МИЗИНЧИКОВА ВДОВА

 

Всему виной оказалась некая тетка, то ли из Урюпинска, то ли из Самодуровки, когда однажды в бессонную душную летнюю ночь ее память, подобно вулкану, нечаянно просну-лась и выдала: племянник тридцать три день рождения. Тут же была исправлена ошибка, имя которой – забвение, и то ли в Репьевку, то ли в Бабяково срочно вместе с поздравлениями бы-ла послана чудная баночка моченых рыжиков. Сделав дело, память уснула, и тетка, как время потом показало, о племяннике уже больше не вспоминала.

Поздравление, как ни странно, пришло вовремя и, не вызвав никаких эмоций у адресата, продолжило свое путешествие по мусоропроводу. Баночка же, повторюсь, с чудными моче-ными рыжиками была заботливо поставлена в шкафчик, верно хранивший дореволюционную пыль. Вот и все. На этом можно остановить рассказ, коли б не чудная фамилия теткиного пле-мянника – Семирозуб. Имени его, кроме далекой, полумифической матери, никто не помнил, и не потому что оно – дрянь, а потому что ласковый патроним всегда пропорционален значимо-сти человека. По этому поводу ехидный Митрич (товарищ по работе) говорил, что жизнь Се-мирозуба есть легкий вздох на бегу к уходящему трамваю. Впрочем, у лирика-Митрича денег на билет никогда не находилось, зато не покидала его одышка, но это лишнее. У Семирозуба денег было столько, сколько нужно раздать на долги, а именно: зарплата. Поэтому на работу он ходил всегда пешком. И с работы. Раз в неделю на рынок. И, вообщем, все.

Работал Семирозуб корректором в редакции районной газетенки лет …надцать. Коллек-тив там был маленький, не менялся, как вода на болоте, поэтому он имел свои плюсы и мину-сы. Так как у холостого, неразговорчивого и малообщительного Семирозуба не имелось ниче-го кроме работы, то работа его являлась и досугом одновременно. С коллегами он уживался, хотя над ним подтрунивали все – этакая нездорово-добрая традиция. Для своей профессии Се-мирозуб слишком был рассеян: например, мог запросто пропустить фразу: «Убийца сделал се-бе харакири выстрелом в сердце». Но материалец проходил, так как газете – основному обер-точному материалу района – это прощалось.

Но, ближе к делу. С июня, когда пришла к Семирозубу посылочка от тетки, и до июля все шло своим механическим чередом. Беспощадный июль помножил свою жару на жар июня и был, кажется, благом только для мух. Вот в этих-то условиях и возникла спасительная идея: отпраздновать юбилей редактора М.Ж. Поповкина, а точнее, махнуть всем коллективом на речку и там, между водочкой и купаньем подергать маленькие и багровые ушки босса.

Идея пришлась по вкусу всем. И немедленно Аллочка-змеюка, то есть зав. отделом куль-туры, взялась за «дело».

В пятницу, под конец рабочего дня, Семирозуб, обмахиваясь бордовым платочком, со-ставлял продуктовую раскладку: «Так… 3,25 – полкилограмма пшенца; ну, 11 кровных – на овощи; рубликов 7 на колбаску (200 граммов); да еще 1,25 – на полбуханочки хлебца… Во-от, 6 рублев на молоко и того…» Пусть свидетелем этому будет Меркурий, но денег у Семирозуба оставалось в обрез на десять дней, когда свалилась к нему с небес дьяволица-Аллочка. Со своими знаменитыми вульгарными словесными штампами.

– Ну-с, дружок, с тебя на посошок.

– Чево?

– Че-го! Кор-рек-тор! Деньги на субботний шашлычок.

– Так… я…

– Жмотозубик ты мой, без возражений тридцатник на бочку. Поповкина надо уважить и меня. Ну же…

«Ну же» вконец парализовало Семирозуба, и Аллочка-хищница, воспользовавшись этим, сгребла в змеиную ладошку серебряную мелочь. Тут же она поставила в своем листочке га-лочку-победу и, вильнув задом, выдала очередное клише:

– Вот и твой оброк, господин Корейко. Так, товарищи, кто следующий?

Весь остаток пятницы Семирозуб непрестанно грыз заусенцы, кляня про себя дрянь-Аллочку, забравшую последнее, дрянь-Аллочку, всем вравшую, что у него дома золото гниет, вдобавок, дрянь-Аллочку, что… Хочется заметить, что Семирозуб не был жаден. Его скупость имела чисто экономическое обоснование – в душе он готов был отдать все. (Но, друзья, души тоже бывают разные.) Что же касается Аллочки, то Семирозуб так и не выругал из-за «наслед-ственной патологической застенчивости» (по словам ядовитого гриба Митрича) ангелицу-Аллочку, аккумулятор их махонького коллектива.

Утром Семирозуб с тяжелым сердчишком собрался: надел черный и единственный (хе, как у классиков!) костюмчик, обул белые лакированные туфли, взял ложку, свежий номер га-зеты, в которой он работал да банку чудных моченых рыжиков.

В уже невыносимо жаркое субботнее утро он подошел к редакции с последними секун-дами.

Собралось семь голов. Единственная, кто не пришла – Фроловна, их бессменно-бессмертная уборщица. В костюме оказался еще именинник, все остальные были одеты по по-годе. Митрич ввернул, что ушей прибавилось и пора ехать.

Чествование юбиляра пошло в традиционном русле: разговорчики-смешочки, водочка-закусочка. Солнце от гуляющих не отставало и уже к трем часам дня успело испарить полреч-ки, почти всю закуску и разговорную тематику.

Вот в эти-то «золотые» минуты как раз и вспоминают о женщинах, что весьма кстати со-образил юркий Митрич. Но от беленькой уже побледневший Бочков, фотограф газеты, отка-зался, заявив, что без закуски он – ни-ни!

Это в планы не входило.

Тогда стерва-Аллочка всех обошла взглядом, но за тощего Семирозуба он все же заце-пился. Корректора покоробило.

– Семирозубчик, а что в твоей котомке?

– Рыжики, – выпустил он на волю (заметьте, врать он не умел из-за дефицита воображе-ния) лаконичную, но очень многообещающую фразу. – Вы их как – есть?

– А как же! – взвизгнул Бочков. – Ты хочешь, чтоб я всю оставшуюся жизнь был бледен?

– Да… но…

– А я останусь без тоста? – мяукнула грозно Аллочка.

– Я… не…

– Семирозуб, зарплату не да-а-м, – пробасил М.Ж. Поповкин, не подозревая насколько его шутка убийственна.

– Грибной ты наш бог! Прямо – Богогриб – съерничал зав. отделом экономики Климов. – Чародей и герой дня!

В его руках, руках Климова, как-то нечаянно вскрылась банка моченых рыжиков.

Семирозуб глупо, растерянно улыбался.

– Ну, не робей, коллега, – хлопнул его по плечу подобревший Гоменок.

– Какие чудные! – поставил точку разговору Митрич.

И все налетели, захрустели, зазвякали, зачмокали.

Семирозуб, за последние сто лет, первый раз получивший столько внимания, рассеянно искал свою ложку. Когда он ее вытащил из-под не думающей части М.Ж. Поповкина, то водка уже была выпита, а баночка с чудными мочеными рыжиками – пуста.

В это время Бочков, подобно светофору, сменив неожиданно цвет лица на красный, предложил:

– А не пора ли нам новорожденного крестить?

И все с шумом, будто малые пьяные дети, побежали к реке проверять на редакторе архи-медов закон.

Семирозуб не мог плавать, поэтому он ограничился тем, что вошел по щиколотку в реку и сел, вытянув худые бледные ноги. В воде было не так жарко, даже приятно, и он в блаженст-ве зашевелил пальцами ног, тоже бледными и худыми.

