Я войду в пустой гулкий класс и сяду за учительский стол благородного светло-серого цвета с дразнящим желтоватым оттенком. Как выстрел резкий прозвенит звонок, но в кабинет никто не войдет, а в коридоре не будет привычно наваленных сумок и нетерпеливо переминающихся школьников - не будет никого. Окно в кабинете распахнется, и сквозь него на расставленные полукругом парты прольются вместе с беспечной теплынью майского дня бодрящие стадионные крики-окрики и веселый заливистый лай собак. Под их нестройный аккомпанемент я раскрою толстую тетрадь в коричневой клеенчатой обложке, тетрадь, куда я обычно записываю план - конспекты уроков, раскрою на середине, там, где полно чистых страниц, и напишу приказ о собственном расстреле.

*****

Трое мальчишек сидели вокруг ярко пылающего костра.

Для того, чтобы разжечь его им пришлось сходить в ближайшую посадку, протянувшуюся вдоль железнодорожного полотна, и там набрать, наломать сухих веток - работенка утомительная и довольно грязная: рубашки и тенниски перепачкали все трое.

Огонь мальчишки развели на отлогом травянистом склоне оврага в продолговатом окопе, похожем на неглубокую могилу. Каждую весну такие окопы под стареющим, но все равно зорким оком военрука, копались местными школьниками, выполняющими таким образом нормативы по начальной военной подготовке. Вырытые окопы в ближайшее время загаживались испражнениями разношерстной публики. То ли это была месть за пот, пролитый при копанье, то ли в жестокой конкурентной борьбе за почетное звание укромного местечка густые кусты безнадежно уступали учебным укрытиям. Причем загаживались окопы неравномерно: были и сплошь усеянные витыми отходами человеческого организма, были и вовсе не замаранные. В одном из девственно чистых окопов и расположились трое друзей.

До начала школьных занятий оставалось всего пятнадцать часов. Пятнадцать часов, а затем на полдня - уроки, и до вечера - выполнение домашнего задания. Куцые прогулки. Холод. Промозглый ветер. Темень. Большую часть суток темень. Уходишь в школу - еще темно, приходишь - уже темно. Редкие встречи с друзьями. Встречи мимоходом. И все это - так скоро! Пятнадцать часов и начнется весь этот ужас. Пятнадцать часов…

Трое мальчишек сидели вокруг ярко пылающего костра.

*****

- Значит, это вас расстреливать? - спрашивает меня подполковник.

- Значит, меня, - отвечаю я.

- И чего это вам неймется?

- Кому это – «вам»?

- Ну, тем, кто пишет приказы о собственных расстрелах. Чего вам не хватает? Работа есть? Есть! Семья есть? Есть! Дети есть? Есть! Ну, и живите себе! А то каждый день десятки человек пишут: «Я, такой-то, такой-то, приказываю расстрелять себя. Приказ должен быть приведен в исполнение тогда-то». И это только в нашем городе - десятки! А по всему миру? Бог мой! Зачем вы это делаете?

Подполковник - смуглый и седой, лет под сорок. Во взгляде - грусть и усталость. Красные полосы, разбегающиеся по защитного цвета форме - признак офицера внутренней службы - делают его похожим на запутавшуюся в красных сетях рыбешку. Он - последний, с кем мне придется разговаривать. Поэтому я буду с ним откровенен. Насколько смогу.

- У каждого, наверно, свои причины, - отвечаю я.

- Вот у вас, к примеру, какие?

- Это трудно объяснить...

- А вы попробуйте. Вы ведь не торопитесь?

- Да вообще-то…

- Не торопитесь. И я не тороплюсь. Потому что, если я слишком быстро

разделаюсь с этим заданием, мне дадут другое. А с меня на сегодня хватит и вас. Так что время есть.

