Где, кем написана эта музыка, под какими небесами? Что-то горькое приснилось,

испугался ли бога перед алтарём, жгли колени камни на берегу? Или бросила

женщина, баронесса, жена, толстая зануда с вязаньем, кухарка, горничная, дочь

конюха? Что толкнуло его к партитуре? Враги, неприятное письмо, скверное вино,

дурно прожаренная телятина, сплетение ветвей? Он не виноват, германец К., не

хотел плохого, просто он ещё ребёнком что-то там шептал, напевал, а небеса

повторяли.

Я - об адажио. А ты о шляпе? Ладно уж. Разве тебе не идет эта шляпка,

купленная у полоумной старухи? Солома местами пообтерлась, но бутоньерка цела -

голубые ирисы из лоскутов, раньше тебе нравилось. Это заставляло тебя

замолкнуть, и пока мимо грохотал поезд, ты пыталась рассмотреть своё дробящееся,

словно в разбитом зеркале, отражение. А потом снова: разложи карты, сомкни даты

веры, скачи верхом. К черту твой бред, твои Венецию, южную Францию или окраину

Браззавиля, где мальчики жарят лангустов.

А ещё спрашиваешь, почему не продают билеты. Вон как смотрит на тебя тот тип

с тележкой! Может, он маньяк? Откуда у такого травка? И что ты сказала полиции?

Нету такого театра - "Барракуда", они могут проверить. И ты постоянно меняешь

имена. Думаешь, они книжек не читают? Хватит врать, не было у тебя никакого

мужа-толстяка, библиофила в очках роговой оправы, никуда он тебя на

"Фольксвагене" не возил, ни от какого парома ты не отстала. Глупо просить травку

у кого не попадя.

Ну, и молчи, если хочешь. А меня уже от этой музыки не оторвать. Нужно

слушать эту вещь несколько раз, чтоб понять, почему он начал развивать минорную

секвенцию и заменил гобой флейтой. Любой нормальный человек во второй части

вернулся бы к главной партии. А этот - нет. Потому что сумасшедший. Ты его имени

не запомнишь; ленива, как кошачий хвост, и для тебя я его буду называть Крейзи.

Как звучит, а? Третий концерт для скрипки и оркестра композитора Крейзи. Опус

шесть. Всё по золотому сечению, рационально, бинарно, можно перевести на язык

цифр.

Давай я отмотаю назад, возьми наушник. Ты меня слышишь? У тебя зрачки

меняются в такт мелодии, все на лице, мать моя, Богородица! Только все путаешь,

твои мысли, как волосы на ветру.

Не забыла ли Францию, кусок разрешенной реки? Река делала изгиб, как ты, всем

телом воды. Чтобы не тащиться за тобой в ванную, я сумочку трижды перетряхнул. А

ты что сделала, сучка? Спрятала лезвие в заколке? Не очень-то умно. Ветер с

севера поднимал волны, зонтики наизнанку, и тонула лодка. Ты сказала, что

удерешь на барже в Марсель с пьяными матросами, а оттуда в Бостон. Ах, Коржавин,

ах, русская диаспора! Да ведь тоже скучны до обморока. На пароходе? Твой пароход

случайно не "Титаник" называется?

Значит, ты не ты, а Диана Старс? Дедушка помер, оставил миллионы? А виски не

угостишь в счет аванса? Местное пиво какие-то педики назвали "Блю стар", теплое

и кислое. Неужели туда мне и дорога? Ныряй в эту флэшку, держи наушник, пока я

не передумал, а то ведь все уйдет. Смотри, что он, подлец, на этих тактах

делает! Только пиццикато у скрипача не получается, наверное, какой-нибудь

второстепенный, подагра у него.

 

Что, милая, так сильно ломает? Доберемся до Франкфурта, я знаю один бар.

Турки уступят недорого. Только в самый последний раз, да? Обещай, черт бы тебя

побрал: ни порошка, ни травки!

 

Почему ты решила, что до Франции, до реки мы были в Каире? Не в Каире, а

наоборот, в Иерусалиме. Помнишь сквозняк на террасе, под вечер, платье твое

задирал специально для хасидов, которые перли домой из синагоги? Вернемся? Там

нет ничего проще деньги добыть на обратный билет. Вперед, к Мертвому морю, там

русских полно. Аренда площадки - пять шекелей в час, два кофе - три шекеля, и

пусть ветер раздувает платье, пусть кажет народу твои великие ноги.