Семирозуба разморило. Под ласковый шепоток плеса к нему подбиралась дрема: он встал в шесть утра, чтобы добраться до редакции. Всплыла по этому поводу едкая шутка Митрича: «Что, Семирозуб, бензин подорожал или подешевела обувь?» Это упущение, надо было взять тряпочку, чтоб смахнуть пыль, ыль… мыль… быль…

Разбудил, а точнее – потревожил сон Семирозуба тихий разговор за щетинистой зарос-лью камыша М.Ж. Поповкина и Аллочки-гидры.

– … Посмотри ты на него. И что «жалко»? Неуклюжий, с запашком изо рта и такой без-ликий, что взглянешь – зевота набегает.

– Так у него друзей нет. Женщины хотя бы, – булькал редактор.

– Отстань… не здесь. Чтобы не полюбить, а хотя бы терпеть это чучело, нужно вместе с ним дуэтом петь: «Взаймы да в долг, мне б до понедельничка».

– Видишь ли, Аллочка, вряд ли ему заработать.

– А ты повысь оклад.

– Это совершенно невозможно. Во-первых, уф… – на «уф» развел птичкой руки М.Ж. Поповкин.

И они поплыли. Медленно. Вниз по течению.

Семирозубу сделалось нехорошо. Его тело по пояс в воде набрякло, разбухло, словно губка, и он сделал попытку встать. Но сердце, наполнившись свинцовой обидой, не выдержа-ло, лопнуло, и холодный металл начал стекать вниз к животу, ногам, вдавливая сутуловатого Семирозуба в ил… «Ну как же, как же, да я ж…» Возразить было нечего и это сильнее всего угнетало его. Семирозуб пытался найти слова и, как ребенок, читающий по слогам, шевелил губами: «Есть… есть же у меня… друг… Постойте, и женщина, женщина, вот, есть».

Вдруг на это неправдоподобное, ирреальное «вот» он почувствовал мягкий укол в ляжку. «Что за дрянь?» Обида вмиг испарилась вместе с сердечными коликами, и он смог подняться. На ноге и вправду Семирозуб увидел дрянь. Она была крупная, цвета эбонита, а ее глянцевая от влаги кожа восхитительно блестела на солнце.

Смена среды не смутила пиявку. И она продолжила свое правое дело – сосать кровь.

– Нет, у меня есть друг! – не по-семирозубовски твердо произнес Семирозуб и нежно по-гладил мизинцем по жирному тельцу пиявки. – Дрянь, пожалуй, будет Аллочка, а эта пиявица – красавица. Я тебе нужен, поэтому мы…

Тут до умиленного находкой Семирозуба донесся шум: с противоположного берега плы-ла назад ватага журналистов.

Семирозуб шустро, как могут только неловкие люди, сбегал за пустой баночкой из-под чудных, но, увы, не пробованных им моченых рыжиков, ополоснул ее, зачерпнул воды с реч-ной ряской и с легкой гримаской на лице очень осторожно отцепил пиявку.

Она скукожилась, и сердито-недовольной была опущена в банку. Эту пиявку (если так можно сказать) ждала сложная, как не у всяких людей, судьба. Но не будем забегать вперед.

За этот день Семирозуб в свой адрес получил несколько тысяч ядовитых шуток, столько же мерзких розыгрышей и не одного рубля взаймы. Что поделаешь: коллектив газеты был пьян, развязен и весел. Но Семирозуб не обижался. Он сегодня вообще никого не замечал. На-ходка тоже его опьянила: впервые его душа испытала потребность к живому и хотелось что-то для него сделать, быть с ним, желать его видеть. Это называлось просто – любовь.

В отличие от женщин, канареек, собак или морских свинок эта «пиявица» самым удач-ным образом вписывалась в невидимый бюджет Семирозуба. Он обрел идеального себе друга, не требующего затрат, а нуждающегося непосредственно в нем самом – в его теплой солоно-ватой крови. Чего было предостаточно.

Лениво уползла неделя с календарного листа – вялая, безликая, в которой Семирозуб по своей значимости в мире был меньше, чем аэробная бактерия. В редакции вплоть до поне-дельника забыли просто-напросто о его существовании. Но в традиционно-злополучный день недели уборщица, она же сторож, отравившись пельмешками, на работу не пришла. Человек, который бы не смог отказать в просьбе во всей редакции, был один – наш герой. Хм, на рабо-чем месте его тоже не оказалось.

Вот тогда-то поднялся словесный переполох, потому как Семирозуб еще ни разу не ухо-дил за полчаса раньше да притом тайком. О том, что корректор захворает – речи быть не мог-ло, так как банальность этого предположения разрушает дальнейшую возможность плести по-хотливые сплетни.

Бочков, чаще всех ссуживающий Семирозубу, начал дурачиться первый:

– Друзья, я так подумал, что на этой неделе Семирозуб у меня еще не занял ни копейки.

– Чепуха, – подхватил Митрич с серьезным видом. – Наверняка он начал играть в карты. Или в рулетку.

– Для рулетки нужны деньги, – парировал Климов, – а не его зарплата. Навряд ли полю-бит удача брюки с отвисшим задом.

– А может, дело в наркотиках?

– Все, Бочкову не наливать, – хихикнул наборщик.

Молчавший Гоменок (он жевал бутерброд) потянулся, зевнул и спросил:

– Чего тогда наш олух сбежал?

– По-видимому, из-за женщины, – заметила Аллочка.

– Вернее, из-за трех и с большими ...

– Митрич, глядя на тебя, я думаю, что на женщин сейчас вообще мало тратятся, а у Се-мирозуба, я уверена, сегодня свидание.

– Наш девственник решил уступить своим инстинктам. Пусть. Но не сидеть же нам здесь весь вечер? – раздраженно заметил Гоменок. – Если не придет наш всесильный М.Ж., то будем тянуть спички: кто здесь останется сторожить.

Как раз на эту фразу М.Ж. Поповник (не жизнь, – а театр!) вошел к собравшимся.

– Не стоит ломать спички по пустякам. Через минут сорок подойдет Фроловна. Пель-мешки наша бессмертная все-таки переварила.

– А где Семирозуб? – спросил Бочков.

– Какое мне дело. Давайте лучше собираться.

Только на выходе из редакции М.Ж. Поповник как бы нечаянно вспомнил анекдот:

– Представляете, заходит ко мне на днях наш чудик и спрашивает шепотом: «Мне бы, вот знать: какой группы кровь вкуснее?» А я ему…

Но тут подошел автобус, и все остальное узнала лишь Афродита-Аллочка в объятьях Ареса-редактора.

У человечества может иссякнуть терпение, запас слов, что-то там еще, но вот самолюби-ем, самоуверенностью и прочим рядом уникальных свойств люди могут щедро делиться с со-седними мирами. И сии дары никогда не кончатся. Это я к тому, что не отравись пельмешками Фроловна, то так бы и не узнали в редакции, что Семирозуб уходит с работы раньше. Причем уходит с того дня, когда судьба свела его с пиявкой. Капитан Семирозуб сменил одну дрянную речонку на другую, но с более быстрым течением. А это заставляет думать больше о цели сво-его путешествия, нежели бессмысленно озираться по сторонам.

В то время, как М.Ж. Поповник вливал патоку слов в ухо Аллочке – прообразу передат-чика Попова, Семирозуб находился дома, выполняя функцию кормящей матери. Единственное отличие (и не говорите «ой ли!») было в одном: вместо груди, дающей молоко, это был крово-точащий палец.

По странному природному капризу, либо просто, где кожа нежнее и тоньше, пиявка вы-бирала чаще всего мизинец, и на бледном пальце кормильца она смотрелась этакой траурной ленточкой. А коль в мире заведено, что влюбленный – немного поэт, то Семирозуб проявил поэтическое чутье, метафорично назвав своего друга – Мизинчикова Вдова.

Кормил свою пиявицу Семирозуб каждый день по возвращению с работы. Первым делом он переодевался в рыжий в жирных пятнах женский халат, доставшийся от покойницы-матушки, наливал холодного чаю и подсаживался к банке, где обитала Мизинчикова Вдова. Его палец (как и на этот раз) вяло погружался в тепловатую, нагретую на солнышке водицу и чуть пошевеливался. Эбонитовая красавица, уловив колебания, а точнее зов, волнообразно- элегантными движениями поднималась со дна и спешила к своему другу, покровителю, богу – насытиться кровью.