- Что ж…Мои причины… Я устал. Наверно, это - главное. Устал

бояться, нервничать, волноваться... Мне больно видеть, как ничтожно все, что я делаю, как ничтожен и порочен я сам. Настолько больно, что я больше не могу это выносить. Устал… Надеешься на что-то, стараешься создать что-нибудь стоящее и видишь как то, на что надеялся, то, что старался сделать, превращается в прах. Устал... Устал от глупости человеческой, от подлости и предательства. Сколько раз меня предавали. Причем, самые близкие... Устал участвовать в гонке за успехом. Устал быть мерзавцем. Устал приспосабливаться, колебаться, получать награди и нагоняи. Мне надоело ходить е холодными влажными ладонями. Я хочу покоя, тишины, мира. Вы понимаете?

Подполковник глядит на меня исподлобья своими темными умными глазами и теребит небольшой полиэтиленовый пакет, в котором – сигареты. Седые волосы на его смуглом лбу напоминают мне о снеге, лежащем не сочно-зеленой траве. Подполковник поймет намного больше, чем я скажу ему. Поэтому я буду с ним откровенен. Насколько смогу.

*****

Трое мальчишек расположились вокруг ярко пылающего костра. А вокруг них расположились картофельные грядки. А вокруг костра, мальчишек и грядок расположился августовский вечер. И логическим продолжением этой конструкции было то, что трое мальчишек пекли ворованную картошку,

Валера, Сережа, Рома. Заметить их на картофельном поле было нетрудно, они почти не прятались. Правила игры были такие - все так делали - как будто прятались, а на самом деле в этом не было ни малейшей необходимости, ибо был конец семидесятых, была эпоха, когда требовалось говорить то, что надо, а делать то, что хочется, была эпоха, когда большие картофельные поля принадлежали колхозам, имели множество хозяев и в то же время ни одного, была эпоха, пахнущая печенной на костре картошкой.

Валера, Рома, Сережа. Они дергали за ботву и таким манером вытаскивали из земли клубни, обрывали их, а те, что застревали в плотном слое гумуса, так и оставались там, у ребят не было лопаты, не было совка, они не копали картошку, они просто дергали за ботву и то, что вылезало на свет божий, становилось их добычей.

Рома, Сережа, Валера. Двоим - Валере и Роме было по тринадцать лет. Сережа на год младше – двенадцать! Каникулы кончались я скоро - так скоро! - им надо было идти в школу. Надо, а им хотелось иного: им хотелось развалиться вокруг ярко пылающего костра, печь картошку и разговаривать друг с другом, у каждого за плечами целое лето, им есть, что рассказать друг другу.

Была такая эпоха – конец семидесятых.

*****

- Где бы вы хотели, чтобы вас расстреляли? – спрашивает подполковник.

- Мне все равно, - отвечаю я.

- Нет. Так нельзя. Вы должны назвать место.

- Хорошо. Тогда у реки на краю обрыва. Знаете это место?

- Знаю.

Подполковник отдает несколько коротких команд своим солдатам, и мы не спеша трогаемся в путь. Для подполковника - в очередной. Для меня - в последний.

- А вам никогда не хотелось самому написать такой приказ? - спрашиваю я подполковника.

Он ничего не отвечает, достает из пакета сигареты, закуривает, забыв предложить мне, потом вспоминает, что надо бы и меня угостить:

- Вы ведь не курите? - спрашивает он меня.

- Не курю, - отвечаю я. Хотя в действительности я курю, но мне неприятно

ставить в неловкое положение человека, который ведет меня на расстрел, он не должен смущаться.

- Не курю, - отвечу я.

- А почему вы выбрали именно это место? - интересуется подполковник.

- Мне нравилось летом гулять там.

- И это - все?

- Если честно, то нет. Однажды я с обрыва помочился на загоравших у реки людей.

Подполковник ошеломлен:

- Зачем вы сделали это?

- Они раздражали меня... И мешали.... Впрочем, есть еще одна причина, почему

мы направляемся именно туда... Гвоздика.

- Гвоздика? Я не ослышался? Причем тут гвоздика?

- Когда мы прибудем на место, вы сами все увидите, подполковник.

*****

Ребята не умели печь картошку правильно. Им никто не объяснил, что сначала надо дать костру прогореть и потом закопать картошку в горячие угли. Мальчишки бросали клубни прямо в огонь и ждали, когда они испекутся.

