Уважая труд творчества, одаренность и неповторимость каждого, вижу общее: чудовищное одиночество и неизбывное состояние депрессии — братья и сестры по боли существования и немоте действия. И никто не пытается этого преодолеть: камера-одиночка как единственно возможный способ бытия. И столь кровно по отношению к нашей сегодняшней бедственной литературе, столь взаимосвязано — общая чаша.

Это всё так, и я — существо крайних и острых реакций — не исключение. Тоже в камере, и тоже приговорена к самой себе. Но должно быть иное. А если его нет, значит его нужно делать. Тому — через человека — изливанию Ничто в Нечто, вселенскому светоносному сквозняку, той раздвигающей пределы ограниченности энергетике Слова, которой предстоит придти в писателя на уровне ежедневного самоощущения, иначе ничто не имеет смысла.

 

Ищу где сквозит.

 

 

* * *

Писатель работает не со словом. Он работает с собой — если работает. Неработающий дар обречен на самопожирание. Неработающий пожирает других. Талантливый Пелевин — не работает.

 

 

* * *

В Челябинске, в гибельном раздражении, ослепшая от гнева, рвалась немедленно перейти проспект. Не думаю, что это бы помогло — скорее всего, при удачном пересечении я бы рванулась обратно. Ниагара машин на скоростях — но разве увидит их себе мстящий? Чья пенсионная, сухая и сильная от возраста рука сдернула меня с полосы — не ведаю. Лица не видела — белая ярость перед зрачками. Но голос тихий услышала:

— Дочка, береги себя.

Старик без сомнения спас мне жизнь. Правда, это тогда не заботило. Остановил — голос. Голос был уверен, что я делаю неправильно. Голос знал, ЧТО я делаю.

Голос всё знал.

Я бы не удивилась, если б он назвал меня по имени.

Прошло шесть лет, а я не помню его лица.

 

Инстинкт спасения ближнего в человеке безусловен. Как дыхание. Как жажда продления — рода, жизни, познания, творчества.

 

И вообще всё это — одно.

 

 

* * *

Позвонил загадочно юный, невозможно розовощекий, богато кудрявый поэт, с внешностью — возможно, и сутью — эльфа, над цветами парящего в затруднительном выборе. Каждый раз при встрече я вынужденно напоминаю себе: Таня, ему не восемнадцать, ему — за тридцать, у него дитя давно заговорило. Не помогает: гипноз застаревшей юности. С ним общаются, как с невинным: всерьез разъясняют очевидное, а он до сих пор ни с чем не согласен — ну, абсолютно ни с чем. Ну, должен же быть у человека хотя бы собственный опыт? Хотя бы опыту можно верить? Нет опыта. А ребенок есть. Семья есть, работа и даже стихи — поэтическая анестезия, форма-содержание условны и добропорядочны как в классических свойствах, так и в маргинальных, можно не придираться. Придираюсь, конечно, ибо скорлупа эта неочевидно пуста, стихи дело такое: если есть всё, но нет вибрации — не стихи, хоть колесуйте. Реже бывает наоборот: косноязычие, граничащее с немотой, — а душа задыхается от благодарности. Хотя всё равно не помогает — эльф Божественных сквозняков в собственных текстах боится, как приговора на вечные муки. Эльф безусловно прав, но тогда не надо всерьез полагать себя поэтом.

 

Год назад в полном самоуглублении наш вологодский эльф писал венок сонетов про жареную курицу в духовке, которая, по авторскому замыслу, должна была идею венка обратить в пародию на вселенский смысл. В итоге — ни курицы жареной, ни смысла, ни вселенной. Ни даже пародии.

 

— А почему — пародия? Что такую потребность вызвало?

— Давно протухшие методы!

— Почему протухшие?

— Потому что форма сложная. Я решил доказать себе, что могу.

— Cмог?

— Формально всё точно. Соблюдено от и до. Ни единого нарушения. Ни одного сбоя: рифма, ритм, конструкция — всё соответствует.

— А смысл?

— А зачем? Смысл в том, чтобы его не было.

— Форму не курица снесла и не петух зачал. Она пОтом познания и кровью практики оттачивалась. Веками. Тысячелетиями. Затем, что форма венка сонетов описывает законы Космоса и человека.

— Вы, Татьяна Эмильевна, везде космос находите, потому что хотите его находить. А его может и не быть.

— Не может.

— Это вы так думаете.

— Я сначала всё ощущаю, а потом всё думаю. А потом, извини, всё вижу. И все три этапа проверяю практикой. Если расхождения не возникает, это становится опорой. Иногда надолго. Извини, но для меня очевидно, что без космоса — никак. Куда ни плюнь, именно в космос и попадешь. И он поведет себя соответственно.