Или рванем в Европу?

У меня четвертая струна истерлась, не покупать же из-за этого остальные.

Футляр от гитары украли в мотеле, кому он нужен, а такой удобный был, дюжина

пива помещается. А помнишь, нам однажды полторы сотни в гольф-клубе накидали? И

десяток визиток: мистер такой-то, мисс такая-то, милости просим, козлы вонючие.

Ну, да, твой фламенко. А ты считаешь, что лифчик случайно расстегнулся?

Уставились, суки, голых не видели. Да ты танцевала как богиня, и глаза сверкали

чистым золотом, вот что было.

А что ты сделала с этими хмурыми байкерами на заправке во Флориде, которые

глазели на тебя, побросав мотоциклы? Превратила их в котят? И в нью-йоркском

метро, где ошалели и хлопали нам в такт. Охо! Где они, наши лучшие точки?

Посмотришь на тебя - вроде ничего особенного, пока твои руки, шея, бедра,

лодыжки двигаются ради ходьбы или похоти. Но что происходит со всем этим, когда

я трогаю струны, после первых двух аккордов?

И тогда на Ближнем Востоке... При чем тут я? У меня усилитель не работал, а

может быть джек болтался в гнезде, я давно собирался починить; ну, и как на

пляже, в таком шуме без усиления; пальцы ободрал, ты еще потом засохшую кровь

счищала с верхней деки. И мочилась на мои пальцы. Я ни капли не мог из себя

выжать - всегда так, блин, когда надо. Ранки разъело, и я молчал, скрипя зубами.

Ты сказала, что я держался, как тореро. Ты говорила, шептала заклинания,

древние, как мох на камнях, пока бинтовала пальцы и массировала мне суставы; дул

бриз с моря, я лежал на спине, и твои волосы шевелились, как живые; мы даже вино

не допили, бухнулись, а потом уснули. Мертвые рыбы на Мертвом море. А утром

подрались.

Согласись, ты первая начала. Я не брал твою травку, все было у тебя в

рюкзаке; я мирный был, тихий, как полюс, кукурузные хлопья жрал из пакета,

кормил чаек. Чего ты полезла? Какой еще чинарик, за какой циновкой? Неприятно

получать под дых. Что я должен был - и тебе по шее? Решил, ну, и катись!..

Автобусом до Хайфы, попляшешь на Тель-Авивском терминале под тра-ля-ля, и в

Москву. Я четверть часа, не меньше, за тобой по берегу бежал, будь ты проклята!

Нашел, нашел я этот твой чертов чинчик, ты сама его за зеркало засунула. Догнал,

сам прикурил и дал тебе. Если бы ты заплакала, слезы бы слизал с твоих щек, как

собака.

 

Ты шла по берегу и подфутболивала банку из-под колы: я это станцую, и это, и

это. В самом слове что-то от пламени, можно обжечься или вовсе сгореть - если не

забыть фламенко. Забыть, как снадобье, что проникает внутрь, греет тело, и небо

меняет цвет, волны становятся терракотовыми, а птицы - пурпурными, вон они, уже

кружат над головой, раскрыв клюв для удара; мадригал, сон без сна, явь без яви,

самолет собирался упасть, но не упал.

 

Пока ты болтала с продавцом шаров, мы сидели в порту со старым цыганом, у

каждого на коленях своя гитара. Он, гад, рассуждал, как Сартр, всего за бутылку

вина. Никакая, дескать, не Испания. Это они, цыгане, принесли из Индии. На таком

английском говорил, что деревья гнулись, но его устами владел Вездесущий. Он

взял аккорд, перешел на какое-то немыслимое тремоло, чтобы меня добить.

Фламенко - это погоня за самим собой. Это западня, по сути дела,

неосуществимое, несбыточное. Голос, гитара и тело в свете луны, почти

полуобморочное, потустороннее чувство единения с банальным миром.

- Что-нибудь не так, синьор? - Выпил стаканчик.

Сильное тело, слабая гитара - это уже не фламенко. Хорошая луна - это

фламенко. Контуры крыш становятся резкими, голубовато-серая тайна, вереница

отражений в зеркалах. И не нужно бояться, гитара все организует, подведет к

выходу танцовщицы из-за урбанистических кулис на свободу, на камни этой площади,

где только храбрость и достоинство. Да-да, именно так, синьор, соединяются

гитара и тело. (Выпил стаканчик). Испания вам расскажет.

