Первый голос

 

 

Перед входом на станцию метро я машинально взглянул на часы: до отправления моего поезда оставалось еще полтора часа. Истекал нестерпимо-красным солнышком на закат последний день моей командировки в столицу. Собственно говоря я мог бы уехать накануне, в пятницу вечером, но коль скоро фирма великодушно оплатила мне этот день безделья, я не счел нужным отказываться от него. Эву-Марию я предупредил заранее, сказав, что хочу в одиночестве побродить по столичным бульварам, и она коротко кивнула головой. Сказать по правде, я и сейчас, после стольких лет совместной жизни, не вполне понимаю, что означает сей энергичный выразительный жест:простую ли констатацию факта, или же скрытый упрек.

Взвизгнули, раззевая ненасытные пасти, двери внезапно подкатившего поезда, и я бездумно шагнул в одну из них. Автоматически вцепился в первый же подвернувшийся поручень. Поезд качнулся, храбро устремляясь в тоннельную тьму, я безучастно повел взглядом по течению вагона и замер, судорожно стиснув поручень. (Если бы у меня была в руках какая-нибудь сумка, я, несомненно, уронил бы ее, а она неприменно всей своей массой обрушилась бы мне на ногу, но я, вероятнее всего, даже не заметил бы удара). Там, напротив меня у второй двери, стояла Она. Незнакомка из клуба «Утопия». Женщина повернула ко мне голову, и лицо ее, еще мгновение назад умиротворенно-безжизненное, обрело сосредоточенно-серьезное выражение. Она не произнесла ни слова, и даже не пошевельнулась. Просто стояла и смотрела на меня. А поезд с жесткой и целеустремленной неизбежностью влачил меня к конечной цели, и на следующей станции мне нужно было во что бы то ни стало вырваться из его цепких объятий, иначе я не покину его, пока Она не достигнет цели своего путешествия, и вообще не выберусь из густой вязи осенних сумерек, утону в них и все.

Медленно, шепотом уговаривая свои непослушные пальцы, я отлепился от поручня и неумело шагнул в узкое, истоптанное тысячью ног, пространство прохода прямо навстречу к Ней, сопровождаемый многоглазыми взглядами зрителей, безмолвных и безучастных к моему падению. Она по-прежнему молча, не отрываясь, смотрела на мое неуклюжее барахтанье, вопреки всем законам физики сближавшее меня с Ней.

До Нее оставалось несколько полновесных шагов, когда поезд, скрежеща, затормозил, приближаясь к спасительной (или убийственной) станции. И я понял, что попросту не сумею обойти Ее, стоявшую между мной и дверью, возможно, в никуда. Она грациозно посторонилась, пропуская меня, и когда я заставил себя поравняться с Нею, едва-едва не коснувшись Ее руки, в мое ухо мелкими колючими льдинками просыпался прохладный шепот:

- Я встречу тебя в полночь...

Двери с мучительным лязгом захлопнулись за мной, и, обернувшись, я увидел застывшее за стеклом бледное лицо, на котором не было ни тени улыбки...

 

Где-то рядом с дачным поселком проревел взлетающий самолет. Эва-Мария лежала спиной ко мне и, похоже, спала. Я мысленно обрадовался сему обстоятельству и, конечно же, поспешил.

- Тебе что-то приснилось? – абсолютно бодрым голосом, в котором чувствовалась неприятная нотка напряжения, произнесла она.

- Почему ты так решила? – глупо спросил я.

- Ты смеялся во сне, - напряжение становилось все более ощутимым, - смеялся таким несчастно-счастливым смехом.

Я не мог не оценить точности этого определения: когда поезд исчез в темной воронке тоннеля, меня накрыла волна истеричного смеха, в котором истекало, расплескиваясь крупными брызгами, ощущение ужасного счастья.

- Не помню, - тихо произнес я, плотно смыкая глаза: надо мной повисло неулыбчивое Ее лицо.

- Я помогу тебе вспомнить, - судя по шороху простыни Эва-Мария повернулась ко мне лицом, - тебе снилась какая-то женщина.

В ее голосе не было ни упрека, ни раздражения, лишь ощущение абсолютного знания, против которого любые сколь угодно убедительные аргументы априори недействительны. Недействительны просто так, по определению.

- Мне хорошо здесь с тобой, Эва, - не открывая глаз, негромко проговорил я.

- Тебе не с кем меня здесь сравнивать, - тем же убежденным тоном сообщила Эва-Мария. – Подожди, едва мы вернемся в город...

Едва мы вернемся в город... Эти слова отдались во мне монтонной головной болью: возвращение к работе означало, что помимо текущих служебных проблем я почти неизбежно столкнусь с серьезными кадровыми неурядицами. За неделю до начала моего отпуска миссис Стефани Кро, руководитель «отдела 13» положила на стол Старшего шефа прошение об отставке. Уезжая в свое лесное убежище я питал некоторые надежды, что моим шефам удасться переубедить ее. Однако хорошо зная Стефани, я не слишком обольщался на сей счет: ко всем своим решениям она подходила с серьезной основательностью, и потому всякий раз ее было очень сложно сдвинуть с уже занятой позиции.

