Поглаживая рыжие свои бакенбарды, старый седой клоун курит марихуану и смотрит в суть вещей. Горбатый, морщинистый клоун Семен вообще не склонен обращать внимание на формы и прочие наружности. Он подрабатывает уборщиком в соседнем здании. Редко Семен пребывает в смятении, чаще его можно увидеть в рассеянности. Каким-то чудесным и чудным в то же время образом, клоун, с вечно-ясными оранжевыми глазами, избегает естественного хода событий, не тонет, когда топят, и практически не горит, когда поджигают. Семен возвращается домой по темному дворику, в котором никогда не было людей. И он говорит, что все вполне нормально. Он впрочем, мало чего говорит.

А напротив можно, как правило, разглядеть маленького человечка в черном фраке и очках. Непонятно, что он делает в театре. Но он склонен размышлять.

- Непонятно, что я делаю в театре, - часто говорит он ночью. – Живу ли я вольно или играю очередную роль? А если склоняться ко второму варианту, то играю ли я роли вообще, или роли сами играют себя? И если склоняться к варианту второму, то где же тогда вообще я? И заходит тогда мой монолог в безысходнейший тупик, ибо того, кто склоняется ко вторым вариантам вообще не существует, но не существует только по той причине, что этот кто-то склоняется ко вторым вариантам…

- Ты огурцы солил? – говорит странный голос напротив. Это голос клоуна.

- Это очень хорошие огурцы. Они скукожились и сами посолились, - тут отвечает человечек с длинной тросточкой в левой руке.

- Огурцы хороши изрядно. Я уважаю огурцы в банках, потому что они соленые. А где эта банка?

- Банка на антресолях. Неужто, ты будешь питаться огурцами изрядно хорошими этими?

- Отнюдь, я буду за ними наблюдать и выражать им свое почтение.