Этого момента всегда (!!) с нетерпением и страхом ожидал Семирозуб, потому как ему, выросшему на сентиментальных серийных детективах, казалось, что настоящий друг не при-носит боли. Но если эта боль неизбежна, то по законам дружбы она должна быть в радость, чего, к стыду Семирозуба, не чувствовалось. Это походило на то, как берут кровь из пальца в больницах: неприятный момент создается ожиданием, что только усиливает болезненные ощущения. Но Семирозуб вздрагивал и… успокаивался. Что легкий укол по сравнению с ти-хими уютными вечерами в махонькой однокомнатной хрущевке вдвоем с другом?! Мизинчи-кова Вдова была благодарной слушательницей и вместе с кровью впитывала высокий на не-ровных тонах голос Семирозуба. Обычно, он обсуждал с ней газетку, прочитанную накануне, Льва Толстого, читанного между газетками, либо детективчик, читанный между выше читан-ным в свободные минуты времени. Иногда он озвучивал понравившийся ему отрывок, либо брал работу на дом и обсуждал с Мизинчиковой Вдовой правила написания кратких прилага-тельных, либо просто жаловался на какого-нибудь коллегу, либо размышлял вслух об очеред-ном займе у того же коллеги, либо… Если честно, то этих «либо» наберется немного, так как Семирозубу из-за многочисленных самоограничений от жизни требовалась малость. Но с пи-явкой ему этого хватало.

Мертвый сезон новостей для газеты прошел: из-за почти непрерывной жары без дождей август месяц только подлил масла в полемику: будет ли урожай, и если будет, то урожай ли это? Поэтому каждый вторник газета аккуратно стращала просторы района очередными про-гнозами.

Но 11 августа разразился гром – гром очередного события. В злополучный понедельник Семирозуба вызвали к редактору. Поповкин М.Ж., странно покрякивая, пожал корректору ру-ку и молча вручил телеграмму. Телеграмма по непонятным причинам была дана на адрес ре-дакции в чересчур лаконичной форме: «Семирозубу. Умерла тетя. Похороны среду». Увы, от-куда пришла эта скорбная весть – мы так и не узнали. Но факт в том, что М.Ж. Поповник от-пустил Семирозуба до пятницы при условии, что он к утру принесет все отредактированные гранки.

Трудно сказать: была ли это просьба или приказ, но для услужливого, безропотного Се-мирозуба слова эти походили на близнецов. Поэтому ответ его был заранее предсказуем: «Ну, я… да. Как скажите. Спасибо».

До конца рабочего дня Семирозуб был не в себе: не заметил слова «синакос», отсутствие точек в конце двух предложений, а также без внимания оставил фамилию председателя колхо-за «Красные зори», написанную с маленькой буквы. Но причиной его подавленности была не смерть единственной тетки, которую он знал лишь по редкой переписки да по однажды пода-ренным моченым (а чудным ли?) рыжикам. Его угнетало одно: покинуть родную пиявицу на несколько дней, ехать в незнакомое место, что-то выспрашивать, оформлять, платить. От этих мыслей Семирозуба уже охватывал страх и стеснение. Но совесть, все время евшая его, что в свое время тетка хоронила его мать, принудила к поездке.

Так что, придя домой, он уже поставил себе целью как можно быстрее после похорон вернуться. Поэтому, поделившись своими соображениями с Мизинчиковой Вдовой, он убрал банку со стола на подоконник (там прохладнее) и начал работать с нежностью, поглядывая на свое сокровенное чадо.

Не спав ночь, Семирозуб с гудящей головой предрассветным утром забежал в редакцию и оставил сторожу отредактированные материалы. Времени катастрофически не хватало, что-бы успеть на поезд. Влекомый зовом долга, Семирозуб совершил очередной подвиг: доехал до вокзала на трамвае. На вокзале громкоговорители разрывались, создавая и так прекрасно са-моорганизованную панику: поезд начинал отходить. Семирозуба с толпой всосало в общий вагон, где ему посчастливилось сесть; и крепко обхватив нехитрые (вот так эпитет!) пожитки, наш герой отдался сну.

Похороны эти для Семирозуба оказались второй душевной травмой после появления на свет божий. Хотя бы потому, что добирался он до покойной не сутки, а… трое, сев, разумеет-ся, в поезд с противоположным направлением. Сон бедняги иссяк где-то в глухих Избищах, в коих он, испуганный и растерянный, вылез, не имея силы духа спросить беззубую старушонку на полустанке: как отсюда выбраться да побыстрее. Но когда Семирозуб наконец-таки появил-ся в дверях дома покойной в своем единственном черном (что весьма кстати) костюмчике с хорошей коллекцией дорожной пыли и запахом пота, заглушающем даже аромат отечествен-ного «Шипра», то вызвал у присутствующих в доме переполох с элементами недоумения. Его никто не помнил («ах, откуда столько, как саранчи, родни?»), но даже и не пытался запомнить. Смешно сказать, на похороны Семирозуб опоздал, впрочем как и на наследство. «Здрасьте… я племянник», – а дальше – бормотанье извинений.

Не прошло и полутора часов, как бормочущего под нос извинения Семирозуба (чудак, который не пожелал снять пиджак и галстук в сумасшедшую жару, разумеется, привлекал внимание) видели на станции. Как только Семирозуб не умом, а интуитивно почувствовал, что в этом городишке и без него душно, – с его души свалился камень, и наш герой с радостью от-правился к вокзалу. Но на место упавшего камня, не дав пройти и полпути, рухнула скала – Семирозуб понял, что промотал (вместе с поездкой) лишних два дня, а самое главное… его Мизинчикова Вдова. «Что же так, как же я мог ее забыть… Чертовы похороны… Одна, без друга, без крови… в проклятом пекле… на подоконнике неделю…»

Неправда, что чем меньше ума, то тем труднее его замутить. Опутываются мраком души, где мозги – всего-навсего досадный довесок. Поэтому – и не удивляйтесь – Семирозуб вновь сел в электричку, не узнав ее направления. Его голова превратилась в огромный громыхающий телеграфный аппарат, где слова с большими пробелами хаотично отбивались на ленту. И лен-та через какую-то маленькую дырочку в теле с бешеной скоростью вылетала наружу, заполняя собою пространство. Семирозуб ничего не замечал, не слышал, не соображал. Впервые в жиз-ни чернила этих обрывочных слов были замешаны на ненависти, виной которой были этот го-родок, мертвая тетка, духота, пыль… Но вся виртуальная ненависть Семирозуба приобрела жалкие реальные признаки: под левым глазом тик да пара багровых – детей невроза – прыщей на лбу.

Поезд покачивался, мерно отбивая ритм на рельсовых стыках. Дачники, заполнившие всю электричку, в галочном гае обсуждали единственную, пожалуй, новость: завтра или позже будет дождь. Поэтому в конце пути телеграфная лента выдала фразу «скоро дождь», впрочем, Семирозубу уже безразличную. Кстати, электричку Семирозуб угадал.

Небо раннего утра, обросшее ватными тучами, было хмурое, как и лицо долговязого с фигурой буквою «Г» бегущего ранним утром по улочкам человека.

Это утро началось с понедельника.

В оный день редакцию районной газеты потревожил телефонный звонок:

– Але, это газетка?

– Не газетка, а га-зе-та, бабуля.

– Мне-т какая разница. Я до старшого…

– Простите, а кто говорит?

– Соседка по квартире.

– Кто? Кто?

– Ой! Да на кой тебе меня… Я ж звоню по поводу вашего… как там его.. Семи… Семи-зуба что ль?

Бочков, играя трубкой, спросил:

– Коллеги, некто Семизуб у нас есть?

– Может, Семирозуб, – уточнила Аллочка-змеюка.

– Алло, бабуля, может, Семирозуб?