Для меня увольнение Стефани было полной катастрофой: поскольку я курировал работу отдела, в основном на мои плечи ложилась неприятная забота найти замену уходящему руководителю. В этом деле имелись свои трудности. Во-первых, руководить отделом мог только действительно высококлассный специалист. Стефани Кро, проработавшая в этой должности более шести лет, была идеальным начальником отдела, и ее наследник не должен быть хотя бы чуть-чуть слабее ее. Найти хотя бы одну приемлемую кандидатуру среди вороха заявлений, который не замедлит тут же объявиться, едва мы заикнемся о вакансии, уже являлось непростой задачей. Но печаль заключалась в том, что конкурс на замещение должности (именно так!) мог состояться лишь в том случае, если наберется четыре в принципе равноценных кандидатуры. (Мой Бог, мне предстояло где-нибудь раздобыть четырех Стефани!) Но и это еще было не все. По традиции руководителем «отдела 13» могла быть только женшина. Разумеется, никаких требований на сей счет в уставе Института не имелось, но не было случая, чтобы Старший шеф, основатель нашей фирмы, изменил им самим принятому правилу.

Все это превращало процесс выбора нового руководителя в затяжной марафон. Естественно, шефы постараются сколько возможно удерживать Стефани на рабочем месте, но однажды ее придется отпустить. А без твердой руки работа в отделе пойдет в разнос, и мне, вместо того, чтобы заниматься своей повседневной деятельностью, придется принять прямое управление «тринадцаткой». А подобная перспектива мне никоим образом не улыбалась.

- Не хочешь разговаривать со мной? – я нехотя открыл глаза: Эва-Мария приподнялась, и теперь ее требовательная и несколько обиженная физиономия нависла надо мной рядом с тем, другим, лицом.

- Ты напомнила мне о работе, - не отвечая, ответил я. Эва-Мария задержалась с ответной репликой, и я бросился прочь в ванную комнату, чувствуя, как жгут мне спину два столь непохожих взгляда. Завтракали мы с нелепой поспешностью на скорую руку. Трудно сказать, торопился ли я увести Эву в лес подальше от невеселых ее мыслей или же сам стремился ускользнуть прочь от своего повторяющегося сна, где все или почти все представлялось так, как однажды и случилось на самом деле. Теперь, после многократного повторения, я уже не смог бы утверждать в точности, что произошло наяву, а что дополнено и приукрашено моим назойливым сновидением. Со страшной отчетливостью (буквально по кадрам) помню свое паническое бегство к Южному вокзалу. Маршрут его был крайне неудобен: приходилось многократно перескакивать с автобуса на автобус. Но всякий раз при виде очередной станции метро меня сковывал ужас: я отчетливо представлял себе, что там, внизу, Она тоже мечется, пересаживаясь с кольцевой на радиальные линии и обратно, и едва я войду в первый попавшийся поезд, как тут же столкнусь с Ней и не смогу, потому что не захочу, отойти от Нее...

Мы вошли в излюбленный уголок леса, но примерно через полчаса я предложил свернуть направо и по едва заметной тропинке пройти к дальней окраине, где мы еще ни разу не удосужились побывать. Эве-Марии эта идея как будто даже понравилась, во всяком случае она охотно последовала за мной.

На удивление лес скоро закончился, и мы выбрели к изрядно запущенному деревенскому шоссе, ни мало не напоминающему ухоженные трассы, соединяющие большие города. Вдоль обочин тянулись сырые, местами заболоченные канавы, густо поросшие буйной зеленью. Едва, не без некоторого труда преодолев сию неожиданную преграду, мы вступили в неизведанную часть леса, как я сразу почувствовал, что с ним что-то не так. Он словно вымер: ни единого птичьего голоса. И вообще никаких звуков. И еще: в этом лесу никто не собирал ни грибов, ни ягод. Все это произростало в нетронутом изобилии. Впрочем причину последнего Эва-Мария определила быстро, указав на огромные лесные муравейники. Но это не делало понятным все остальное, как и не объясняло странного ощущения, охватившего нас, едва мы преодолели заболоченную канаву: нам показалось, будто за нами незаметно наблюдают. Это чувство было противоестественно и нелепо, но пронзительная тишина, обступившая со всех сторон, лишь усиливала его.