Хитрец. И ни слова - о сознании смерти, как считают испанские flamencos,

когда нельзя пробовать перепрыгнуть через пропасть, нет репетиций, - надо, в

натуре, прыгать. Через цепь маленьких раскаленных, каменных городов, Morin de la

Frontera, - в сердце Севильи, где тебя переиграла бы нищая девчонка из

предместий, а меня - какой-нибудь водитель грузовика с ободранной гитарой.

Девчонка с огненными глазами, в платье матери, с бусами бабушки на тонкой шее.

Та, что возносит руки вверх, показывает из-под вороха юбок смуглое бедро,

вызывающе, почти нагло откидывает голову, прогибает спину, как кошка, наступая

на дружка-водителя. Почти сексуально. Cantе jondo. С отчаянием конквистадоров:

если Бог является мертвым, все разрешается. И это понимают виноделы, продавцы

копченого мяса, лотошники и рыбаки. Язык неба, - так хлопать, не забивая при

этом гитару, сложнейший клэп, три-два-четыре-три-один-два, и никакого дирижера.

Это код волшебства, очень большая тайна, синьор, славянская застенчивость тут не

при чем. А вы, русские, - сплошное воплощение экзистенции.

Ой, как мудро! Уж не потому ли, что все это уже догоняло и нас, как вихрь, и

летело над головой; молчаливые адепты мстили за попытку прыжка. Еще и не прыгали

даже, только готовились к разбегу, молились на толчковую ногу, на черту, за

которой разбег, на гравий дорожки, на солнце, чтобы не било в глаза. И не надо

вам, синьор, туда, где летят киношные облака. Но если вы приехали в Испанию за

фламенко, больше не возвращайтесь.

 

Там, где ацтеки тоже ругались и курили дрянь до начала времен, ты стояла на

коленях у лестницы, ведущей в небеса, ночь была черна, и я, придурок, тебя

подслушал: неизвестный боженька, если можешь, сохрани его гитару и мои ноги, его

руки и мои руки, и не ругай меня за травку.

 

Послушай, у меня нет переложения для гитары. Что мне на слух подбирать, что

ли? И как такое можно станцевать? Как сыграть этот полифонический пассаж, у меня

только десять пальцев на руках. И я не Джанго. Хорошо бы - в две гитары, но

тогда нас станет трое, и знаю наперед, что будет у тебя с каким-нибудь мачо,

доном Игнасио - бамбуковые ноги, горящий взор; все равно, что взрывчатка под

капотом. Ты сразу начнешь расставлять сети, раскладывать приманку, свистеть в

свистульку, подзывая глупого в капкан, танцуя перед ним, как бы нечаянно касаясь

локтем... Ты не успокоишься, пока он не раздерет на тебе майку, и я продам

гитару, и умру от печали.

И напишут: такой-то, он хотел всего.

Ну, да, так уже и было в Латинской Америке; мы пробрались туда, как пираты,

будто за яблоками в чужой сад; и ночью я проснулся с этими мыслями, глядя, как

по сетке ползает мошкара и какие-то синие отблески на стене. Накануне мы

напились с местными музыкантами. Но музыканты же! Им, кажется, все равно, что

играть. Несколько монет - и - хоть на гитаре, хоть на расческе. Ты тогда еще

проснулась, выбравшись у меня из под мышки, стала бродить по прокуренному

номеру, натыкаясь то на шкаф, то на кувшин с водой, а потом уселась напротив

окна, обернулась, и я могу поклясться, что глаза у тебя горели желтым огнем.

Размахивая текилой - любимый тост: чтобы не застегнули небо над головой.

А утром ты сказала, прибежав с пакетом еды - будет контракт, вот чек с

авансом, сразу видно, что не фальшивый, сорок концертов на побережье, вернемся,

купим сруб под Брянском - и катись они все.

А я? А я? А я? Какой Брянск? Южный Бронкс, ветер с океана, на перекрестке

улиц, в шерстяных перчатках с прорезанными дырами для пальцев играть мудакам

камаринскую... Ты не слышала. Из рюкзака летели чулки и платья: это не то, и

это... И вот уже зеркало, помада, грим, тушь для ресниц; и босоножки на

каблуках, почему-то зеленые, я их ненавидел; недопитый кофе, сигарета в

пепельнице, примадонна вы наша!