Когда картофелина становилась черной, мальчишки палкой выкатывали ее из костра, принимались перекидывать из руки в руку, остужая ее. Когда перепачканные ладони могли удержать горячую картофелину, разламывали ее и вгрызались в обжигающую мякоть, а толстая черная корка, обрамляющая раскаленную вкуснотищу была своеобразной приправой, делавшей картошку еще аппетитней - от обуглившегося слоя пахло кончающимся летом. Кончающееся лето – вот, что это была за приправа. Ребята немного откусывали от него, много нельзя, а то во рту будет только гарь-горечь, откусывали немного и заедали рассыпчатым блаженством, посыпанным тусклыми кристаллами соли, кусали осторожно: оттягивали язык в глубь горла, точно двери раздвигали губы и как гильотиной отрубали матово-белыми зубами желтоватый кусочек, всасывали в себя воздух, охлаждая откусанную частичку, балдея от ее неповторимого аромата, и медленно - медленно пережевывали. Картошку заедали ломтями хлеба, часть их мальчишки насаживали на ветки и тоже пекли на костре.

Так друзья провожали лето: закусывали печенную картошку печенным хлебом.

*****

Мы останавливаемся у песчаного обрыва, верх которого узким козырьком нависает над темно-коричневыми водами реки, у обрыва, на самом краю которого растет одна -единственная полевая гвоздика. Подполковник смотрит на незатейливую красоту ее алых лепестков, красоту, которая была бы незаметной среди ярких оранжерейных цветов, но столь внезапно очевидна среди притоптанной пыльной травы,

-Я понял, - глухо сговорит подполковник.

А я понимающе улыбаюсь его словам, срываю гвоздике и протягиваю моему палачу.

- Это вам, - говорю я. - Подарок.

Я ожидал, что подполковник рассыплется в благодарностях, а вместо этого он цинично склабится.

- Чего это вы лыбитесь? Кажется, я ошибался в вас, подполковник.

Подполковник добродушно и громогласно рассмеется:

- Не обижайтесь, - скажет он мне, - ради Бога, не обижайтесь. У меня не было ни

малейшего намерения оскорбить вас. Просто понимаете... Каждый, кого я веду на расстрел, дарит мне что-нибудь... Как будто вам всем стыдно за то, что за свою жизнь вы чего-то кому-то не додали и перед смертью вы хотите искупить вину... А под рукой оказываются самые неподходящие вещи... Знаете, однажды мне подарили пуговицу.

- Пуговицу?

- Да, представляете, обыкновенную пуговицу. Тип, которого я вел на расстрел, оторвал ее от своей рубашки. Он сказал, что это - подарок, сказал точь в точь, как вы сказали, с тем же выражением лица... Вот я и развеселился: люди разные, судьбы разные, а поступают одинаково... Вам не кажется, что своему палачу вы могли бы подарить что-нибудь более подходящее, чем эта гвоздика?

*****

Трое друзей оставили нетронутыми несколько подгорелых картофелин и пару кусков хлеба. Если бы их спросили, зачем они так сделали, им нечего было бы сказать, они сами ее знали – зачем, просто им казалось правильным оставить немного еды после своего пиршества. Сытые, разморенные теплом костра, с залоснившимися взглядами дети принялись по очереди скатываться с покатого склона овраг. Они ложились на спину, закрывали лицо согнутыми в локтях руками, отталкивались и катились, катились, катились, сначала быстро, потом замедляя ход, темно-зеленая трава и по-итальянски голубое небо мелькали в амбразуре сдвинутых рук: трава – небо – трава – небо. После остановки они какое-то время лежали без движения, уткнувшись в уже холодеющую землю, или потерявшись в бескрайней лазури неба, пошатываясь, пьяные и от круговерти спуска, и от сильнейшего ощущения единости, слитности с небом и травой, они поднимались, вскарабкивались наверх, и все повторялось: небо – трава – небо – трава…

*****

- Подполковник, скажите своим людям, чтобы они готовились. Выстройте их вон

там, у тропинки.