– Вот, вот, он самый. Он мне всегда еще дарил прочитанную газетку. Под утро сунет в ящик, а я то…

– Так по какому вопросу вы звоните?

– Мене бы газетку… Ах, да вот еще: приезжайте, а то с вашим Семизубом чей-то не то-го, спятил может?

После звонка редакционный муравейник зашевелился. М.Ж. Поповник, оглядывая со-бравшихся вокруг себя подопечных-муравьев, сказал начальственно в чернильницу:

– И правда, в пятницу Семирозуб не появился. Что же это мы так, товарищи, не вспомни-ли его?

В полном молчании главред хрустнул пальцами, ковырнул пальцем в ухе и заполнил ти-шину:

– Машина наша, э-э-э… пуста. Так что, кто свободен, тот может прокатиться до беглеца.

Трудно провести грань между навязчивым человеческим любопытством и сочувствием к ближнему. Поэтому всегда, где случается трагедия, есть любопытствующие глаза и уши. По-чему есть – долгий, хотя и однозначный ответ. Но, может быть, кто-то скажет, что любопытст-во – естественный грешок. Хотел бы я на это спросить: «можно полюбопытствовать?..», но лучше, дорогой читатель, вернемся к событиями нашей истории.

Итак, урчащий ПАЗик принял в себя Митрича, Аллочку-змеюку, Климова с Гоменком и Бочкова с газетой, который, запыхавшись, влетел в автобус последним.

Когда приехали по адресу, то невольно замерли. Дверь в квартиру Семирозуба, с облуп-ленной местами коричневой краской, была отворена. Только Митрич машинально потянулся к звонку, как приоткрылась соседняя дверь и оттуда выглянула старушка.

– Здрасьте, – заговорила она, – эт я вам, милочки, звонила. Здеся ваш товарищ живет, здеся. Уже с утра дверь настежь. Я туда заглянула, а он сидит, глаза закатил и мычит чегой-то. Я вам и того, позвонила.

– Бабуся, не мешайте, вот вам газетка, – зацыкал Бочков, пропуская, как бы ненароком, Аллочку первой в квартиру.

Аллочке пришлось войти, за ней – все остальные. Два с половиной метра коридора про-шли, словно по минному полю.

В комнате витал странный запашок холостяцкого жилья, на окнах – застиранные желтые занавески, минимум тяжелой безобразной старой мебели, полка с книгами, пустая банка на подоконнике…

– А где же… – начал было Гоменок.

На его вопрос Аллочка взвизгнула, а Климов вспомнил чью-то мать. В углу, между бата-реей и спинкой дивана, сидел Семирозуб, шевеля губами, как бы не имея сил вытолкнуть про-сящиеся на волю слова.

Все обступили Семирозуба, словно он – марсианин полуметрового роста, а вокруг него земляне-великаны.

– У-у, что с тобой, Семирозуб, – как к младенцу, обратился Бочков.

– У него тетя умерла, – громко зашипела Аллочка фотографу на ухо.

– Может, чем-нибудь помочь? А?! – спросил Гоменок.

– Ну, там, деньгами, – поддержал его Климов.

– Дружок, а не болен ты случаем? – догадался Митрич, взяв банку с подоконника. – Пи-явками что ли дохлыми лечишься? О, да это ж та баночка из-под рыжиков, тех чудных, что на пикнике ели. – Митрич со своим нелепым задором попытался растормошить оцепеневшего Семирозуба.

Оторвав голову от колен, Семирозуб взглянул на своих коллег. Это их воодушевило и они, сюсюкая, подобно прорванной канализации, стали наперебой успокаивать его.

– Ну, ты не волнуйся, Семирозуб. Мы тебя, коли ты болен, вылечим. Пиявок в аптеке на-купим. Мерзость эта гроши стоит. Да мы…

Тупой взгляд Семирозуба стал сосредоточенным, жестким и колким. Ненависть, упавшая зерном то ли в Урюпинске, то ли в Самодуровке, выросла и заколосилась в щуплой груди Се-мирозуба здесь, в этом городишке, под сочувствующе любопытными взглядами коллег.

– Как… как вы можете: мерзость… гроши… дохлая. На себя посмотрите… живые. Еще бы, чудные рыжики… Лучше бы вы ими все, все… – Семирозуб уже не шептал, не говорил, а выкрикивал в истерике, – все отравились ими. Это было б чудно!.. Не-на-ви-жу-у!

Где-то в небесах громыхнул гром, хлопнула форточка от порыва ветра, заскользили улитками капли по стеклу – начался дождь.

И ни синоптики, ни досужие дачники, ни работники районной газеты, никто на белом свете ни за что не догадывался бы: о ком так горюет жалкий человек в этот долгожданный дождливый августовский день.

МИЗИНЧИКОВА ВДОВА

 

Всему виной оказалась некая тетка, то ли из Урюпинска, то ли из Самодуровки, когда однажды в бессонную душную летнюю ночь ее память, подобно вулкану, нечаянно просну-лась и выдала: племянник тридцать три день рождения. Тут же была исправлена ошибка, имя которой – забвение, и то ли в Репьевку, то ли в Бабяково срочно вместе с поздравлениями бы-ла послана чудная баночка моченых рыжиков. Сделав дело, память уснула, и тетка, как время потом показало, о племяннике уже больше не вспоминала.

Поздравление, как ни странно, пришло вовремя и, не вызвав никаких эмоций у адресата, продолжило свое путешествие по мусоропроводу. Баночка же, повторюсь, с чудными моче-ными рыжиками была заботливо поставлена в шкафчик, верно хранивший дореволюционную пыль. Вот и все. На этом можно остановить рассказ, коли б не чудная фамилия теткиного пле-мянника – Семирозуб. Имени его, кроме далекой, полумифической матери, никто не помнил, и не потому что оно – дрянь, а потому что ласковый патроним всегда пропорционален значимо-сти человека. По этому поводу ехидный Митрич (товарищ по работе) говорил, что жизнь Се-мирозуба есть легкий вздох на бегу к уходящему трамваю. Впрочем, у лирика-Митрича денег на билет никогда не находилось, зато не покидала его одышка, но это лишнее. У Семирозуба денег было столько, сколько нужно раздать на долги, а именно: зарплата. Поэтому на работу он ходил всегда пешком. И с работы. Раз в неделю на рынок. И, вообщем, все.

Работал Семирозуб корректором в редакции районной газетенки лет …надцать. Коллек-тив там был маленький, не менялся, как вода на болоте, поэтому он имел свои плюсы и мину-сы. Так как у холостого, неразговорчивого и малообщительного Семирозуба не имелось ниче-го кроме работы, то работа его являлась и досугом одновременно. С коллегами он уживался, хотя над ним подтрунивали все – этакая нездорово-добрая традиция. Для своей профессии Се-мирозуб слишком был рассеян: например, мог запросто пропустить фразу: «Убийца сделал се-бе харакири выстрелом в сердце». Но материалец проходил, так как газете – основному обер-точному материалу района – это прощалось.

Но, ближе к делу. С июня, когда пришла к Семирозубу посылочка от тетки, и до июля все шло своим механическим чередом. Беспощадный июль помножил свою жару на жар июня и был, кажется, благом только для мух. Вот в этих-то условиях и возникла спасительная идея: отпраздновать юбилей редактора М.Ж. Поповкина, а точнее, махнуть всем коллективом на речку и там, между водочкой и купаньем подергать маленькие и багровые ушки босса.

Идея пришлась по вкусу всем. И немедленно Аллочка-змеюка, то есть зав. отделом куль-туры, взялась за «дело».

В пятницу, под конец рабочего дня, Семирозуб, обмахиваясь бордовым платочком, со-ставлял продуктовую раскладку: «Так… 3,25 – полкилограмма пшенца; ну, 11 кровных – на овощи; рубликов 7 на колбаску (200 граммов); да еще 1,25 – на полбуханочки хлебца… Во-от, 6 рублев на молоко и того…» Пусть свидетелем этому будет Меркурий, но денег у Семирозуба оставалось в обрез на десять дней, когда свалилась к нему с небес дьяволица-Аллочка. Со своими знаменитыми вульгарными словесными штампами.

