Уходить не хотелось. Хотелось дочитать "Критику практического разума", сидеть у теплого телевизора, как у камина, смотреть предновогоднюю программу, стряхивая сигаретный пепел в хрустальный башмачок.

Но Остужев превозмог себя, надел чистую холодную сорочку с новым галстуком, взял пустой портфель и, наказав дочери "быть молодцом", ровно в десять вечера вышел из квартиры.

--Перчатки забыл! - крикнула Оленька, когда он спускался по лестнице.

--Ладно не холодно...

Еще за три дня до Нового года она спросила:

--Папуля, ты где встречаешь наступающий?

--Вообще-то, этот праздник принято встречать в кругу своей семьи. А что?

--Нет, ничего. Просто мы думали с ребятами собраться у нас.

--Пожалуйста, я не против.

--Тебе, наверное, интересней пойти в гости...

Он хотел сказать, что ему интересней дома, что никуда не собирается и, если мешает молодой компании, запрется у себя в кабинетике. Но ощутил обиду и не сказал. Согласился:

--Хорошо, я пойду к сестре.

--А десяточку дашь?

Остужев вынул плоский бумажник, достал предпоследние десять рублей, грустно продекламировал:

--Что за комиссия, создатель, быть...

--...взрослой дочери отцом, - подхватила она, чмокнув его в щеку. Папуля, ты мой самый лучший друг!

"Который лишний на пиру", - подумал Остужев. Он слышал от многих: дети, устраивая вечеринку, просят родителей куда- нибудь "исчезнуть".Вот и сам дожил...

Жена его умерла две зимы назад. Умирала тяжко и долго. Онкологи предсказывали, - протянет несколько месяцев, а протянула почти год, мучаясь и мучая, так что порой он, не спавший ночь, утром шел в школу с тяжелой головой. Да и Оленька настрадалась.

Оставшуюся без матери дочь он, пожалуй, слишком жалел и баловал. Однажды на просьбу купить вещь стоимостью выше его скромного заработка отец заметил, что он простой учитель-словесник, а не Рокфеллер. "А мама бы мне не отказала", - нашлась смышленая Оленька. Остужев сдался, влез в долги и с тех пор боялся этого: "А мама мне...".

В школе его считали умелым, талантливым педагогом, сочинения учеников отмечались на городских олимпиадах, уроки его были интересными. Если надо, мог незаметно, с мягкой строгостью подчинить самых строптивых. Но дома терял талант...

Падал крупный снег. Невесомые снежинки тихо снижались в вечерних тенях, стремительно неслись наискось в свете фонарей и реклам.

Остужев жил у Александро-Невской лавры на Исполкомской улице, которую иногда по-старинному называл Консисторской. Он любил город, хорошо знал прежние названия улиц, считал себя "петербуржцем" и слышать не хотел о выгодном обмене на новый район.

Идя по Невскому, Остужев колебался - зайти ли сначала в магазин или позвонить сестре. "А может, не к сестре, а к Ирине", - подумал он, остановившись и глядя на цирковую рекламу. С Ириной, преподававшей химию, он познакомился около года назад в Доме учителя. Проводил. Потом несколько раз был в гостях. Нет. Туда не тянуло. Что-то было в ней рассудочное, неколебимое. Как правило, она никому не разрешала курить в комнатах. "Интересно, любит ли она цирк?" - улыбнулся Остужев.

Он не умел быстро и безошибочно проницать людей. И хотя понимал, что при внимательном наблюдении все в человеке кричит о его сущности, сам этого крика не слышал, доверяясь более своему сердцу, чем признакам. Но был один, которому он верил: если человек не любит цирк - значит, скверный человек.

Установил это он в давней молодости, когда впервые безоглядно был влюблен в женщину старше возрастом, экономиста по профессии. Как-то сидел он у нее на кухне, смотрел телевизор. Показывали цирк.

--Неужели ты можешь смотреть этот балаган! - воскликнула она и переключила на другую программу.

--Ты не любишь цирк? - спросил он.

--Терпеть не могу...

Не сразу понял он, что кроме "балагана" она терпеть не могла собак, кошек, была равнодушна к детям, к лесу, цветам, к самому Остужеву, любя лишь себя и деньги.

"Лучше к сестре, так-то оно спокойней. Только сначала что-нибудь купить", - решил он. И направился в магазин. Там было невпроворот.

Найдя конец петляющей очереди, встал за юношей с девушкой, которые увлеченно обсуждали, какие напитки и сколько покупать. Она диктовала, юноша записывал в записной книжке. Глядя на него, Остужев вспомнил Оленькиного молодого человека, морячка с четвертого курса мореходки, симпатичного брюнетика. И тут Остужев стеснялся даже постучать в комнату дочери, когда они запирались, не решался указать, чтоб убавили звук магнитофона, и никак не находил подходящего момента спросить, какие у нее отношения с морячком. "Надо все же, обязательно надо поговорить по душам. Дочь - не сын", - думал он...

--Здравствуйте, - прервал его думы бодрый голос.

Он поднял глаза и увидел миловидную курносую женщину в белом кружевном платке. Лицо ее улыбалось, рука тихонько сунула Остужеву деньги. Две шампанского, - шепнула она.

--Эй, пОртфель, чего примазываешь? Нехай постоит, умней всех, что ли! - крикнул кто-то за спиной, ожидая поддержки. Его не поддержали.