- Что это вы заторопились? Что-нибудь случилось?

- Надоело, подполковник. Я думал все будет величественно, торжественно. Я не

имею в виду вас и ваших солдат. Я о себе. Полагал, что в такой момент буду неким произведением искусства, монументальным как «Игра в бисер» Гессе. А получается... Я чувствую себя так, как будто выполняю чье-то поручение. Старательно, добросовестно выполняю… Давайте кончать скорее, подполковник. Стройте ваших людей и покончим с этим. Кстати, почему расстрельные команды пользуются такими старыми винтовками? Нет ничего посовременнее?

- Конечно, есть. Но все ритуалы консервативны. Меняются медленно, неохотно,

если, вообще, меняются. Ритуал расстрела - не исключение. В порядке эксперимента попытались внедрить расстрел из автоматов, но посыпались многочисленный жалобы, и от эксперимента отказались. Все осталось по-прежнему. Да, вот-жалобная книга Если хотите, то…

- Нет, спасибо. Ваши люди готовы?

*****

Вдоволь накатавшись, мальчишки вернулись к догорающему костру, их глаза блестели так, как блестят глаза пророков, влюбленных или вдохновенных людей. Огонь внутренний и огонь внешний с двух сторон зажгли их взгляды, внутренний - сила, восторг, понимание, внешний - отражение умиравших языков пламени в их журавлино черных зрачках.

Они смотрели друг на друга своими сверкающими главами и чувствовали: вот-вот что-то произойдет, что-то важное, серьезное, необходимое, надо просто сидеть и ждать.

И чтобы ждать было удобно, они отвели свои взгляды от худощавых, просветленных лиц друг друга и уставились вниз на извилистый ров, пересекающий весь овраг, на стога сена, разбросанные по дну его в порядке, напоминающем расположение шашек в каком-то забытом этюде, ребята разглядывали сухую серую землю, засыпавшую часть оврага благодаря старанию местных властей, часть особо любимую, потому что именно там мальчишки плавили свинец в ржавых консервных банках и заливали его в специальные ямки, которым старались придать нужную форму. Они смотрели на все это, и блеск их глаз начинал постепенно гаснуть. Подобно человеку, убежденному в том, что он способен сделать что-то стоящее, и которому родные, друзья и знакомые твердят, что все - не просто, есть масса препятствий, надо быть реалистом и идти проторенным путем, и в результате у этого человека опускаются руки, и он хочет только одного: чтобы его оставили в покое - подобно такому человеку друзья теряли веру в существование того, что заставляло их глаза блестеть. Может, потому что они слишком давно и слишком хорошо знали овраг?

А, может, потому что они остро почувствовали, как близки и как неизбежны школьные занятия?

- Послушайте, - заговорил Валера, - я сейчас вам расскажу одну историю, мне ее в летнем лагере рассказывали, но вы обещайте, что никому ни слова.

- Обещаем, обещаем, - заспешили мальчишки, заинтригованные таким началом.

- Так вот, случилось это в Индии много лет назад. Жили там два друга, настоящих друга. Всегда помогали друг другу, выручали. Если - что, бросали свои дела и спешили на помощь. Даже жизнь спасали и не раз. Но как-то одного из них укусила змея. Ну, знаете, в Индии полно змей, и там давно научились лечить их укусы. Но сначала, прежде чем там прикладывать какие-то травы, натирать мазью или что - еще, надо отсосать яд из ранки. И если бы змея укусила, скажем, в руку, то – вопросов нет, но змея укусила…

- Куда?

- Куда?

Глаза мальчишек опять блестели. Хотя немного по-иному.

*****

Я смотрю на солнечные блики, прыгающие с волны на волну, смотрю на подполковника и его солдат, притомившихся, покрытых пылью, хмурых.

- Как мне лучше встать, подполковник, - спрашиваю я, - спиной к обрыву или к вам?

- Как хотите, - отвечает мой подполковник.

- А большинство ваших жертв как становились?

