И пошёл зализывать свои нечистоты. Бухнулся на коленки -так слаще ещё на коленках, и чтоб под конец, когда выходить, руку священнику поцеловать, обязательно. Стою - молюсь, а сверху солнечный столп опускается, а я молюсь, и душа моя с Богом разговаривает. Скулит, жалуется, как собака на луну смотрит и повизгивает, какая она хорошая - а её все обижают, рассказывает. По столпу солнечному извивается, как по канату, хочет туда залезть… Падает, ушибается, снова жалуется… И не может залезть! Невмочь ей одной! Хоть бы кто плечо подставил для разгону. А другие поодаль стоят, на неё смотрят и не помогают.

Господи! Пожалей меня, Господи! Пожалей меня, душу раба Твоего Владимира! Я добрая, знаешь, какая я добрая? Если б я была тогда, я б Тебя не распяла и не отреклась, как Пётр…Господи, Господи! Доко-ле! Доко-ле!.. Ведь от меня жена вчера ушла, Ты же знаешь? Любимая жена! Я у ней панталончики стирал. Вот так! Кто-то снимал, а я стирал! Я ей позволял э т о . Потому что как же не позволять? Ты не позволишь, а она совсем уйдёт. Я на всё пошёл. А выгадал я что? Всё равно ж ушла. Вчера, в шесть часов вечера после войны. Навсегда улетела птичка, и ей совершенно всё равно - повешусь я из-за неё или не повешусь. Даже лучше, если повешусь. - Самолюбию приятно: А из-за меня муж повесился!.. А ты стоять будешь и плакать над покойничком, платком батистовым слезу утрёшь, не плачь, не плачь, падруга моя милая, ты друга новова себе найдёшь… Доколе! Доколе! Вот! Вот как они все! Если ты ей антипатичен, так она каменная! Ты её своими истериками и ползаньем на коленках…ты у неё своими истериками и ползаньем на коленках ни один мускул в лице не шевельнёшь!

А сосед по неделям пьяный валяется и дома не ночует, а она, баба его, подберёт да на себе тащит. А улыбнётся он - она и не знает, что сказать, зажгётся и расцветёт. Стоит как дурочка…

А почему? А почему так? Почему ж это не согласно купленным билетам? Почему я полтинник заплатил и должен на балкончике ютиться, а он за двадцать копеек в партере? Ну уж нет, пусть он лапу сосёт.

Тут душа моя понимала, что она уже с Богом спорила. Тюкалась испуганно, мешкалась, замолкала. Только искосяка взгляды трусливые и злые по сторонам кидала. На платочки раздражалась:

Ну что вы понимаете в Боге?

А на свечки деньги дают. По две, по три свечки. Дома, небось, за газ за свет дерутся, а здесь - что церковь с человеком делает - никто их не тянет, сами дают. Тридцать копеек свечка, а то и пятьдесят, а то и восемьдесят. Не то что наш профорг-бедолага. А некоторые из передних деньги назад передают, чтоб им свечку сюда передали. Не боятся. Небось, в магазине не скажет:

- Выбейте мне пять кило картошки - я за молоком схожу.

Да это всё… Доко-ле! Доко-ле! Опять. И опять. Опять душа моя из себя свиную отбивную делает…

Хористы пели, как Ангелы. Женщины - Ангелы добрые, ласкающие, мужчины - суровые, спрашивающие.

А потом мы сами запели:

Отче наш, иже еси на небесех…

И звуки ввысь взметнулись, к Богу. И мой голосёнок, и я со всеми, и я не хуже всех и не лучше. Я вместе. Мы все одно. Не я, и не она, и не платочки. Мы все. Мы все вверх поплыли. В облака. Голоса наши обнялись, души наши обнялись, и моя душа со всеми поползла по солнечному столпу. Не поползла, а поплыла, без усилий, ласково. И я силой налился посильней силы. Я всё смогу. И это, и это самое переборю. С нами Бог, а я не один, я со всеми и мы братья. Без вина лёгкие расширились, и грудь колесом, и ростом выше. Вон иконка та, Серафима Саровского, свысока откуда-то на меня смотрела, а теперь - вровень с глазами…

А потом священник толстенький Евангелие читал: Тогда заплеваша лице Его и пакости Ему деях, овие же за ланиту удариша, глаголюще: прорцы нам, Христе, кто есть ударей тя… И совлекше Его, одеша Его хламидою червленою; и сплетше венец от терния, возложиша на главу Его, и трость в десницу Его; и поклонишеся на колену пред Ним, ругахся Ему, глаголюще: радуйся, Царю Иудейский. И плюнувше на Него, прияша трость и бияху по главе Его. И егда поругашася Ему, совлекоша с Него багряницу, и облекоша Его в ризы Его, и ведоша Его на пропятие…

…Да я и сам - сволочь! Но только мне от этого не отчаянно стало, а тепло. Слёзно и тепло. Как будто Он этого только и ждал, Спаситель, чтобы я понял, а простить, Он нас давно простил. Мы над Ним наиздевались вдосталь и убили (потому что, что ж, евреи, какие особые что ли? И мы б были на их месте - распяли, да ещё хуже, потому что нам только позволь убивать - мы и кусочка живого на теле не оставим, драться будем - кто в очередь, кто без очереди), а Он нас простил.