Они приехали за тобой через пару часов. Простить себе не могу. Чтобы потом в

одноэтажной больнице какого-то Сингл-сити... Аккуратненькая медсестра, похожая

на монахиню: ваша приятельница, она там, сейчас провожу. Я только один твой глаз

и увидел из-под марли, но глаз хищный, блестящий и живой, и кусок рта, которым

ты изрекла довольно внятно, что нет ничего - ни денег, ни страховки, иди играй.

За что эти уроды выбросили тебя из машины? Не стерпели твой характер?

 

Полторы тысячи баксов разделить на пять, которые платили за каждый час в

ночном клубе, месяц или больше - марихуанные облака, красные потные морды из

местной военно-воздушной базы, никакого воздуха, а днем к тебе в больницу.

Рок-н-ролл!

 

И вот однажды, уже под утро, когда они вытащили кредитки, чтобы отправиться

врать своим женам, а бармен, протирая сглаза, укладывал фужеры, я тихонько начал

с конца первой части, так думая себе, что сразу перейду на адажио, пропущу

чертов пассаж во второй части, эти все равно не заметят. Они уставились на меня,

слушая музыку совсем не кабачную, никакого кантри. И никакими Мэри, которые

любили своих тупых Джимов, там и не пахло. Я подбирался такт за тактом к своей

крепостной стене, к земляному валу, к горному хребту, через который мне еще не

удавалось перейти. Я закрыл глаза и вспомнил тебя, и бинты, и запах лекарств, и

черных сестер с их сладким пением - "Мо-онинг!", и уже хотел было руку с грифа

снять, как ненужную, как инвалиды отстегивают протез, но Господь услышал, и рука

стала легкой, послушной, понятливой, теплой... За один такт до этого

сумасшедшего восходящего пассажа он сложил мои пальцы. И я сыграл. Праздник.

Двойной бурбон, пожалуйста.

 

Хмурый врач заманил меня в свой кабинет, и стал совать под нос какие-то

карты, диаграммы. Что я в них понимаю? Ты сидела на кровати через три стены и

читала, закусывая печеньем. Уже ни одного синяка, ни одной ссадины, ни одного

перелома. Отчего же у него лоб вспотел? Что он там откопал у тебя внутри? Да

пошел бы он тоже, обкуренный, нам далеко до края света. Построимся в колонну,

полк из двух человек - у одного, правда, лейкопластырь на щеке, - я гитару в

холст заверну, как в плащаницу, чтобы солнце ее не доконало. И тебе бы пора

размяться на берегу океана, - вон он, рядом, слышишь, как пахнет водорослями,

побежали!

Нет, погоди еще немного. Замри, замри.

Видишь, как изменяются контуры берега, это знак отлива; и ты совершенно

права, в этом есть печаль, будто капли дождя по стеклу веранды, но нас уже не

проведешь. И я стану играть не в полную силу, только аккорды, и ты остановись, и

начни плечами. Мы перешагнем отлив. Тот проем между облаками мне тоже не

нравится, словно за нами кто-то подглядывает, очень нехорошо. Словно бы там

глазок видеокамеры: они уже втихомолку снимают свой бездарный клип, а нам - ни

цента? Абсолютно русская, арбатская история: эй, вы, цирковая парочка, поехали

повеселимся! Сколько стоит девочка? За три сотни уступишь?

Они купили нашу Москву. Им не хватает фламенко.

Не бойся, им нас теперь не достать. И дело не в них, и не в тебе, это песок

застревает между пальцами, водоросли жалят пятки; ты ещё гибка, крути свою

вертушку до потемнения в глазах, иначе мы нищие. Один оборот, два, три - и

падаешь? А что ты хотела! Больше месяца отлеживала свои обворожительные бока.

Давай пока без музыки, крути! Я тебе за это спинку поцелую, в тот самом месте,

между лопатками; ты каждый раз начинаешь ерзать и смеяться, хочешь обернуться и

вытягиваешь шею, как голодная птица. У тебя даже тень красивая.