- Спиной ко мне.

- Тогда я, пожалуй, встану лицом к вам.

- Но те, - продолжает подполковник, - кому я говорил, что большинство

предпочитает отворачиваться от меня, непременно поворачивались ко мне лицом.

Я растерялся, какое-то время я не знаю, что сказать, потом решаюсь:

- Я встану лицом к вам, подполковник.

- Ваше право.

- Если не возражаете, я сам буду сам командовать расстрелом.

- Ваше право... Нужно отдать всего три команды: «товсь», «цельс», «пли».

Именно в таком порядке: «товсь», «цельс», «пли» Понятно?

- Понятно, - отвечаю я, глубоко вздохнув, и командую:

- Товсь

Солдата громыхают затворами.

- Цельс!

Солдаты прилегают щеками к прикладам и прищуриваются.

- Ребята, стреляйте так, чтобы покончить со мной первым же выстрелом.

- Мои люди – профессионалы, - буркнет подполковник.

- Подполковник, а вы знаете, что такое профессионализм? – спрашиваю я.

- Ну?

- Это - компромисс между стремлением к совершенству и желанием хорошо

жить.

- Пли! - орет подполковник.

Раздастся сухой, хлесткий, громоподобный залп и я умру.

*****

Сережа, Валера, Рома. Не осталось у них больше времени, кончался день и кончалось лето, ждал их дом и ждала их школа. И накатывало на них отчаяние, требовавшее сделать что-то резкое, неожиданное, неразумное, что-то немыслимое в другую пору, но сейчас, только сейчас, возможное.

Потому что сейчас все равно.

Потому что сейчас им плевать на родителей, учителей и, вообще, людей.

А завтра - в школу.

Начало смеркаться, и трое друзей, собираясь домой, тугими струйками урины тушили шипящие, парящие, попыхивающие угли костра, а мысли их обретшие особую стройность, четкость и ясность устремились к совершению маленького безумного поступка.

Валера тряхнул наполовину пустым коробком, раздался характерней погремушечный звук, и всем троим стало очевидно, что надо делать: надо поджечь стог сена.

Они сначала попрыгали на облюбованном ими стоге, попрыгали как на батуте, взмывая иногда так высоко, что захватывало дух, от их скачков стог стал разваливаться, терять свою идеально-правильную форму, и когда он был достаточно обезображен ,ребята поняли: пора!

Зажечь влажный в середине стог оказалось не слишком простым делом, ни с первой спички, ни со второй это не удалось, пришлось подкорректировать технику поджога - теперь мальчишки брали наиболее сухие пучки сена, поджигали, ждали пока они не разгорятся посильнее, а затем кидали их на стог.

Вскоре среди сгустившийся тьмы поднялся высокий яркий столб пламени, мощно, как турбина, гудевший. Ребята заворожено смотрели на бешенную ярость огня и были мгновенья, когда мальчишки не верили в то, что это сделали они.

Посреди оврага бушевал огонь и точно так, как рвались ввысь, взрезая темноту, языки пламени, рвалось, билось, металось что-то внутри мальчишек,

Завтра в школу... И огонь... Плевать на взрослых... Ярость… Да взрослые и не узнают ничего! А если и узнают - плевать!... В лица пыхало жаром... Завтра в школу. Поэтому можно. Можно все... Щеки разрумянились...Мальчишки свободны и делают то, что хотят. А на остальное - плевать!… Глаза блестели... Мальчишки нарушили закон. Сожгли колхозное имущество. Но плевать им на наказание. Ведь кончается лето. И никуда от этого не деться. Плевать!…

Посреди темной, безлунной ночи пылал гигантский огонь прощания с умирающим летом.

*****

Мертвый я буду лежать на пыльной траве, прижавшись к ней уже ничего не чувствующей щекой, вскинув руки так, точно собирался сдаться, да не успел - пристрелили. Стоя надо мной, подполковник обведет задумчивым печальным взглядом пустующий пляж, протянувшийся вдоль реки, тяжело вздохнет и закурит вонючую сигарету.