— Не факт. Это всё ваши пристрастия, и только.

— А ты спроси себя — почему у сонета такая форма? почему не другая? Форма есть ключ, шифр к чему-то вне ее. Двенадцать месяцев и один год или одна вечность, двенадцать знаков Зодиака и единое, что их объемлет построчно в каждом…Это красиво, гармонично и рационально, согласен?

— Ну и что? Ничего это не значит.

— Форма — это материя, опора того, что менее материально. Точный горшок для лучшей воды. Русло для реки. Совершенная, должна в стихе жить как дыхание — незаметно.

— Все говорят: сложно, сложно… Ах, — венок! Ах, — сонетов! Я сделал. И увидел — протухшее.

— Не там протухло-то. Жмет форма — пиши верлибры.

— В том и дело, что не жмет. А верлибры ваши любимые — вообще раз плюнуть. Их любой писать может. Там вообще ничего не требуется.

— Там содержание требуется.

— Ну и что? Ничего не стоит.

— Ты представь, что значит сохранять себя без формы? Это возможно только за счет жесткой точности смысла, которая ею и становится. Внешний скелет переносится внутрь, понимаешь?

— Да это вообще ничто!

— Напиши.

 

Звонит через неделю. Торжественно, с удовлетворением заявляет: «И верлибры писать не буду, я вам говорил, что это слишком просто!» Читает цикл. Содержания нет. То есть, как всегда, — бомжем мелькает, робко тычется без надежды попасть в стих в полноправном качестве, но тут же самим автором быстренько для безопасности пародируется. Убивается. Уничтожается. Мучаясь, ищу что-то, чтобы развернуть спираль. Если бы этим беспризорным бомжем в стихах не мелькало, давно бы отстранила от своих проблем не оправданно юного эльфа.

 

— Ты убийца. Ты играешь словами, удушая их взаимность, их работу, и делаешь это осознанно.

— Конечно!

— Послушай хотя бы самого себя: вот за этой строкой у тебя Вселенная… Шуршит, крадется… Ворочается. Слушай — тяжелая, вздыхает. Живая.

— И что?

— Тайна. Неужели не втягивает?.. Не слышишь?

— Слышу. Но не факт! Все тайны — пошлость. Давно протухш…

— !..

— Почему вам у меня нравится пошлость?! Это тысячу раз был сказано!

— Ага, зато жареная курица удостоилась венка впервые. Дело не в том, «сколько», а в том, «как». Сквозит, прошивает — сшивает с землей и небом, меня с тобой, или нет.

— Опять вы про свои вибрации! Давно проту…

— Вибрации — это язык. И ты его понимаешь, ведь так? Если ты хочешь писать настоящие стихи, то придется пройти через себя всего. Придется двигаться внутрь, откуда зовет. Ты инстинктивно отзываешься, но тут же, как из ловушки, вышвыриваешь себя на периферию.

— Зачем мне внутрь?

— Там стихия. Интуиция. Знание. В тебе гены древнего народа, сорок лет блуждавшего в пустыне в поисках цели. Год в библейских хрониках — это век по меньшей мере. Это же уникальный опыт, описывающий путь любого и каждого. А ты строчишь легкий скепсис про сны и разочарованных рыцарей.

— Не только!

— Согласна. Про системный сбой. А мне, читателю, нужно про спасение из пустыни. Про то, как ты ей сопротивляешься. Как сохраняешь достоинство. А ты, автор, — опять про себя-любимого, без всякого труда в жизни разочаровавшегося. Да еще врешь, и делаешь вид, что все это ни к чему никого не обязывает. Докажи мне свое право быть разочарованным!

— Потому что нету смысла! Ничего нету!

— Пиши про то, как нету именно для тебя, а не для рыцаря! Ты же цветные кубики тасуешь. Четырехугольные условно-поэтические штампы.

— Да писал я…

— Знаю, что писал.

— Никому не нужно!

— А про подводную лодку в ванной, которую ты в канализацию спустил, нужно? Это игровой текст, пародия, а пародия вообще не поэзия, в принципе и по умолчанию.

— Не факт!! И не буду верлибров писать, это слишком просто!

— Ты их не написал. Они ни о чем.

— А ничего и нет. Смысл в том, что его вообще нет! И на любой смысл я задам вопрос: а зачем?

— Халтурно искал. Не там и не то. Иначе перестал бы пусто вопрошать и стал что-то делать. И этого хватило бы надолго. А если нет ничего — так и пиши о том, как нет, а не имитируй гармонию.

— Нет никакого смысла!!