И священник проповедь сказал. Он ничего особенного не сказал, но он говорил убеждённо:

- Братья и сёстры. Вот говорят некоторые умные головы, что вот де, какой-то Адам согрешил, а я в ответе, а какого-то Иисуса распяли, и я очистился, я прощён. Где логика? - вопрошают эти умные головы. Они думают о человеке и забывают о человечестве: и то, которое есть, и то, которое было, и то, которое будет, - это единое, сложное, но крепко-накрепко связанное существо. И то, что сделал один человек - самое незаметное или большое - посадил ли он дерево или убил человека -это в нас, во всех нас отдаётся. И если Адам согрешил - это я согрешил, и если Христа распяли - это я распял, и если Христос был, значит, и я.

И вот при рождении нашем в нас все: и Адам, и богоубийца, и Бог, и Апостол-мученик, сначала оступившийся, а потом окрепший, основавший Церковь Божию, а потом распятый вниз головой. Я белое поле. Я могу стать всем, а становлюсь одним -злодеем, ещё реже святым-мучеником и почти всегда Адамом, и никогда больше Христом. Вот почему Бог и медлит со страшным судом. Ведь когда один человек будет судиться - это все мы будем судиться, и если брат мой наказуется - это я наказуюсь, та часть меня, которая он, наказуется.

У нас перед Творцом нашим, давшим нам возможность быть совершенными, есть великое оправдание наше - из нас вышел Христос, та его часть наша, человеческая с живым телом и чистой, безгрешной душой, - но сколько, надо сказать, пакостей сделали мы за время нашего существования, и не кто-то другой - мы, христиане, сделали и продолжаем делать. Так будем же помнить, что не только каждый из нас будет отвечать за себя - каждый отвечает за всех. И может, посаженное нами одно единственное дерево, чтоб дети наши дожили, чтоб дети наши отдыхали под его густыми зелёными ветвями от палящих лучей солнца, одно хотя бы не для себя дело за всю нашу грешную жизнь потянет весы в нашу сторону. Так давайте делать добрые дела! Посильные. - Не те, которые мы потом поймём, что не потянем, а то, что можем, не смущаясь их малостью. Бог всё учтёт. И если ты подымешь из грязи, разврата, пьянства человека, одного только человека - так, что и ничего другого не успеешь сделать, значит, ты сделаешь всё. Потому что мы часто гонимся за количеством и ничего толком не делаем, а душа арифметикой не мерится - спасший одного спас нас всех, и да хранит нас Бог. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

И мы все в обнимку, умилённые и растроганные, пожелали ему хором: Спаси Вас Господи!..

И пошли крест целовать. И руку. Кто хотел. А кто не хотел, руку не целовал. Я раньше тоже не целовал. И на коленках не стоял. А теперь целую. Она всю гордость из меня вышибла, спасибо ей, дряни, - я смелее стал, и теперь на улице от нескольких не убегу, а раньше бегал. Ну отлупят, разве это уж так страшно? Она меня хуже лупила. Я раньше смеялся, когда ко мне офицер насчёт жены своей выспрашивать приходил: спал я с ней или не спал. Ну, я сказал, что спал, а он:

- Спасибо, друг, хватит! Ухожу я от неё. - И не ушёл.

А потом оказалось, я то что прощал - и подумать страшно. Я с ней совсем тряпкой стал. Вот тебе и смешки. Ничего мы не знаем, себя не знаем, не то, что...

Поцеловал я крест, поцеловал руку, ничто не раздражало. Старушки чуть живые норовили вперёд пролезть, а я пропускал, пусть их…

И пошёл. И с каждым шагом страшней становилось. Здесь бы остаться! Здесь хорошо. Здесь любить учат. Два часа подряд учат любить. Только здесь! Здесь - оазис. А там, за оградой? Там страшная жизнь, безчеловеческая жизнь. Туда я не хочу! - машины и люди…

Но нельзя ж здесь было вечно оставаться. И я шагнул на улицу, в тот мир. Прошёл по переулочку мимо людей, которые были как всегда, которые там не были, где я был, которые там никогда, почти никогда не бывали, и очень удивились бы, что я там был, что там можно бывать -не на бегах, не на стадионе, не у ворот, - а там, два часа или больше убить.