– Ну-с, дружок, с тебя на посошок.

– Чево?

– Че-го! Кор-рек-тор! Деньги на субботний шашлычок.

– Так… я…

– Жмотозубик ты мой, без возражений тридцатник на бочку. Поповкина надо уважить и меня. Ну же…

«Ну же» вконец парализовало Семирозуба, и Аллочка-хищница, воспользовавшись этим, сгребла в змеиную ладошку серебряную мелочь. Тут же она поставила в своем листочке га-лочку-победу и, вильнув задом, выдала очередное клише:

– Вот и твой оброк, господин Корейко. Так, товарищи, кто следующий?

Весь остаток пятницы Семирозуб непрестанно грыз заусенцы, кляня про себя дрянь-Аллочку, забравшую последнее, дрянь-Аллочку, всем вравшую, что у него дома золото гниет, вдобавок, дрянь-Аллочку, что… Хочется заметить, что Семирозуб не был жаден. Его скупость имела чисто экономическое обоснование – в душе он готов был отдать все. (Но, друзья, души тоже бывают разные.) Что же касается Аллочки, то Семирозуб так и не выругал из-за «наслед-ственной патологической застенчивости» (по словам ядовитого гриба Митрича) ангелицу-Аллочку, аккумулятор их махонького коллектива.

Утром Семирозуб с тяжелым сердчишком собрался: надел черный и единственный (хе, как у классиков!) костюмчик, обул белые лакированные туфли, взял ложку, свежий номер га-зеты, в которой он работал да банку чудных моченых рыжиков.

В уже невыносимо жаркое субботнее утро он подошел к редакции с последними секун-дами.

Собралось семь голов. Единственная, кто не пришла – Фроловна, их бессменно-бессмертная уборщица. В костюме оказался еще именинник, все остальные были одеты по по-годе. Митрич ввернул, что ушей прибавилось и пора ехать.

Чествование юбиляра пошло в традиционном русле: разговорчики-смешочки, водочка-закусочка. Солнце от гуляющих не отставало и уже к трем часам дня успело испарить полреч-ки, почти всю закуску и разговорную тематику.

Вот в эти-то «золотые» минуты как раз и вспоминают о женщинах, что весьма кстати со-образил юркий Митрич. Но от беленькой уже побледневший Бочков, фотограф газеты, отка-зался, заявив, что без закуски он – ни-ни!

Это в планы не входило.

Тогда стерва-Аллочка всех обошла взглядом, но за тощего Семирозуба он все же заце-пился. Корректора покоробило.

– Семирозубчик, а что в твоей котомке?

– Рыжики, – выпустил он на волю (заметьте, врать он не умел из-за дефицита воображе-ния) лаконичную, но очень многообещающую фразу. – Вы их как – есть?

– А как же! – взвизгнул Бочков. – Ты хочешь, чтоб я всю оставшуюся жизнь был бледен?

– Да… но…

– А я останусь без тоста? – мяукнула грозно Аллочка.

– Я… не…

– Семирозуб, зарплату не да-а-м, – пробасил М.Ж. Поповкин, не подозревая насколько его шутка убийственна.

– Грибной ты наш бог! Прямо – Богогриб – съерничал зав. отделом экономики Климов. – Чародей и герой дня!

В его руках, руках Климова, как-то нечаянно вскрылась банка моченых рыжиков.

Семирозуб глупо, растерянно улыбался.

– Ну, не робей, коллега, – хлопнул его по плечу подобревший Гоменок.

– Какие чудные! – поставил точку разговору Митрич.

И все налетели, захрустели, зазвякали, зачмокали.

Семирозуб, за последние сто лет, первый раз получивший столько внимания, рассеянно искал свою ложку. Когда он ее вытащил из-под не думающей части М.Ж. Поповкина, то водка уже была выпита, а баночка с чудными мочеными рыжиками – пуста.

В это время Бочков, подобно светофору, сменив неожиданно цвет лица на красный, предложил:

– А не пора ли нам новорожденного крестить?

И все с шумом, будто малые пьяные дети, побежали к реке проверять на редакторе архи-медов закон.

Семирозуб не мог плавать, поэтому он ограничился тем, что вошел по щиколотку в реку и сел, вытянув худые бледные ноги. В воде было не так жарко, даже приятно, и он в блаженст-ве зашевелил пальцами ног, тоже бледными и худыми.

Семирозуба разморило. Под ласковый шепоток плеса к нему подбиралась дрема: он встал в шесть утра, чтобы добраться до редакции. Всплыла по этому поводу едкая шутка Митрича: «Что, Семирозуб, бензин подорожал или подешевела обувь?» Это упущение, надо было взять тряпочку, чтоб смахнуть пыль, ыль… мыль… быль…

Разбудил, а точнее – потревожил сон Семирозуба тихий разговор за щетинистой зарос-лью камыша М.Ж. Поповкина и Аллочки-гидры.

– … Посмотри ты на него. И что «жалко»? Неуклюжий, с запашком изо рта и такой без-ликий, что взглянешь – зевота набегает.

– Так у него друзей нет. Женщины хотя бы, – булькал редактор.

– Отстань… не здесь. Чтобы не полюбить, а хотя бы терпеть это чучело, нужно вместе с ним дуэтом петь: «Взаймы да в долг, мне б до понедельничка».

– Видишь ли, Аллочка, вряд ли ему заработать.

– А ты повысь оклад.

– Это совершенно невозможно. Во-первых, уф… – на «уф» развел птичкой руки М.Ж. Поповкин.

И они поплыли. Медленно. Вниз по течению.

Семирозубу сделалось нехорошо. Его тело по пояс в воде набрякло, разбухло, словно губка, и он сделал попытку встать. Но сердце, наполнившись свинцовой обидой, не выдержа-ло, лопнуло, и холодный металл начал стекать вниз к животу, ногам, вдавливая сутуловатого Семирозуба в ил… «Ну как же, как же, да я ж…» Возразить было нечего и это сильнее всего угнетало его. Семирозуб пытался найти слова и, как ребенок, читающий по слогам, шевелил губами: «Есть… есть же у меня… друг… Постойте, и женщина, женщина, вот, есть».

Вдруг на это неправдоподобное, ирреальное «вот» он почувствовал мягкий укол в ляжку. «Что за дрянь?» Обида вмиг испарилась вместе с сердечными коликами, и он смог подняться. На ноге и вправду Семирозуб увидел дрянь. Она была крупная, цвета эбонита, а ее глянцевая от влаги кожа восхитительно блестела на солнце.

Смена среды не смутила пиявку. И она продолжила свое правое дело – сосать кровь.

– Нет, у меня есть друг! – не по-семирозубовски твердо произнес Семирозуб и нежно по-гладил мизинцем по жирному тельцу пиявки. – Дрянь, пожалуй, будет Аллочка, а эта пиявица – красавица. Я тебе нужен, поэтому мы…

Тут до умиленного находкой Семирозуба донесся шум: с противоположного берега плы-ла назад ватага журналистов.

Семирозуб шустро, как могут только неловкие люди, сбегал за пустой баночкой из-под чудных, но, увы, не пробованных им моченых рыжиков, ополоснул ее, зачерпнул воды с реч-ной ряской и с легкой гримаской на лице очень осторожно отцепил пиявку.

Она скукожилась, и сердито-недовольной была опущена в банку. Эту пиявку (если так можно сказать) ждала сложная, как не у всяких людей, судьба. Но не будем забегать вперед.

За этот день Семирозуб в свой адрес получил несколько тысяч ядовитых шуток, столько же мерзких розыгрышей и не одного рубля взаймы. Что поделаешь: коллектив газеты был пьян, развязен и весел. Но Семирозуб не обижался. Он сегодня вообще никого не замечал. На-ходка тоже его опьянила: впервые его душа испытала потребность к живому и хотелось что-то для него сделать, быть с ним, желать его видеть. Это называлось просто – любовь.