Мы уже почти вышли к противоположному краю леса, когда наконец увидели их. Посреди тропы плавно двигалась женская фигура, сопровождаемая двумя мужскими. Мы видели только их спины, но чувство подопытных кроликов только усилилось, словно каждый из идущих впереди имел на затылке по незримому глазу. Я прибавил шагу и тут же с оглушительным треском раздавил старую сухую ветку. Женщина обернулась, и я растянулся вдоль тропы, споткнувшись о брошенный навстречу пронзительно-неулыбчивый взгляд. Она что-то произнесла, но до меня долетело единственное слово: полночь...

 

 

Второй голос

 

 

Дверь отворилась абсолютно неслышно, и потому я внутренне вздрогнула, увидев его лицо. Оно снова светилось. Прошло три бесконечных года с тех пор, как оно погасло. Как мне казалось, навсегда. И вот теперь оно опять излучает свет, и свет этот не имеет никакого отношения ко мне.

Он прошел на средину комнаты и застыл, покачиваясь с пяток на носки. И улыбался. Широко и открыто. Тогда, три года назад, вернувшись из столичной командировки он тоже улыбался. Только глаза... на меня смотрели мертвые потухшие глаза... Нет, не так. В тот вечер они излучали беспредельное отчаяние, не знающее ни границ, ни сроков. Ужас, который я восприняла как неизбежную дорожную усталость.

Как ни странно, за многие годы нашей совместной жизни я так и не научилась понимать его. В великом множестве повседневных событий нам достаточно было полуслова и даже взгляда, чтобы более не возникало никаких вопросов. И это создавало сказочную захватывающую иллюзию взаимопонимания, чего, разумеется, не было и в помине. В глубине своей он так и остался для меня тайной, и всякая попытка сближения неизбежно натыкалась на молчаливое, но мощное сопротивление.

Он осторожно прошел мимо меня, как человек, в любую минуту ждущий неприятного подвоха.

- Что-то случилось? – спросила я.

- Да, - его лицо расползлось в обычной, несколько неприятной усмешке, - встретил Хелен в коридоре.

Это был типичный ответ: не желая объяснять суть дела, он небрежно швырял мне, словно голодной назойливой собачонке, косточку маленькой правды в надежде, что я подавлюсь ею и оставлю его в покое. Я ни сколько не сомневалась, что он сегодня действительно разговаривал с Хелен, и мисс Замойски, куратор 5-го отдела, умудрилась сообщить Алану нечто, что могло испортить или напротив улучшить его настроение. Но светящиеся глаза – это нечто совсем иное: в его сугубо деловых отношениях с Хелен никогда не было света.

Кто же тогда?.. О гадать можно долго и совершенно бесполезно, ибо все его тайны, возможно лежащие на самой поверхности, все же недоступны моему взору. Я могу сколь угодно усматривать знаки и перебирать имена, но не увидеть решительно ничего. А он вместо того, чтобы помочь мне, будет ходить вкруг меня, роняя небрежно холодные смешки и ничего не объясняющие намеки. Как он выразился тогда, вернувшись из столицы?.. "Милая, - и лицо его изломала улыбка, полная злой издевки и неизбывной муки, - я заключил долгосрочный договор с тьмой и теперь приходиться отрабатывать его." И, выплюнув мне в лицо эти невесть что значащие слова, он тут же поспешил укрыться в своей крепости, в своем молчании, за стенами которой он переживал все сложности нашей совместной жизни, предпочитая молча сносить любую боль, нежели сделать хотя бы маленький шажок навстречу мне...

- Скоро конкурс, - его голос неожиданно зазвучавший рядом со мной был почти дружелюбен.

Конкурс!.. В этом все дело. И на смену рассудительной миссис Кро придет иная женщина. И он...

- На этот раз, кажется, все пройдет проще, чем обычно, - между тем продолжал он, искренне не замечая моего смятения. И я вновь была сражена изумительной способностью этого тонко чуствующего человека не видеть боль стоящего так близко к нему. Он, всегда готовый безо всякого расчета помочь случайному знакомому, угадывающий беду ранее, чем произнесено вслух роковое слово, стоял прямо передо мной и добрая его улыбка освещало такое милое "незрячее" лицо.

"Алан, посмотри на меня, - крик, рвавшийся из меня заполнял собой все свободное пространство, только губы мои оставались плотно сомкнуты, - Разве не видишь ты, что я больше так не могу? Довольно испытывать меня на прочность".

Тень чего-то открытого и подлинного скользнула по его лицу, но тут же скрылась в расщелинах глаз.

- Ты очень устала сегодня, Эва? - заботливо осведомился он.

Я отрицательно качнула головой, а из машинально открывшегося рта автоматически выскользнули слова:

- Все уже хорошо. Идем ужинать, Алан.