--Я пока в отдел займу. Хорошо? - громко сказала женщина, как ни в чем не бывало, словно своя. И стала проталкиваться к другой очереди.

--Знаешь, чем отличается портфель от пОртфеля? - приглушенно спросил впереди стоящий юноша девушку.

--Чем? - отозвалась она.

--В портфеле носят документы, а в пОртфеле - докУменты...

Остужев улыбнулся. До самой кассы гадал - откуда его знает эта женщина в кружевном платке?...

--Большое вам спасибо, - поблагодарила она, когда они с трудом выбрались из магазина.

--Откуда вы меня знаете?

Ниоткуда. Это так - для очереди. - Она уложила бутылки в хозяйственную сумку и вдруг предложила легко, как поздоровалась: - Пошлите к нам. У нас одни бабы...

"Не пошлите, а пойдемте", - внутренне поправил учитель русского языка и литературы.

--Благодарю. Зван в гости.

--Как хотите. С наступающим вас!

--И вас. - Он помедлил и спросил: - Вы любите цирк?

--Цирк? Очень люблю.

--Это хорошо.

--Так соглашайтесь. Пойдемте к нам.

--Благодарю, прощайте...

Снег падал, кружась в свечении огней, звучно сминался под ногами. Город доживал последние часы года, люди спешили домой, в гости, ловили такси, звонили друг другу, кто-то еще нес ёлку. И снег, словно, торопился обновить улицы праздничной полночи цветом зимы.

У телефонов-автоматов был час "пик ". Простояв минут двадцать, подосадовав, как не умеют люди ясно и коротко разговаривать по телефону, Остужев, наконец, сам набрал номер сестры - занято. В ухо капали частые, равнодушные гудки. Чуть подождал, еще раз покрутил диск - занято. Звонил, пока не застучали монеткой в стекло кабины, - все спешили.

"Ладно, значит дома, раз занято", - решил Остужев и побрел по Невскому до канала Грибоедова, где жила сестра.

Открыла ему дверь племянница Нина.

--Здравствуйте, дядя Юра! - удивленно воскликнула она.

--Здравствуйте, здравствуйте! - он вошел в прихожую.

Вешалка и стол завалены шубами и пальто, из комнат доносятся голоса, музыка, смех. Юноша с маской крокодила на затылке кричал в телефонную трубку: "Старик, это пшено, понял, я достал кассету - не кроши батон, понял!..".

--А папа с мамой где спрятались? - спросил Остужев, снимая оснеженную шапку.

--Они удрали в гости.

--Вот тебе и на-а-а, - протянул он. - К кому?

--Кажется, к тете Соне. Впрочем, точно не знаю.

--А ты что же?

--У нас своя компания.

--Понятно.

Из кухни выскочила белокурая принцесса с золотой короной, стала отнимать у юноши телефонную трубку.

--Ну ладно, пируйте. С наступающим.

--Вас тоже.

Остужев надел мокрую шапку-пирожок, собираясь уходить.

--Ой, дядя Юра, у нас маленький спорчик: пол-литра пишется вместе или врозь?

--Через черточку.

--Спасибо.

--Не за что.

Он вышел в снегопад, не зная, куда податься. Уже кабинки телефонов были свободны, и некоторое время Остужев звонил жившему рядом знакомому. Но, как назло, два раза впустую проваливались монетки, на третьей - он слышал голос, а его не слышали.

--Ну и ладно, - заключил Остужев, поглядел на часы - стрелки показывали без четверти двенадцать.

Невский пустел. На дверях ресторана "Садко" висела дощечка "Мест нет", несколько человек еще пытались проникнуть в ярко освещенное нутро ресторана, знаками подзывая через стекло швейцара.

Остужев направился к скверу на площади Искусств, где на высоком пьедестале в окружении белых деревьев возвышалась легкая пушкинская фигура. Он смел снег со скамьи, сел. Две девушки со свертками под мышками пробежали мимо, хохоча на ходу. Запоздалый дядя в дубленке, с букетиком мимозы, сойдя с тротуара, отчаянно поднимал руку перед машинами.

И Пушкин тоже поднял руку, будто хотел остановить такси, торопясь на не бронзовую, веселую пирушку. Нет, он никуда не торопился, торжественно предсказывая:

 

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал...

 

"Пробуждал. Значит, они, существуя в каждом, спят. И злые и добрые чувства спят, если их не пробуждать....А как же тогда кантовское удивление звездным небом и нравственным законом, данным всякому?" - спросил словесник Остужев, глядя на легко одетую фигуру поэта с забеленной головой...

Снег падал и падал, площадь, и улицы совсем затихли и опустели - до Нового года оставалось несколько минут. Остужев расстегнул портфель, улыбнулся, повторив: "В портфеле документы, а в пОртфеле докУменты", задержался, будто кто-то мог увидеть, как солидный человек одиноко распивает шампанское в сквере. Оглянулся - никого, только снегопад и белые деревья, и Пушкин - молодой, легкий, незлобивый.

В тишине из какого-то высокого окна донеслись крики "ура", бой курантов. Пальцы открутили проволочку над фольгой, хлопнула пробка, шипящая пена упала на снег...

--С Новым годом, Александр Сергеевич! - произнес Остужев, протянув руку с шампанским в сторону Пушкина.

...Далеко, за крышей Филармонии, взметнулась в снежное мешево зеленая ракета. Она остановилась, зависла в воздухе и, падая, искрясь, сгорела.