— А пишешь тогда зачем?

— Ради кайфа.

— Кайф — в чем?

— В том, что — могу!

 

* * *

Эльф в своем роде уникален: обычно поэты в стихах наличествуют, а в жизни лишь присутствуют, как приговоренные. В поэзии — наполненный, объемный человек, а в реальности вращается, как пуля со смещенным центром. У эльфа всё наоборот: легко отзывающийся, нормально общительный, нормально любопытный, не пропойца, не подлец, лепит прямо, что думает и отстоять свое или чужое достоинство для него проблемы не составляет. На одном из заседаний ЛитО некто из наивных вологодских русопятов в очередной раз пнул Высоцкого — эльф тут же устроил всемирную стачку, забастовку, Гайд-парк и ноту протеста. В Вологде для этого мужество иметь надо нестандартное. К эльфу тут же присоединилась местная еще одна сила неземная и мощная — дама совершенно русского происхождения, по принципиальным анти-русопятским соображениям заменившая имя-фамилию на библейские и надолго углубившаяся в иврит. Дама покусилась на чужие пенсионные седины — возникла угроза фатальной расправы. Жена седого поэта негромко — у вологодских граждан совершенно особый темперамент, ну, о-о-очень сдержанный! — утешила супруга: «Ну вот ты и дождался признания, милый». Эльф, пылая румянцем и свистя по ветру каштановыми кудрями, демонстративно удалился и месяца четыре ЛитО не посещал. То есть человек способен на поступок — пусть и в рамках собственного восприятия его необходимости, это неважно, — и вообще без затруднения живет если уж и не по десяти заповедям, то хотя бы по минимуму непредательства. А в стихах голоса нет. Всякие стихи есть, от венка до рэпа. А поэта нет. Проблема не в одаренности — нормальный стартовый уровень.

 

Встал вопрос о приеме в Союз. Говорю:

— С таким отсутствием энергетики в текстах ты в Правлении СРП непроходной. Неси всё, что написал, давай искать, где тормоза.

 

Спустя месяц:

— У тебя стихи искусственно сконструированные. А вот это — дышит. Я его впервые вижу, хотя все тексты твои знаю.

— Это?!.. Фу, Татьяна Эмильевна… Так я в восемнадцать лет его написал!

Зажмуриваюсь, чтобы не отнимать от вечнозеленого эльфа еще и восемнадцать — мое воображение это не выдержит.

— Значит, тогда ты был глубже. Или честнее.

— Да тут говорить не о чем! Это тыщу раз было! Давно протухшие…

— Да плевать мне на твое «протухшее»! Дышит, звучит — значит живое! А ты аборты делаешь! Выскребаешься! Почему, объясни?

— Потому что все стихи, которые вы, Татьяна Эмильевна, отбираете, никому из моих знакомых не нравятся! Я проверил — ни одному человеку, ни единому!

— А другие — нравятся?

— А другие никому не мешают! Я их в тусовках читаю, и все на «ура!», чтоб вы знали!

 

… Пауза. Отчаяние. Плохие мысли. Полная беспомощность. Уступить не могу — защищаю творение от дурака-родителя. Мысль о том, что надо бы создать детдом для талантливых стихов, брошенных авторами. Представляю количество койко-страниц — физическая тошнота.

— А на тусовках кто?

— А поэты наши все!

… Вторая мысль уже совсем нехорошая…

— Слушай, ты мне скажи: тебе самому этот, восемнадцатилетний, стих нравится?

— Ну… Давно проту…

— Не надо!!

— Ну… Нравится…

— Так чего же ты голову себе и мне морочишь?!

— Так он только вам и мне и нравится…

 

 

* * *

Вечнозеленый эльф почему-то счел за личное оскорбление то, что на презентации своего романа моя мама сказала, что сегодняшний писатель виноват перед читателем. И выразил это мне, заочно и по телефону:

— Я имею право наслаждаться чем хочу!

— И немытой лоханкой?

— И лоханкой, если угодно!

— Речь шла об ответственности за Слово.

— Нет никакой ответственности!!!

 

Разлаялись.

 

 

* * *

Наши писатели предпочитают своим творчеством подсчитывать лишь убытки. Это оправдано эмоционально, бытом, перманентной драмой страны. Человеческой природой, наконец, согласной выслушивать мир прочий, лишь когда прочий на личную ауру наступил. Страдают искренне, предвещают, проклинают, строят человекопрезрительные концепции по причине умственности возросшей. Правду ли говорят? — безусловно. Но не истину. Истина проста. А простота тем человеку отвратительна, что труда требует.