Нам не нужно начинать сначала. Смотри, я закрываю глаза и касаюсь струн;

пальцы помнят гриф, каждый лад, каждую шероховатость, каждую выбоинку, струны

всегда прохладны, и одна чуточку не строит, колок не держит, я это знаю. Жизнь

тоже не строит. И ты говорила, немногого стоит. Зато никакого нейлона; эта

музыка должна звенеть чистым серебром и возвращать тебя к истокам, к ее

происхождению, к ее сословию, глубокому и очень тайному родству с водопадами и

вином.

 

Ты вспомнишь фламенко кончиками пальцев, ногами, бедрами, запястьями,

нечаянным взмахом головы. La Geniza, всем телом, всей своей кошачьей повадкою,

ведь это не ты танцуешь, так захотел Господь, и это надолго. Может быть, даже

навсегда. И руки поют. Давай! Я тебя поддержу!

 

Вот где ты решила меня разыграть - на холодном перроне серого городишки?

Во-первых, ты испачкала джинсы кетчупом, но это ладно. Брось дурить, уже однажды

было, знаю я твои штучки. Я тормошил тебя, поливал водой, бил по щекам, и ты

терпела, не дышала даже. А потом резко открыла глаза, обвила шею руками. Я даже

не успел разозлиться.

Вставай, скоро франкфуртский придет, это же немцы, у них поезда не

опаздывают, пункт цвёльф, мать их!.. Гляди, там у киоска какой-то хрен в форме

уже явно нами заинтересовался. А что за форма? Кондуктор? Почтовик? Пошел вон!

Никакая это ни Dame, и ничего нам от него не надо! Это наша территория. Вот

сейчас круг мелом очерчу, и пусть попробует.

Давай-ка я тебя на спину переверну, вот так... Тяжелая какая, где это ты вес

набрала? Ну, поваляй дурака еще немного, если тебе так уж хочется. Только не

долго, ладно? А я покурю пока. Я покурю за тебя и за себя.

Вот тебе наушники, я эту вещь перемотал на начало... Ничего делать не надо,

только слушай. На интерлюдию не обращай внимания, это как раз у него не самое

удачное место. Ты ее просто вычеркни, сократи. Зато дальше я мысленно буду

слушать с тобой. Когда хорошо знаешь музыку, голосовые связки сами собой

шевелятся и можно петь. Это как в самолете, когда уши заткнешь.

Ты, кажется, моргнула? Притворяйся, сколько хочешь. Дай мне ладонь, давай

сыграем в игру, согласна - сожми мои пальцы. Ты же любишь придумывать всякие

игры для нас.

А любопытных сколько собралось!.. Как на концерт. О чём это они

перешептываются? Слушайте, вы! Не надо, а!.. Не надо так смотреть. Все в

порядке. И мы не хотим неприятностей.

 

Очнись, наконец! Я ограблю банк, куплю плантацию на Цейлоне и забью тебе

косячков, сколько захочешь.

Или возьми меня с собой. Я же тебя всегда брал, все было по честному. Я

ослепну и оглохну, этот мир без тебя - полное говно, посмотри на эти рожи, зачем

мне жизнь с ними, они даже не знают, что им делать.

Оставайся! У меня пальцы станут деревянными, я даже блатного аккорда не

возьму. А хочешь, я перестану бриться, бороду отпущу, чтобы тебя не раздражал

помазок в мыле, брошенный возле зеркала? И окурки буду заворачивать в газету,

клянусь, прежде чем выбросить в ведро.

Не улетай только, а то мне хана. Правда ведь, не улетишь? Не люблю я

проводов. И что тебе в этом небе? Там не любят фламенко. Тебе будет скучно. Они

там только и знают, что собираются вместе и поют всякую ерунду хором. Ты

перессоришь всех ангелов, они влюбятся в тебя и сопьются с тоски. Где ты?..

Я мысленно шепчу это, пока бегу за больничной машиной, как провожающий за

поездом, и могу очень долго бежать, ты ведь знаешь. Мы с машиной еще отбрасываем

тени. Значит, мы живы. Это только осужденные души блуждают, ни неба ни земли, ни

верха ни низа. Им мстят как за воровство или убийство. Их почти не видно. Как

зимой в деревне. Если на рассвете продышать маленькую дырочку в заиндевевшем

стекле - увидишь поле, и овраг, и лес за оврагом, похожий на молчаливое войско,

и узкую полоску рассвета над ним, куда еще можно проползти. Только уже не

успеть.