В этой подлой больнице всюду или кромешная темень, или сумасшедший свет.

Мы продолжали игру "врач и пациентка". Я задавал ей дурацкие вопросы,

блуждая то по упругой груди, то по ягодицам. Потом прилип к ней и поцеловал

в шею под левым ухом. Она залезла ко мне в штаны и принялась наигрывать

там почище пианиста, наигрывающего джаз. От нее несло вином, но в остальном все было сносно. Ей нравилось этим заниматься, то есть она как будто создана была для этого. А может быть весь фокус в том, что нас в любую минуту могли застукать, и риск был соблазнительнее самого акта.

Пожалуй, никогда я не смогу обладать женщиной в супружеской постели,

всегда совокуплялся в неподходящих местах. В служебных туалетах, в лаборатории,

в конференц-зале. Через несколько минут мы стояли рядом, и она

положила голову мне на плечо, словно мы черт-те сколько лет любовники.

Хотя, надо признать, она была мила, изредка посматривала на меня снизу,

и я еще чуть-чуть и втюрился бы в нее по уши. После близости меня тянет

на всякие нежные штучки, хотя это лишнее, если вы знаете, что больше никогда не увидитесь.

Кто-то ломился в дверь, прямо молотил по ней чем-то чугунным. Я открыл

дверь и увидел перед собой громилу в кожаной куртке. Кулаки у него были,

как шары для боулинга.

-Где эта шлюха?- рявкнул он. Его ноздри приняли вертикальную стойку.

-Пронесло,- говорю я дружелюбно и если бы у меня был хвост, я бы им повилял - Но в следующий раз может быть хуже.

Кажется, эта фраза про самого себя, про собственную окаянную жизнь. Громила

спрятал свою супругу куда-то подмышку и пошел с ней к наружной двери.

Я двинул за ними следом. В окно я видел, как они спустились с крыльца,

сели в красный " форд" и укатили.

К моему возвращению компания поделила двухсотмилилитровый флакон

боярышниковой настойки. Мы выпили и закусили ломтиками банана. В прежние

времена у меня бы язык чесался рассказать о том, что произошло. Не потому

что я трепло или набиваю себе цену, просто такие истории всегда в ходу,

всем только и подавай какую-нибудь пошлятину. Но с недавних пор я зарекся

об этом распространяться. У нас тут после интернатуры появился один

сукин сын, окулист, при осмотре молоденьких девушек он всегда садился таким

образом, чтобы зажать их ножки своими козлиными ходулями. Так вот он

рассказывал такие гадости про девчонок, как он с ними все это проделывает,

настоящий бред извращенца, что тянуло стравить тут же, прямо на его сучьи брюки. Никто не говорил о чем-нибудь подобном, просто чтобы не быть заодно

с таким гадом.

Я подошел к открытому окну глотнуть свежего воздуха. Был конец октября,

и со дня на день мог выпасть снег, всегда он выпадал в это время. Впритык

к больничной ограде примыкало православное кладбище. Какой-то умник

так все спланировал, что корпус реанимационного отделения высунулся на дорогу, по которой носят покойников. Когда пьяные оркестранты наяривают

похоронный марш, на лица тех, кто лежит под капельницами, лучше не смотреть.

Сейчас по дороге изредка проносились автомобили. В голове у меня помаленьку

прояснилось, и тут же начало поднывать сердце. С год уже длится такая канитель,

с того дня, как Алена позвонила и объявила о том, что у нее появился

мужчина, она так и сказала: мужчина, и с ним она вроде как за каменной стеной.

Уйма времени миновала, а я все вспоминал ее глаз, или то, как она подстригала

мне ногти маникюрными ножницами, или как мы носились по пляжу,

и она сидела у меня на спине, сцепив руки на шее, и множество других мелочей,

на которые в жизни не обращал внимания. И что хуже всего, я понял, что любой

парень, если он не последний дурак, не упустит такую девчонку, и мне следовало бы ее забыть, чтобы не превратиться в унылого кретина. Уныние нечистоплотная штука. Натянуть на лицо радушную маску то же, что сходить по нужде или

почистить зубы. Но ничего не помогало. Ни спиртное, ни девочки, ни безмозглые

игры. Кто-то в моих мозгах расположился надолго и все настукивал по одним

и тем же клавишам.

Я отошел от окна и сел на диван, просторный как стадион, чтобы откинуться

на спинку, надо целый километр по нему ползти. В уголке сидели анестезиолог

и хирург. Они курили махорку, свернутую в "Медицинскую газету", и посматривали

в телевизор. На экране журналистка брала интервью у певца, от которого пищали

все старые девы, и похожего на одного актера, того что в фильмах о партизанах

играет провокаторов.

-Как вы провели год?- спрашивает журналистка.

-Насыщенно,- отвечает этот тип и делает губы дудочкой. Меня чуть не вырвало.

Хирурга тоже, видать, проняло. Он рысью пересек диван по направлению к умывальнику, открыл кран и под шумок помочился в раковину.

Тут этот гаденыш подал голос. Я снял трубку, и в слуховой проход спустили

убийственную фразу:- Кардиолога в приемный покой. Носилочная.