 

 

* * *

Люблю «Робинзона Крузо» за верного, честного Пятницу и уникальную бухгалтерию: «Плохо: я на необитаемом острове. Но хорошо: Бог оставил мне жизнь. Плохо: я один. Хорошо: Всевышний подарил мне козу, которая родила козлят. И даровал несколько колосьев, ставших пшеничным полем».

 

У Фенимора Купера диалог между красавцем, любимцем женщин Гарри и Зверобоем.

Гарри: «Ты некрасив. И девушка предпочла меня».

Зверобой: «Ты прав, друг Гарри. Но ведь я мог родиться глухим или слепым».

 

Парадокс в том, что эти книги писались в прошлом (позапрошлом уж) веке взрослыми и для взрослых. А в веке следующем, за воображенной ненадобностью, были отправлены в ссылку в литературу «детскую»: начало грехопадения Слова. Создание жанра «детской литературы» сродни партийному распоряжению: очевидно виртуально, не может быть потому, что быть никак не может, однако — есть.

 

Удивительно: половозрелые люди, обретя сполна удобства цивилизации, поверили, что они выросли до полной самостоятельности и потребовали особых льгот существования — со своей отдельной — якобы взрослой — литературой, которая «не для детей»: секс, насилие, пытки духовные и физические; создали негативистскую литературу, где всё заведомо лишено смысла, где никто ни за что не отвечает, но все воют от ужаса. А ведь на самом деле затяжная депрессия — это роскошь, которую позволить себе может только тот, кто существует за счет кого-то другого. То есть находится в тепличных условиях, где зло всеми средствами защищено и отгорожено от воздействия сил противоположных. Создали себе бредберевский Вельд, — детскую, в которой можно беспрепятственно уничтожать самих себя. Взрослые давно уже не взрослые, они меньше детей и беспомощней, и опасней, и ограниченней. Они и есть тот самый «привилегированный класс», пристроивший себя на особое духовное довольствие и отдельное вскармливание. Они-то, со своей искусственно выведенной детской — неполноценной, невежественной и агрессивной — литературой и есть истинные младенцы.

 

Как это вообще получилось? Взрослые не справились с дебетом-кредитом? И скинули проблему человеческого равновесия с прочим мирозданием на детей? Или им удобно было разделить формы писательской ответственности? Или так называемые «взрослые» посчитали, что они небесную бухгалтерию человека освоили настолько, что пусть теперь ее осваивают, как вторсырье, недоросли?

Написал бы уважаемый мною Ерофеев «Записки психопата» в том виде, как они есть, если бы не была введена в общепринятую практику сомнительная возрастная друг от друга независимость разных поколений? Что можно одному писать то, что нельзя читать всем? И не потому нельзя, что матюгальник, — надо было писать и так, но ведь, граждане дорогие российские, читающие и почитающие, время Правды сделало свое и должно уйти, чтобы дать возможность родиться времени Истины, которая не может быть советской или антисоветской, взрослой или детской, женской или мужской. Камней набросали столько, что впору общемировой субботник объявить в защиту уставших грешить.

 

 

* * *

Уникальная эпоха: взрослое, дееспособное народоноселение страны инфантильнее, чем в фантастические советские времена. Причем писатель инфантильнее читателя, который в силу словесной профнепригодности сам вынужден быть ответственным за собственное самочувствие.

 

 

* * *

Елена Хрусталева (Белозерск, Вологодской области, воспитатель в детском садике, автор двух поэтических книжек):

 

— Для меня мужчина — до трех с половиной лет.

— А потом?

— А потом ребенок. Испорченный, раздраженный, капризный и немощный.

— А женщина?

— А она неизменна. Сидит на горшке, и уже женщина. У меня есть малышки, два с половиной года, еще не говорят, но за ручку мальчиков из старшей группы водят, сопли утирают.

— Мамы так делают?

— Да какие у них мамы! Мамы — на трех работах.

 

 

* * *

Е.Х.:

«Две тысячи. И если их отбросить, оставив года три… Малыш Иисус, на всех детей похожий карапуз, смотрел, как что-то мастерит Иосиф, как мать Мария стряпает мацу. Или шалил с дворовою собакой. Обычный мальчик, лишь глаза — два знака, две ниточки к небесному Отцу. В них шелестели ветви Гефсимании. Уже тогда, в притихшем Назарете, малыш, проснувшись, знал, что он на свете для всепрощения через страдание. Огромными недетскими глазами, похожими на небо над Рязанью, над Вашингтоном, Иерусалимом, он вглядывался… Годы, страны мимо неслись, мешая пепел, слезы, кровь. Ребенок знал: не десять и не двадцать — ему тысячелетия сражаться, сжимая в кулаке одну любовь.»