 

Первый голос

 

 

Ночь. Великая и разъединяющая, разводящая всех по своим углам, раскладывающая по полочкам. Вот мы уже и разложены: Эва - там, в темноте нашей спальни, а я - здесь на диване перед телевизором. Мельтешит назойливо экран, по которому праведные полицейские неистово гоняют гангстеров и своих коррумпированных собратьев... Или так: коррумпированные полицейские рассчетливо преследуют своих праведных сослуживцев, а гангстеры охотно отстреливают и тех, и других. А черт, какая разница!.. С большей охотой я посмотрел бы какой-нибудь сумрачный триллер, обязательно с неясным оборванным завершением, дающем повод поразмышлять об отменной нелепости бытия. Впрочем сегодня подобное пиршество души было бы излишне. Оно увело бы меня вовне, а именно сегодня, сейчас мне так важно удержаться внутри себя. Наилучшим выходом было бы немедленное переключение на эротический канал. Это бодрое мелькание голых задниц и грудей создало бы тот внешний бессмысленный фон, который помог бы мне максимально сосредоточиться внутри себя и побыть наконец хоть немного наедине с собой. Но это как раз и было абсолютно невозможно. Потому что рано или поздно (возможно, даже очень поздно) в проеме дверей возникнет призрак неспящей Эвы и озвучит страндартное требование отправляться спать, поскольку завтра тоже рабочий день (как будто я сам не знаю этого!). А если она увидит суетяшиеся на экране обнаженные части женского тела, то и вовсе воспылает праведным и потому особо бессмысленным негодованием. Предрешенно повторяющийся сюжет, неизбежный и нелепый, как сама ночь. Слова заучены и затерты до дыр и в них не осталась ничего живого. Ну как мне объяснить тебе, Эва, что эти ритуальные полуночные просмотры беснующейся плоти для меня не содержат в себе ничего эротического, только ощущение безмерной пустоты, так необходимое мне в этот час. Мысли мои бродят в мучительном заколдованном лабиринте, а безвкусное нагое шаманство, заслоняющее меня от всего внешнего, еще и несет в себе спасительную мертвящую усталость.

И когда наконец последняя мысль, одарив меня улыбкой ночного озарения, медленно исходит прочь, я устало иду во мрак нашей спальни, где ты, бессонная, все еще ждешь меня, упрямо и безнадежно. Тебе мало гневного напоминания в черном провале двери. Выплеснув себя, так что комната озаряется пламенем гнева твоего, ты уходишь во тьму и мучительно ждешь, не пытаясь и не умея уснуть.

И я возвращаюсь, и глаза твои, распахнутые в ночь, молчат, полные укоризны. И невыносимое чувство вины заливает меня, а мысль-улыбка кажется заурядно-плоской. В этот миг я готов умолять тебя о прощении, Эва, только ты никогда не узнаешь об этом, не получишь подобного подарка. И не потому, что все бессмысленно и в следующий раз каждый из нас опять поступит по-своему. Но произнести это вслух, значит окончательно перечеркнуть только что постигнутое озарение ночи и без того скомканое твоим покорным ожиданием. Я не знаю, могу ли сделать такое ради кого бы то ни было. Но не для тебя, моя Эва, не для тебя...

 

 

Второй голос

 

 

Светящийся циферблат будильника показывал уже два часа ночи, а его все не было. Можно было, и не вставая с постели, определить, чем он там занимается. Телевизора не было слышно, но вряд ли стоило сомневаться в том, что он включен. Выбор программы тоже не вызывал особых размышлений. Поначалу я пыталась понять, зачем ему то. И даже как-то спросила, наверное несколько пристрастно, не заменяют ли ему эти картинки меня, пока не нашел иную живую подмену. Он медленно повернул голову в мою сторону и какое-то время рассматривал меня словно еще не ведомое миру насекомое, а потом произнес с неизъяснимо нелепой печалью в голосе:

- Ты ничего не понимаешь.

И это было все! Нет, не совсем все... Там дальше были еще какие-то слова, гладкие и округлые, призванные хоть как-то замаскировать простую и горькую истину: он предпочитал мне этих киношных кукол. С ними он отдыхал от меня и это ему было необходимо.

И мне оставалось лежать в темноте и думать. И вспоминать. О, думать и вспоминать я могла о многом. Например, о том, как мучительно больно расставался он с Габи Малкович, своей прежней начальницей. Он руководил отделом, а она была куратором - идеальная ситуация для служебного романа. Смешно признаться, но я до сих пор не знаю, то ли он действительно не умеет скрывать подобные отношения, то ли не считает нужным это делать. Только заметила я все очень скоро. Заметила и потребовала решения. Определенности. Кажется, я даже пошутила тогда: если он ничего не надумает, то я возьму его за руку, сама отведу к Габи и оставлю там. Он промолчал. Лишь на губах его вспыхнула тонкая злая улыбка, с какой он теперь просиживает ночами под проклятым телевизором.