В отличие от женщин, канареек, собак или морских свинок эта «пиявица» самым удач-ным образом вписывалась в невидимый бюджет Семирозуба. Он обрел идеального себе друга, не требующего затрат, а нуждающегося непосредственно в нем самом – в его теплой солоно-ватой крови. Чего было предостаточно.

Лениво уползла неделя с календарного листа – вялая, безликая, в которой Семирозуб по своей значимости в мире был меньше, чем аэробная бактерия. В редакции вплоть до поне-дельника забыли просто-напросто о его существовании. Но в традиционно-злополучный день недели уборщица, она же сторож, отравившись пельмешками, на работу не пришла. Человек, который бы не смог отказать в просьбе во всей редакции, был один – наш герой. Хм, на рабо-чем месте его тоже не оказалось.

Вот тогда-то поднялся словесный переполох, потому как Семирозуб еще ни разу не ухо-дил за полчаса раньше да притом тайком. О том, что корректор захворает – речи быть не мог-ло, так как банальность этого предположения разрушает дальнейшую возможность плести по-хотливые сплетни.

Бочков, чаще всех ссуживающий Семирозубу, начал дурачиться первый:

– Друзья, я так подумал, что на этой неделе Семирозуб у меня еще не занял ни копейки.

– Чепуха, – подхватил Митрич с серьезным видом. – Наверняка он начал играть в карты. Или в рулетку.

– Для рулетки нужны деньги, – парировал Климов, – а не его зарплата. Навряд ли полю-бит удача брюки с отвисшим задом.

– А может, дело в наркотиках?

– Все, Бочкову не наливать, – хихикнул наборщик.

Молчавший Гоменок (он жевал бутерброд) потянулся, зевнул и спросил:

– Чего тогда наш олух сбежал?

– По-видимому, из-за женщины, – заметила Аллочка.

– Вернее, из-за трех и с большими ...

– Митрич, глядя на тебя, я думаю, что на женщин сейчас вообще мало тратятся, а у Се-мирозуба, я уверена, сегодня свидание.

– Наш девственник решил уступить своим инстинктам. Пусть. Но не сидеть же нам здесь весь вечер? – раздраженно заметил Гоменок. – Если не придет наш всесильный М.Ж., то будем тянуть спички: кто здесь останется сторожить.

Как раз на эту фразу М.Ж. Поповник (не жизнь, – а театр!) вошел к собравшимся.

– Не стоит ломать спички по пустякам. Через минут сорок подойдет Фроловна. Пель-мешки наша бессмертная все-таки переварила.

– А где Семирозуб? – спросил Бочков.

– Какое мне дело. Давайте лучше собираться.

Только на выходе из редакции М.Ж. Поповник как бы нечаянно вспомнил анекдот:

– Представляете, заходит ко мне на днях наш чудик и спрашивает шепотом: «Мне бы, вот знать: какой группы кровь вкуснее?» А я ему…

Но тут подошел автобус, и все остальное узнала лишь Афродита-Аллочка в объятьях Ареса-редактора.

У человечества может иссякнуть терпение, запас слов, что-то там еще, но вот самолюби-ем, самоуверенностью и прочим рядом уникальных свойств люди могут щедро делиться с со-седними мирами. И сии дары никогда не кончатся. Это я к тому, что не отравись пельмешками Фроловна, то так бы и не узнали в редакции, что Семирозуб уходит с работы раньше. Причем уходит с того дня, когда судьба свела его с пиявкой. Капитан Семирозуб сменил одну дрянную речонку на другую, но с более быстрым течением. А это заставляет думать больше о цели сво-его путешествия, нежели бессмысленно озираться по сторонам.

В то время, как М.Ж. Поповник вливал патоку слов в ухо Аллочке – прообразу передат-чика Попова, Семирозуб находился дома, выполняя функцию кормящей матери. Единственное отличие (и не говорите «ой ли!») было в одном: вместо груди, дающей молоко, это был крово-точащий палец.

По странному природному капризу, либо просто, где кожа нежнее и тоньше, пиявка вы-бирала чаще всего мизинец, и на бледном пальце кормильца она смотрелась этакой траурной ленточкой. А коль в мире заведено, что влюбленный – немного поэт, то Семирозуб проявил поэтическое чутье, метафорично назвав своего друга – Мизинчикова Вдова.

Кормил свою пиявицу Семирозуб каждый день по возвращению с работы. Первым делом он переодевался в рыжий в жирных пятнах женский халат, доставшийся от покойницы-матушки, наливал холодного чаю и подсаживался к банке, где обитала Мизинчикова Вдова. Его палец (как и на этот раз) вяло погружался в тепловатую, нагретую на солнышке водицу и чуть пошевеливался. Эбонитовая красавица, уловив колебания, а точнее зов, волнообразно- элегантными движениями поднималась со дна и спешила к своему другу, покровителю, богу – насытиться кровью.

Этого момента всегда (!!) с нетерпением и страхом ожидал Семирозуб, потому как ему, выросшему на сентиментальных серийных детективах, казалось, что настоящий друг не при-носит боли. Но если эта боль неизбежна, то по законам дружбы она должна быть в радость, чего, к стыду Семирозуба, не чувствовалось. Это походило на то, как берут кровь из пальца в больницах: неприятный момент создается ожиданием, что только усиливает болезненные ощущения. Но Семирозуб вздрагивал и… успокаивался. Что легкий укол по сравнению с ти-хими уютными вечерами в махонькой однокомнатной хрущевке вдвоем с другом?! Мизинчи-кова Вдова была благодарной слушательницей и вместе с кровью впитывала высокий на не-ровных тонах голос Семирозуба. Обычно, он обсуждал с ней газетку, прочитанную накануне, Льва Толстого, читанного между газетками, либо детективчик, читанный между выше читан-ным в свободные минуты времени. Иногда он озвучивал понравившийся ему отрывок, либо брал работу на дом и обсуждал с Мизинчиковой Вдовой правила написания кратких прилага-тельных, либо просто жаловался на какого-нибудь коллегу, либо размышлял вслух об очеред-ном займе у того же коллеги, либо… Если честно, то этих «либо» наберется немного, так как Семирозубу из-за многочисленных самоограничений от жизни требовалась малость. Но с пи-явкой ему этого хватало.

Мертвый сезон новостей для газеты прошел: из-за почти непрерывной жары без дождей август месяц только подлил масла в полемику: будет ли урожай, и если будет, то урожай ли это? Поэтому каждый вторник газета аккуратно стращала просторы района очередными про-гнозами.

Но 11 августа разразился гром – гром очередного события. В злополучный понедельник Семирозуба вызвали к редактору. Поповкин М.Ж., странно покрякивая, пожал корректору ру-ку и молча вручил телеграмму. Телеграмма по непонятным причинам была дана на адрес ре-дакции в чересчур лаконичной форме: «Семирозубу. Умерла тетя. Похороны среду». Увы, от-куда пришла эта скорбная весть – мы так и не узнали. Но факт в том, что М.Ж. Поповник от-пустил Семирозуба до пятницы при условии, что он к утру принесет все отредактированные гранки.

Трудно сказать: была ли это просьба или приказ, но для услужливого, безропотного Се-мирозуба слова эти походили на близнецов. Поэтому ответ его был заранее предсказуем: «Ну, я… да. Как скажите. Спасибо».

До конца рабочего дня Семирозуб был не в себе: не заметил слова «синакос», отсутствие точек в конце двух предложений, а также без внимания оставил фамилию председателя колхо-за «Красные зори», написанную с маленькой буквы. Но причиной его подавленности была не смерть единственной тетки, которую он знал лишь по редкой переписки да по однажды пода-ренным моченым (а чудным ли?) рыжикам. Его угнетало одно: покинуть родную пиявицу на несколько дней, ехать в незнакомое место, что-то выспрашивать, оформлять, платить. От этих мыслей Семирозуба уже охватывал страх и стеснение. Но совесть, все время евшая его, что в свое время тетка хоронила его мать, принудила к поездке.