Терапевт поднял голову и посмотрел на меня, как на висельника. Он сидел за

столом и заполнял двадцатую по счету анкету на вербовку за границу. Там у

каждого врача по коттеджу и по два автомобиля. Это он всем втолковывал.

Я встал и медленно вышел из ординаторской. Со стороны это смахивало на

шествие зомби. Что-то на меня нашло, и я в такой манере двигал до самого

приемника.

С первого взгляда на старушку, ту что сидела в кресле-каталке, было видно,

что дело гиблое. Такой липкий и холодный пот на бледном лице я встречал

только у тех, кто намыливался на тот свет. Даже запах был жутковатый, так,

наверное, и пахнет смертью. Рядом торчал тип в переливающемся как неоновая реклама финском костюме. На носу у него сидели очки в роговой оправе.

-Вы кто?-

-Я ее сын. Видите ли, я считаю тут что-то с клапанами.

-Вам необходимо подождать в холле,- говорю я.

Прежде всего надо избавиться от умничанья под руку. Толку от этого никакого,

один вред. Он не стал выпендриваться, а молча исчез за дверью. Я повернулся к

старушке и спрашиваю:

-Что беспокоит, бабуля?

Вопрос идиотский, только слепой не увидит того, что с ней происходит. Но надо

по крайней мере выяснить, есть у нее боли или нет. Ей, видать по всему, было

до лампочки все, что творилось вокруг. Она уже помаленьку подхрипывала,

но все-таки нашла силы сжать крошечный кулачок у груди и сказать:

-Тесно здесь.

Пульса на холодном запястье не было и в помине. Хуже нет, отек легких с шоком

на фоне инфаркта. На то, чтобы снимать кардиограмму, не стоило тратить времени.

Прыщавая медсестра замерла у шкафа с медикаментами, как сеттер, ожидающий

команду "пиль".

-Морфин и мезатон в вену,- говорю я - и поднимайте в интенсивку.

На это уйдет пара минут. Пока же я вернулся в палату и расшевелил толстушку

с журналом. Статья, которую он штудировала, называлась "Между нами девочками.

Как понравиться мужчинам".

-Заряжай добутрекс - скомандовал я, и она семенит к стойкам для капельниц, вовсю

виляя задницей. Голову даю на отсечение, никогда она раньше так не ходила.

Где-то под самым ухом грохнул лифт, будто авиабомба разорвалась. Старушку

на сумасшедшей скорости вкатили в палату и сгрузили на пустую кровать,

как мешок с земляными орехами. Похоже на то, что до утра мне ее не дотянуть.

Вообще, суточное дежурство напоминает забег на стайерскую дистанцию с полутрупом на плечах. Или финишируешь и сдашь его, как эстафетную палочку, напарнику, или нет и тогда придется выполнить кучу гнусных процедур. Настрочить посмертный эпикриз, переправить кокон с мертвецом в морг под улюлюканье детворы и что самое паршивое, встретить родственников усопшего и нести им чушь навроде того, что мы вот лезли из кожи вон, но у нас ни черта не получилось.

Часа два мы с ней возились, и все без толку. Хрипы в легких накапливались так,

словно туда кто-то безостановочно лил воду. Давление ни на миллиметр не

поднялось. Полная безнадега.

Старушка взяла меня за руку, пальцы у нее были холодные, как лед, и сказала:

-Сынок, ты бы мне какой укол сделал, чтобы помереть. А то замучила всех.

Совестно уж.

Черт, хотел бы я когда-нибудь принять свой конец так же спокойно.

-Что ты, бабуля,- говорю я-с такой болячкой еще не один чемпионат мира по футболу увидите.

Тут она начинает привставать и шарит глазами по потолку, будто услыхала оттуда чей-то зов. Все, клиническая смерть. Для очистки совести мы пореанимировали ее, и один раз сердце вроде завелось на пару секунд, но потом зрачки расширились, съев радужки, да так и замерли.

-Ладно,- говорю - и в самом деле хватит ее мучить.

Мы постояли рядом, словно ожидая, что она возьмет и очнется. Но никогда такого не происходит. Из-за перегородок и соседнего бокса испуганно глазели инфарктники, притихшие как птенцы, из рядов которых коршун только что унес одного. Делать мне здесь было нечего, и я ушел в ординаторскую. В то же время из операционной прибыли хирург с анестезиологом, они пользовали уголовника с ножевым ранением. Настроение у меня было дерьмовое, как если бы ты плохо сделал свое дело, и никто об этом не знал кроме тебя. Прежде в такие минуты я звонил Алене, но теперь с этим покончено.

Терапевт блудливо вытащил флакон с женьшеневой настойкой. Мы поделили

его на четыре части и выпили. Тут я увидел в окно, что пошел снег. Просто

повалил, тихо и как-то празднично что ли. Когда видишь падающий снег, на мгновение превращаешься в ребенка, может быть оттого, что на ум приходит елка, маскарад и тому подобная чушь. Трое приятелей тоже повернули головы к окну. Мы стояли и смотрели, как в черном проеме летят крупные, словно надерганные из ваты хлопья. И так было в прошлом году, и повторится в следующем. И ты опять будешь стоять в той же комнате, с теми же ребятами. И, наверное, замечательно, что есть место, где тебя считают своим.

И у каждого должно быть такое место, где ты не чужой. Иначе было бы

хуже. Намного хуже.