"Я хочу быть только с тобой, Эва", - сказал он, и в момент решения это выглядело именно так. Он поменял тогда место работы и старательно избегал тех мест, где по случаю мог бы встретиться с Габи. А когда ей даровали титул баронессы, он даже не поехал на официальную церемонию посвящения. Последнее показалось мне излишним, я так и сказала ему. А он... он опять улыбался: "Больше всего я не люблю приведений из прошлой жизни". Это и был настоящий ответ на мои распросы, только я не оценила его.

Имеющий глаза да увидит? И что же видела я? Человека, постепенно становившегося призраком из моей прошлой жизни, который, оставаясь рядом, уходил все дальше и дальше.

И почему я все еще остаюсь с ним? Потому что я сама назначила себя быть украшением и удобством его жизни, средством достижения его жизненных целей и не могу отказаться от однажды добровольно избранной роли? Потому что никто другой мне не нужен? Почему мне никто не нужен?..

 

Второй голос

 

 

Больше всего я не люблю обеденные перерывы. Нелепое время, которое неизвестно как потратить. Особого голода я не испытываю, охотно обошлась бы парой бутербродов, съеденных тут же за рабочим столом, да маленькой бутылочкой колы. Но, к сожалению, подобное кощунство абсолютно невозможно в нашем учреждении. Здесь все помешаны на здоровом образе жизни, а я, как начальник отдела еще и обязана быть образцом для подчиненных. Они же на мою беду все как один отличаются отменным аппетитом равно к пище насущной и пустопорожним разговорам за столом. Глядя на них, неторопливо жующих и беседующих ни о чем, невозможно представить, что все они, мужчины и женщины, великолепные специалисты и просто интересные люди. Все-таки процесс принятия пищи изрядно оглупляет человека.

И что прикажете делать мне? Чинно восседать во главе длинного стола, монотонно ковыряя свою полпорцию чего-нибудь (осилить полную я просто не в состоянии), пытаться вникнуть в домашние проблемы миссис Ржевусской, мощный голос которой успешно заглушает прочих собеседников. Я пыталась, честно пыталась, но подобное оказалось мне не по силам. Пришлось измыслить достаточно убедительную (с точки зрения заботы о здоровье) причину, чтобы не обедать вместе со всеми в нашей служебной столовой. На самом деле пользы от ежедневных походов в мое любимое кафе никакой, скорее даже наоборот. Но здесь я остаюсь наедине с маленькой чашечкой хорошо сваренного кофе (что, признаюсь честно, вовсе не полезно мне) и любимым песочным пирожным.

Все, пора. Впереди еще половина рабочего дня и полвечности до неизбежного возвращения домой. Оставляю деньги на столе и неспеша иду к выходу. Здесь тоже своего рода клуб, сборище знакомых незнакомцев. В час обеденный здесь, как правило, сходяться одни и те же люди, но, каждый (и это приятно) занят исключительно самим собой, на крайний случай своим спутником и не обращает ни малейшего внимания на случайных соседей. Правда в первый день один назойливый чудак попытался слегка подружиться со мной, но быстро осознал, что это бесперспективно, и теперь лишь вежливо здоровается.

Прозрачная дверь бесшумно закрывается за мной, напрочь отсекая краткое время свободы. Впрочем у меня еще несколько минут, ровно столько, сколько потребуется моему авто, чтобы домчать меня до нашего благославенного учреждения.

- Простите, пожалуйста...

Я оборачиваюсь на голос, принадлежащей женщине, чья машина припаркована рядом с моей. И тут же узнаю ее. И как можно ее не узнать! Это строгое неулыбчивое лицо. Ее голос прохладный и жесткий. Вот сейчас она произнесет...

- Вы не подскажете как проехать..., - она силится улыбнуться, но улыбка явно не идет на ее лицо. Да и голос, которому она пытается придать хотя бы вежливое тепло, по-прежнему безнадежно холоден.

Она делает паузу и, спотыкаясь, называет длинное официальное имя того, что мы зовем просто Институтом.

Пока я, тщательно следя за тоном собственного голоса, объясняю ей дорогу, безумное стадо вопросов бестолково топчется в моей голове. Ведь я уже почти забыла о ее существовании, позволила уверить себя, что это была лишь случайная встреча в лесу. Да и мало ли мне иных печалей. И вот теперь она останавливает меня на улице и спрашивает... о чем...

Женщина холодно-вежливо благодарит меня. Улыбаться она больше не пытается. И глядя ей в спину, я еле сдерживаюсь, чтобы не спросить, что же означала ее дурацкая фраза о полуночи. Но я молчу. Я чувствую, что еще узнаю, об этом.

 

 

Второй голос

 

 

Ужин затянулся надолго. Алан был в ударе и с удовольствием повествовал об институтских делах, сочно живописуя своих сотрудников. Прежде, до того, как я поняла, в чем тут дело, я охотно поддерживала подобные беседы. И даже пыталась отвечать ему тем же, но скоро заметила, что слова мои падают в пустоту. Он просто не слушал меня, и ему было все равно, слышу ли я его. А застольные разговоры о работе - это просто его способ думать вслух. Рассказывая очередной служебный анекдот, он между тем осмысливал какую-то вполне серьезную проблему, а я изображала при этом сценическую декорацию.