И я вышел на свою родную улицу, которая раньше была моим кумиром, а теперь стала мне ненавистной. Улица, где я всё прожил, и хоть я и ненавижу, а хотел бы и умереть на ней. Потому что я не её ненавижу, а своё прошлое на ней ненавижу, то, чем она для меня была, ненавижу - меня, уличного, восторженного парня.

По этой улице когда-то трамваи с открытыми дверями ходили, и я, маленький мальчишка, вместе с другими маленькими мальчишками спрыгивал с них на ходу у моста. А потом как-то вдруг, как цветок распускается, мы, мальчишки, заметили, что уже водку пьём стаканами, и троих из нас уже нет в живых. Я ненавижу то время, когда ходил по ней ленивой развалочкой, как по комнате, и каждый встречный уличный парень здоровался со мной. И меня поили в течение месяца задарма, а два или четыре раза в месяц поил я, так, что мне и на сигареты потом не оставалось. И это было по мне, и это был мой идеал, московского д’артаньяна, который я сейчас так ненавижу…

А у винного магазина опять толпа. Какие у них свиные, подлые рожи! Подлые рожи! Свиные и подлые! Стоят, курят, блюют. Вон тот у стены мочится в открытую. Женщины по мостовой обходят, как будто извиняются. Они уже смирились, наши женщины, они уже сами, если Московскую в магазине выбрасывают, по пять, по шесть бутылок берут, потому что ведь нельзя же мужчине не пить. Они философками стали, наши женщины, их теперь ничем не удивишь - нельзя же мужчине не пить, а как выпил, нельзя же ему не пописать. Ведь надо же ему пописать, раз хочется, уж лучше на стену, чем в штаны. Ведь лучше, правда?

А свинячьи рожи (и у меня была такая рожа) стоят руки в боки и всем своим видом показывают: А вот так! А может, кто чем недоволен? Ну выпили, ну и что?

А я в церкви был. Я в церкви был, а вон тот блюёт. И как мне ему сказать, что я в церкви был? Что там всё не так? За шиворот что ль тащить? - Ещё поколотят, что лезу. А мы, может, не хотим, хотим грязными, какое твоё собачье дело? А ну, катись, пока цел…

А на той стороне на такси очередь, и интеллигент с портфелем женщину с ребёнком отпихивает, потому что она без очереди хотела, а ребёнку больше года. Он знает, они, с такими портфелями, всё знают. И ему сейчас на всё наплевать - он очередь отстоял - он за такси убьёт, ребёнка у неё выхватит и об землю шмякнет, раз на то пошло…

А ну их, Господи! Пошли они все… Ну да, я знаю, это уж я заучил, что я, может быть, хуже из всех, что они слепые, - какой с них спрос, - а я Свет вижу и делаю пакости, но ведь не хотят они, Господи, не хотя-ат! Их их жизнь вполне устраивает. Ведь вот таджикам насильно стоили финские домики, а они туда - скот! А сами - в юрту! Ведь я ж пробовал с женой своей, потаскушкой, а что из этого вышло? - Панталончики стирал. Кто-то снимал, а я стирал! Значит, соучаствовал? Ведь так?

А одного на путь истинный наставлял. Он пьяный слезами обливался, и я ему про Свет стал говорить, а он и повадился ко мне каждый день с бутылкой. И получается - или ты пей с ним каждый день, или я его не люблю. Он пьяный скандалит, значит, с ним возись и в церковь не ходи. А он уже за грудки хватает:

- Брат, пей со мной, а то я тебе рожу набью! Значит, ты мной брезгуешь?

И так - каждый день. И пришлось мне ему дать по роже, тем кончилось…

Нет тут скамеечки. Или ты станешь таким, как он, или ты его на произвол оставишь, то есть на самого себя…

А в пятистах метрах отсюда голоса пели, как Ангелы. Вот совсем рядом стоят молятся, а здесь блюют…

Так уйдём же от них, братья, уйдём в катакомбы! Приидите все верные, и блажен муж, иже не ходит на совет нечестивых. Ведь вот мы идём, а под нами метро ездит, а мы и не замечаем. Так будем же мы под ними, будем настоящими братьями, чтоб уж и не ступать в блевоту… Но я ж сам был уличным парнем… Так ведь вылез же! Сам, без подпихиванья. А если б тогда подпихивали, я б от Церкви вприпрыжку бы убежал - не нужна мне Она была тогда…

Уйдёмте, братья! Уйдёмте, сёстры! Станемте настоящими братьями и сёстрами, чтоб уж из церкви не выходить! А кто захочет, тот дорогу найдёт. А кто дорогу найдёт, тот постучится. А кто постучится, тому мы отопрём. А свиные рожи… - И бросилось стадо с крутизны в море и потонуло. И пусть одна гадина пожирает другую.