Так что, придя домой, он уже поставил себе целью как можно быстрее после похорон вернуться. Поэтому, поделившись своими соображениями с Мизинчиковой Вдовой, он убрал банку со стола на подоконник (там прохладнее) и начал работать с нежностью, поглядывая на свое сокровенное чадо.

Не спав ночь, Семирозуб с гудящей головой предрассветным утром забежал в редакцию и оставил сторожу отредактированные материалы. Времени катастрофически не хватало, что-бы успеть на поезд. Влекомый зовом долга, Семирозуб совершил очередной подвиг: доехал до вокзала на трамвае. На вокзале громкоговорители разрывались, создавая и так прекрасно са-моорганизованную панику: поезд начинал отходить. Семирозуба с толпой всосало в общий вагон, где ему посчастливилось сесть; и крепко обхватив нехитрые (вот так эпитет!) пожитки, наш герой отдался сну.

Похороны эти для Семирозуба оказались второй душевной травмой после появления на свет божий. Хотя бы потому, что добирался он до покойной не сутки, а… трое, сев, разумеет-ся, в поезд с противоположным направлением. Сон бедняги иссяк где-то в глухих Избищах, в коих он, испуганный и растерянный, вылез, не имея силы духа спросить беззубую старушонку на полустанке: как отсюда выбраться да побыстрее. Но когда Семирозуб наконец-таки появил-ся в дверях дома покойной в своем единственном черном (что весьма кстати) костюмчике с хорошей коллекцией дорожной пыли и запахом пота, заглушающем даже аромат отечествен-ного «Шипра», то вызвал у присутствующих в доме переполох с элементами недоумения. Его никто не помнил («ах, откуда столько, как саранчи, родни?»), но даже и не пытался запомнить. Смешно сказать, на похороны Семирозуб опоздал, впрочем как и на наследство. «Здрасьте… я племянник», – а дальше – бормотанье извинений.

Не прошло и полутора часов, как бормочущего под нос извинения Семирозуба (чудак, который не пожелал снять пиджак и галстук в сумасшедшую жару, разумеется, привлекал внимание) видели на станции. Как только Семирозуб не умом, а интуитивно почувствовал, что в этом городишке и без него душно, – с его души свалился камень, и наш герой с радостью от-правился к вокзалу. Но на место упавшего камня, не дав пройти и полпути, рухнула скала – Семирозуб понял, что промотал (вместе с поездкой) лишних два дня, а самое главное… его Мизинчикова Вдова. «Что же так, как же я мог ее забыть… Чертовы похороны… Одна, без друга, без крови… в проклятом пекле… на подоконнике неделю…»

Неправда, что чем меньше ума, то тем труднее его замутить. Опутываются мраком души, где мозги – всего-навсего досадный довесок. Поэтому – и не удивляйтесь – Семирозуб вновь сел в электричку, не узнав ее направления. Его голова превратилась в огромный громыхающий телеграфный аппарат, где слова с большими пробелами хаотично отбивались на ленту. И лен-та через какую-то маленькую дырочку в теле с бешеной скоростью вылетала наружу, заполняя собою пространство. Семирозуб ничего не замечал, не слышал, не соображал. Впервые в жиз-ни чернила этих обрывочных слов были замешаны на ненависти, виной которой были этот го-родок, мертвая тетка, духота, пыль… Но вся виртуальная ненависть Семирозуба приобрела жалкие реальные признаки: под левым глазом тик да пара багровых – детей невроза – прыщей на лбу.

Поезд покачивался, мерно отбивая ритм на рельсовых стыках. Дачники, заполнившие всю электричку, в галочном гае обсуждали единственную, пожалуй, новость: завтра или позже будет дождь. Поэтому в конце пути телеграфная лента выдала фразу «скоро дождь», впрочем, Семирозубу уже безразличную. Кстати, электричку Семирозуб угадал.

Небо раннего утра, обросшее ватными тучами, было хмурое, как и лицо долговязого с фигурой буквою «Г» бегущего ранним утром по улочкам человека.

Это утро началось с понедельника.

В оный день редакцию районной газеты потревожил телефонный звонок:

– Але, это газетка?

– Не газетка, а га-зе-та, бабуля.

– Мне-т какая разница. Я до старшого…

– Простите, а кто говорит?

– Соседка по квартире.

– Кто? Кто?

– Ой! Да на кой тебе меня… Я ж звоню по поводу вашего… как там его.. Семи… Семи-зуба что ль?

Бочков, играя трубкой, спросил:

– Коллеги, некто Семизуб у нас есть?

– Может, Семирозуб, – уточнила Аллочка-змеюка.

– Алло, бабуля, может, Семирозуб?

– Вот, вот, он самый. Он мне всегда еще дарил прочитанную газетку. Под утро сунет в ящик, а я то…

– Так по какому вопросу вы звоните?

– Мене бы газетку… Ах, да вот еще: приезжайте, а то с вашим Семизубом чей-то не то-го, спятил может?

После звонка редакционный муравейник зашевелился. М.Ж. Поповник, оглядывая со-бравшихся вокруг себя подопечных-муравьев, сказал начальственно в чернильницу:

– И правда, в пятницу Семирозуб не появился. Что же это мы так, товарищи, не вспомни-ли его?

В полном молчании главред хрустнул пальцами, ковырнул пальцем в ухе и заполнил ти-шину:

– Машина наша, э-э-э… пуста. Так что, кто свободен, тот может прокатиться до беглеца.

Трудно провести грань между навязчивым человеческим любопытством и сочувствием к ближнему. Поэтому всегда, где случается трагедия, есть любопытствующие глаза и уши. По-чему есть – долгий, хотя и однозначный ответ. Но, может быть, кто-то скажет, что любопытст-во – естественный грешок. Хотел бы я на это спросить: «можно полюбопытствовать?..», но лучше, дорогой читатель, вернемся к событиями нашей истории.

Итак, урчащий ПАЗик принял в себя Митрича, Аллочку-змеюку, Климова с Гоменком и Бочкова с газетой, который, запыхавшись, влетел в автобус последним.

Когда приехали по адресу, то невольно замерли. Дверь в квартиру Семирозуба, с облуп-ленной местами коричневой краской, была отворена. Только Митрич машинально потянулся к звонку, как приоткрылась соседняя дверь и оттуда выглянула старушка.

– Здрасьте, – заговорила она, – эт я вам, милочки, звонила. Здеся ваш товарищ живет, здеся. Уже с утра дверь настежь. Я туда заглянула, а он сидит, глаза закатил и мычит чегой-то. Я вам и того, позвонила.

– Бабуся, не мешайте, вот вам газетка, – зацыкал Бочков, пропуская, как бы ненароком, Аллочку первой в квартиру.

Аллочке пришлось войти, за ней – все остальные. Два с половиной метра коридора про-шли, словно по минному полю.

В комнате витал странный запашок холостяцкого жилья, на окнах – застиранные желтые занавески, минимум тяжелой безобразной старой мебели, полка с книгами, пустая банка на подоконнике…

– А где же… – начал было Гоменок.

На его вопрос Аллочка взвизгнула, а Климов вспомнил чью-то мать. В углу, между бата-реей и спинкой дивана, сидел Семирозуб, шевеля губами, как бы не имея сил вытолкнуть про-сящиеся на волю слова.

Все обступили Семирозуба, словно он – марсианин полуметрового роста, а вокруг него земляне-великаны.

– У-у, что с тобой, Семирозуб, – как к младенцу, обратился Бочков.

– У него тетя умерла, – громко зашипела Аллочка фотографу на ухо.

– Может, чем-нибудь помочь? А?! – спросил Гоменок.

– Ну, там, деньгами, – поддержал его Климов.

– Дружок, а не болен ты случаем? – догадался Митрич, взяв банку с подоконника. – Пи-явками что ли дохлыми лечишься? О, да это ж та баночка из-под рыжиков, тех чудных, что на пикнике ели. – Митрич со своим нелепым задором попытался растормошить оцепеневшего Семирозуба.