Мне всегда нравилось его умение выглядеть искренним. Лгать и казаться правдивым. По-настоящему верить в собственную ложь. Похоже, он и самом деле думал, что таким способом пытается общаться со мной, и решительно не хотел понять, что так возмущает меня. Точно так же он не находил ничего странного в том, чтобы по полуночному звонку уехать к чужой жене улаживать ее личные проблемы и заодно остаться у нее ночевать. «Керри - мой старый друг», - кричал он тогда, сверля меня своими ничего не желающими понимать глазами.

Ладно, закроем глаза на то, что Керолайн Айк не только старый друг. Пусть так. А я? Кто ему я?

Я уже перестала спрашивать его, почему он возвращается так поздно домой. У него наверняка есть убедительная причина задержаться подольше на работе в обществе мисс Леруа или еще кого-нибудь. Некоторых из них я знала, прочие оставались лишь бестелесными именами. Но все они были частью того мира, где Алан чувствовал себя лучше, чем дома, и потому с благодарностью отзывался на каждое его движение. Он охотно вникал в мельчайшие проблемы своих сотрудниц и всегда был готов оказать им любую помощь. У него, у вечнозанятого до предела, всегда находилось время для всех, кроме меня. Я не спрашиваю даже, почему он вообще возвращается домой?

Вот сейчас Алан встанет из-за стола и отправится к телевизору помечтать о Габи Малкович. Что за чушь он сказал мне сегодня утром?.. "Не я хочу увидеть ее, это она ищет встречи со мной".

- Ты совсем не слушаешь меня, Эва? - словно издалека прорвался ко мне голос Алана. Сейчас он был мягок и доброжелателен.

- А разве ты разговариваешь со мной? - его брови стремительно взлетели вверх; он опять искренне не понимал меня.

- Ты говоришь сейчас со своей мисс Леруа или с Габи Малкович, а может быть с кем-то, кого я еще не знаю. А я - лишь манекен, заменяющий собой отсутсвующих.

Он молча смотрел мне лицо. Лишь слегка прикушенная губа намекала на какие-либо чувства. Когда-то, впервые сорвавшись, я ждала ответной вспышки, но ничего не произошло. И лишь много позже, я догадалась, что Алан просто копит обиды, строя из них, словно из камней стену, разделяющую нас.

И сейчас оглушительная тишина стояла между нами, и я попыталась ее пробить.

- Я сегодня встретила Стефани, она рассказала мне...

- Она рассказала тебе?!! Идиотка!! - предо мной плясало лицо, скомканное в отвратительную гримасу.

- Ты тоже идиотка!! Нашла кого слушать!! - он вскочил из-за стола, и комната мгновенно стала мала ему.

- Ты хотя бы понимаешь, как она тебя подставила? - лицо его светились гневом и - удивительно - жалостью. - Очистила совесть за твой счет.

Он был слишком не похож на обычного себя, и я совершила ошибку. Задним числом можно сколько угодно рассуждать, что случилось бы, если бы Алан просто выкричался от души.

- Не мог бы ты продолжить свое объяснение в более спокойном тоне? - вежливо попросила я.

Он замолчал на полуслове, изумленно уставившись на меня. Казалось, его поражало мое нежелание понять что-то, представлявшееся ему вполне очевидным.

- Значит, я должна была попросту выставить мисисс Кро? - в том же тоне продолжала я.

- Разумеется, - отрезал он, но уже почти спокойно. - Если ей так уж приспичило исповедоваться, пришла бы ко мне. Зачем же впутывать посторонних?

«Посторонних», - гулким эхом отозвалось во мне. Я всего лишь посторонняя, с которой он ужинает вечерами, если соизволит прийти не слишком уж поздно.

- А ты бы помог ей? - кажется, я смогла улыбнуться.

- Нет, я бы ее убил, - вполне серьезно ответил Алан. - Чтобы не мучалась понапрасну.

Он величественно стоял предо мной, как всегда восхищенный собственной правотой.

- Да пойми же ты, что ей было стыдно!! - вновь взорвалась я.

- Стыдно - подставить тебя под удар, - возразил Алан еще тоном ниже. Не о себе ли самом думал он в эту минуту?

- Ты хочешь сказать, что это действительно опасно? - я все еще не понимала его гневной вспышки.

- Да, - я с изумлением услышала в его голосе нечто похожее на отчаяние, - а я не смогу тебя толком защитить. У нас нет возможности даже обратиться в полицию, поскольку никаких доказательств в привычном смысле этого слова не существует.

- Значит буду защищать себя сама, - храбро заявила я.

Алан никак не отреагировал. Он уже опять был где-то далеко, где мне никогда не находилось места.

- Может ты все-таки объяснишь? - попыталась я пробиться сквозь скорлупу.

- Зачем? - безразлично отозвался он. И тут же поправился:

- Я и сам еще многое не понимаю.

Взгляд его скользнул по настенным часам и неожиданно оживился.

- Я, пожалуй, выйду. Прогуляюсь слегка... Надо еще немного подумать...

Я промолчала. Что я могла ответить ему?

Негромко хлопнула дверь. Часы показывали без четверти полночь.

 

 

Второй голос

 

 

Чуть отойдя от дома, он обернулся и посмотрел на меня. Такой знакомый невидящий взгляд. Издалека. Из мира, в коем он пребывает сам по себе. Где я существо абсолютно неуместное. «Каждому нужен небольшой уголок внутри, где можно остаться наедине с собой», - заметил Алан в одной из наших прошлых жизней, когда мы еще были, а, может быть, просто казались счастливыми. С тех пор это его пространство превратилось в достаточно вместительный дворец, а в уголке оказалась я сама и действительно наедине с собой. И сейчас он отправился гулять по своему дворцу, а я из уголка смотрю ему вослед.

Когда Алан хочет задеть меня, он говорит, что наш дом слишком мой. Мой?.. На книжных полках теснятся им подобранные и в только ему известном порядке раставленные книги. А я даже не вполне представляю, что у нас есть. То же самое с музыкой и фильмами. Повсюду торжество его четко выверенного вкуса. Что же во всем этом моего?

Как-то, увидев в его руках новую книгу, я сказала, что тоже хочу ее почитать. «Не стоит», - бросил он, не отрываясь от чтения. Я не понимала его категоричности, и он, с видимым сожалением отложив книгу, пояснил свою сверхкраткую мысль: «Понимаешь, Эва, когда я дойду до двадцатой страницы, то скажу, «как больно», а ты скажешь «как глупо».

Не понимаю. Даже сейчас не понимаю. Почему вместо того, чтобы сделать хотя бы маленький шагок мне настречу, он всякий раз стремится отойти в сторону, скрыться в тени, раствориться в темноте. Или как сейчас: выскользнуть в ночь? В ночь?!! В полночь... Что ж, судя по времени, встреча уже состоялась. Как и тогда в лесу. А мне остается лишь восхищаться его изобретательностью и... ждать.

И чего же я жду? В сущности уже ничего. Все закончилось, когда Алан встретил Габи Малкович. Встретил и отказался от нее. Отчаянная и бессмысленная жертва. Никому ненужное возвращение в пустоту. Только в слащавых романах герои, наступив пяткой на горло, предаются счастью из чувства долга. А в жизни каждый делает только то, на что реально способен. И ни полшага больше.

 

 

Второй голос

 

 

Сон настиг меня незаметно. Еще мгновение назад я, широко распахнув глаза, ждала его... и вот наступило забвение.

Прежде я думала, что если однаджы ночью смогу не дождаться Алана, то на следующий день почувствую освобождение. Точнее одиночество, но подлинное без вечной темной тени за спиной, заслоняющей собой весь окружающий меня мир. Однако поутру я ощущала лишь тупую головную боль от недосыпа и некое странное чувство, суть которого я осознала не сразу.

До начала обеденного перерыва я дотянула с большим трудом. Мне буквально пришлось стиснуть всю себя в собственном, весьма скромных размеров кулачке и жестко заставить сконцентрироваться на работе. Но нелепое и чем-то непристойное желание то и дело прорывалось наружу. Мне хотелось еще раз увидеть ее, эту женщину из мертвого леса. Более того, я отчего-то точно знала, что если вовремя приеду к моему любимому кафе, то обязательно увижу ее. Странного рода болезненное любопытство одолевало меня. Я жаждала увидеть, какова она после встречи в полночь? Заметно ли хоть что-нибудь на ее отменно холодном лице?

В том, что встреча состоялась, я нисколько не сомневалась: Алан вернулся совсем поздно и исчез до того, как я проснулась, явно не желая встречаться со мной. К постели он даже и не приближался. На столе стояла забытая им, изрядно опустощенная бутылка крепкого импортного муската. Я машинально убрала ее в холодильник. Никакой записки нигде не было. Да и о чем он мог бы написать мне? О том, что чудесно провел ночь с очередной в общем-то незнакомой мне женщиной? И теперь, не зная даже, когда он появится дома и появится ли вообще, я желала лишь одного: еще раз увидеть это, не знающее улыбки лицо.

Тем не менее я вынесла до конца все положенные неписанным внутренним протоколом ритуалы и покинула офис не ранее чем через пять минут после начала перерыва. Физиономия моя окинувшая меня мимолетным взглядом из зеркала являла собой вид абсолютно никуда не спешащей особы. В общем все было превосходно. Все, кроме мелкой дрожи, изнутри сотрясавшей меня.