Оторвав голову от колен, Семирозуб взглянул на своих коллег. Это их воодушевило и они, сюсюкая, подобно прорванной канализации, стали наперебой успокаивать его.

– Ну, ты не волнуйся, Семирозуб. Мы тебя, коли ты болен, вылечим. Пиявок в аптеке на-купим. Мерзость эта гроши стоит. Да мы…

Тупой взгляд Семирозуба стал сосредоточенным, жестким и колким. Ненависть, упавшая зерном то ли в Урюпинске, то ли в Самодуровке, выросла и заколосилась в щуплой груди Се-мирозуба здесь, в этом городишке, под сочувствующе любопытными взглядами коллег.

– Как… как вы можете: мерзость… гроши… дохлая. На себя посмотрите… живые. Еще бы, чудные рыжики… Лучше бы вы ими все, все… – Семирозуб уже не шептал, не говорил, а выкрикивал в истерике, – все отравились ими. Это было б чудно!.. Не-на-ви-жу-у!

Где-то в небесах громыхнул гром, хлопнула форточка от порыва ветра, заскользили улитками капли по стеклу – начался дождь.

И ни синоптики, ни досужие дачники, ни работники районной газеты, никто на белом свете ни за что не догадывался бы: о ком так горюет жалкий человек в этот долгожданный дождливый августовский день.

 

ЧЕРВИ

 

 

 

Под открытым небом лежал и умирал человек – его пожирали черви. Самый ста-рый и мудрый червь уговорил братьев своих начать с ног: ведь человеческие мозги – вкуснейшее лакомство и их лучше бы оставить на десерт. Черви – кроткие и послуш-ные создания – согласились и приступили к делу. Умирающий знал, что обречен, и по-этому покорно отдал себя им. Какая-то внутренняя, волевая сосредоточенность не по-зволяла обращать внимания на жгучую боль тела, постепенно тающего в желудках чер-вей. Он слышал, он впитывал доселе незнакомую и непонятную музыку, что падала сверху тяжелыми, теплыми каплями звуков, сливаясь в густой ливень гармонии. Когда появилась музыка и почему – человек не знал. И это ему было неважно, но теперь, ко-гда он прислушался к ней, его вдруг охватило волнение, вызванное до боли знакомой, но не доступной мелодией.

Когда были съедены ноги, старый вожак приполз к голове и сказал, чтобы он по-молился и приготовился умирать, так как черви собираются приступить к внутренно-стям – потрохам. Мудрый червь знал, что человек, как и всякая божья тварь, обязан очистить душу. Но человек, лежа с помертвелым лицом, ничего вокруг не замечал и лишь упивался музыкой, сжав крепко зубы, чтоб не вырывались и не заглушали стоны бесчисленные нежные вариации. Терпеливый червь обратился во второй раз. Человек приоткрыл сухие, воспаленные веки и сказал, что жутко ноют ступни, мол, нельзя ли есть его немного поосторожней. Человек был воспитан и постарался сказать это как можно вежливее. Но добряк сочувственно напомнил, что ног уже нет. Тут человек, как бы вновь очнулся, но теперь по-настоящему... и заплакал. Он попросил подождать еще чуть-чуть, а то он не успеет додумать нечто важное, что для него является жизнью и смертью. Про музыку с неба человек умолчал. Червь усмехнулся, переиначив это по-своему, и ответил, что они, к сожалению, ждать не могут, так как у каждого порядочно-го червя (а они все такие!) есть семья, а значит и маленькие чада, которые тоже просят есть. Человек обожал детей, он им не мог отказать.

– Ешьте мои руки, вам их хватит на три дня.

– Нашего полку прибыло, рук, увы, хватит только дня на два, – возразил вожак и густо покраснел: ему было стыдно за свою торговлю перед этим молодым, благород-ным и вкусным человеком.

–Хорошо! – сорвалось с посинелых уст, и человек вновь прикрыл глаза, с жадно-стью вслушиваясь в мелодию, боясь потерять хотя бы одну нотку или полутон, дабы не упустить всю сущность, всю глубину этой странной, фантастической музыки.

Два дня прошло. Человек уже чуть дышал. Боль от съеденных рук сконцентриро-валась металлической удавкой вокруг шеи; она его душила. Но человек был поглощен не этим: музыка не кончалась и лилась с неба все тем же феерическим потоком. Созна-ние, словно губка, тщательно впитывало волнующие звуки. Старый червь в нереши-тельности ждал, когда человек очнется, поглядывая с умилением на здоровых, лосня-щихся собратьев. Лицо человека вдруг исказила гримаса, и глаза приоткрылись. Он хо-тел было еще вымолить отсрочки, но язык уже не повиновался: опух и стал толстым, неповоротливым, как червь, что ожидал ответ.

– Хм, плоховаты ваши делишки, – посочувствовал вожак, – Но мы вам поможем, мы вас мигом доедим, – заверил старый гуманист и, поняв, что ждать больше нечего, пополз назад отдавать команду: приступать к внутренностям…

Черви вгрызлись в тело дружно, с новой радостью и силой. Но возрастающая крещендо боль не смогла заглушить этот небесный водопад гармонии. Только теперь, когда оставались считанные часы до его окончательной смерти, человек, кажется, начал постигать смысл и назначение музыки. Все отчетливее и яснее он разбирал различные оттенки сложнейших и величественных пассажей. Тысяча догадок мелькало в его голо-ве. Мысли кишели и плодились подобно червям, толкались и наползали друг на друга, переплетались и смешивались. Человек, вернее его жалкий кусочек тела, сотрясали ты-сячи впившихся зубов. Но он чувствовал, что вот-вот познает тайный смысл этих зву-ков.

Тем временем, многоопытный и мудрый вожак давно оставил своих товарищей, увлеченных пиршеством. Он вгрызался все дальше и дальше. Его не привлекали сочная печень и сладкое сердце. Ещё одно сухожилие, и вот он – огромный, безбрежный, как океан, горячий и бунтующий мозг. Не раздумывая и секунды, червь вцепился зубами...

И тут произошла вспышка! Ярче молнии ослепила его мысль: человек теперь знал, что это за музыка. Музыка, которая дробилась на звон вилок, ложек, стаканов, кляцанья зубов, причмокиваний и чавканья. Какая дикая какофония! Секунда, родив-шая столь банальную истину, застыла и стала вечностью. И сейчас человек видел себя лежащим на середине стола на огромном блюде, посыпанном зеленью, вокруг которого сидели люди. Женщины и мужчины были в черном, траурном. У всех на лицах отража-лась странная смесь скорби и обеденного оживления. Человек подробно рассматривал лица и узнавал своих друзей, родных, приятелей. Каждый из них молчал, но все вкупе создавали гул из неотчетливых фраз, всхлипов и вздохов, заканчивающийся выделени-ем слюны и желудочного сока. И как мог он ошибаться, принимая бульканье и урчание в животах за сложные пассажи, а стук и лязг зубов за виртуозное стаккато. Ах, вот в чем тайна! Их руки с дирижерской легкостью порхали над столом, мелькали, что-то хватали, отправляли себе в рот и вновь порхали. Они тянулись к нему и отрезали, отла-мывали кусочки молодого тела. Господи! его сознание распадалось в их желудках.

– Да помяни... Да прости... Да будет земля ему пухом... – перемежалось с жую-щими челюстями.

Человек услышал как хор, наконец, слился и уже сокрушенно резонировал:

– Бедный молодой человек! – а после присовокупляли, – Подайте кусочек, да не этот, а что попостнее,.. а мне попрожаристей... как это... чав, чав!.. великолепно... чав, чав! – и с неуемной жадностью вгрызались в ароматную плоть.

Секунда напряглась и лопнула, разрушая ощущение вечности. Ее уничтожил во-зившийся в голову нож старого гурмана.

От тела спустя час ничего не осталось – его окончательно пожрали черви. А чело-веческие кости остались лежать и продолжать впитывать всю ту же небесную вечную странную музыку.