До кафе я добралась так быстро, словно машина сама вела меня, как охотничья собака, взявшая след. Я резво выпрыгнула из нее, пролетев несколько шагов, замерла у стеклянных дверей кафе: она действительно была там. На пустом идеально белом столике перед ней стояла лишь небольшая расписанная причудливыми драконами чашечка, в каких в этом заведении подают зеленый чай, заваренный по особому восточному рецепту.

Чуть посторонившись, чтобы не мешать прочим посетителям кафе, я рассматривала ее. Скажу честно, я вообще впервые в жизни рассматривала соперницу. Мисс Айк, занимавшая в жизни Алана прочное место задолго до меня (наверное, я никогда не пойму, почему он покинул ее), к моменту ее второго пришествия была слишком известной персоной, чтобы не знать ее в лицо. Для любопытствующих достаточно было развернуть какой-нибудь научно-популярный журнал. Еще в большей степени это касалось баронессы Малкович. (Никогда не забуду эту милую встречу в театре, когда Алан и Габи глазами поедали друг друга, а я с самым светским видом должна была подносить зажигалку к сигаретке ее ничего не замечающего кавалера).

Но строгое лицо, слегка склонившееся над чайной чашком мне было абсолютно незнакомо. У меня хорошая память на лица и без труда определила, что никогда не встречала ее на конференциях. Тем не менее, ощущение, что новая подруга Алана имеет отношение к науке, не покидало меня. Было в ней неуловимое нечто, выдававшее человека нашего круга, как офицера одетого в штатское выдает военная выправка.

Нет, на ее лице не было ни малейшего следа того, что произошло минувшей ночью; наверное оно хорошо умело хранить секреты своей хозяйки. Впрочем, мое тоже ловко скрывало мне принадлежащие тайны, столь ловко, что Алан не замечал их. Или все же не хотел замечать?

Женщина подняла голову и рассеяно окинула взглядом зал. Ее глаза безразлично скользнули по моему, распятому на стекле лицу и неторопливо поплыли дальше. И в этот миг я поняла, что так привлекает Алана в ней. Возможно, с мужской точки зрения мое суждение прозвучит нелепо, но я хорошо знаю (насколько вообще можно знать не себя) человека, с которым прожила столько лет. Его сразил этот взгляд без дна, черная мгла, всепоглощяющая и ничего неотдающая. Алан просто не мог не заметить такого.

Поняла я и другое. Эта женщина перечеркнет в жизни Алана все прежнее. Теперь ни у баронессы, ни у кого-либо другого нет ни малейшего шанса. Отныне и вовеки веков.

Опомнившись, я обнаружила, что стою уже десять минут, а торопливые прохожие обтекают меня словно какой-нибудь столб. Твердой рукой (дрожь моя, она всего лишь изнутри) толкнула входную дверь и вторглась в кафе. И не глядя больше на нее, смакующую изысканный восточный напиток, прошла вглубь зала, упала за свобоный столик. Подлетел официант, и я, стараясь выглядеть королевой-победительницей, сделала обычный заказ.

Чашечка кофе незамедлительно оказалась на моем столе. Я отхлебнула обжигающий напиток и услышала шаги. Ее шаги. Да, знаю, что подобное признание звучит как нервный бред, что в переполненном в обеденный час кафе такое попросту невозможно. Тем не менее я слышала ее шаги. Они с неспешной неизбежностью приближались ко мне. И когда я решилась оторвать взгляд от стола, она уже стояла передо мной.

- Я понимаю, что вы думаете обо мне, - безо всякого вступления произнесла она, а я с удивлением отметила, что сейчас ее голос звучал мягко; ни признака угрозы не слышалось в нем. – Возможно, вы имеете на это право, а, может, и нет. Не хочу вас ни в чем убеждать. Я лишь прошу вас: уйдите в сторону. И тогда, если повезет, ничто не коснется вас.

Я молчала, стараясь ни чем не выдать себя, но, вероятно, она все же прочла в моих глазах какой-то лишь ей понятный упрек.

- Вы полагаете меня разрушительницей, - с неожиданной горечью заключила она, - но вам я действительно желаю только хорошего. Вы не должны пострадать из-за решений, принятых не вами.

Если она ждала какой-то определенной реакции, то ожидания ее были обмануты. Я сидела как истукан, способный лишь регистрировать обращенную ко мне речь.

- Хорошо, - наконец выдавила она, - вы еще убедитесь, что я действительно не хочу напрасных жертв.

Соперница моя уходила, и шаги ее мелодичным звоном отдавалась в моих ушах. Проходя мимо своего столика, она небрежно взмахнула рукой. И две купюры, словно осенние листья плавно опали у осиротевшей чашечки с драконами.

Что-то важное произошло на моих глазах, а я не понимала ни сути действия, ни собственной роли в розыгранной сцене.