Тянулись дни, время кисло в головах после того, как нас подчистили, заперли в одном из мешков Вселенной. Цикличность происходивших событий была обострена психологизмом переживаемой эпохи и, если что-то и случалось, то случалось давно, свершалось заранее согласно контракта.

Город боялся высоких этажей, ушедшие под землю ярусы домов прятали допустимую физикой погрешимость тел. Я не спал из-за вытья в печной трубе. В просветах мазанной стены скакал купленный свадьбой огонь. Собравшиеся пили кисель, провожая невесту наверх. Меня потянуло любить на свету, страдать не от полового бессилия, а от блудивших в шароварах весенних сквозняков. Глаза обшарили нетронутые улицы, боявшиеся спугнуть темноту фонари.

Геодезия земель была уклончива, селя дома в противоестественной плоскости. Я шел на догоравшие угольные стержни, вслепую преодолевая бушевавшие помойные речушки. Мне стало холодно в посадках хилых деревьев, попадавшая в рот дичка искажала меня такого, каким я себя помнил. Ирма признала меня как будущего мужа, уверенно топтавшего унавоженную гряду и осветила стёжку. Природный блонд её волос расщеплялся синеватым газом фонаря, побеждая тотальную необустроенность.

Не подключая себя к опыту прошлых жизней, я тотчас откликнулся на её природу. Необработанные мыслью палочки-точки покрыли лоб, я любил осознанно, отдавался встречно. Неподвижность Ирмы не следовала из полнотелости, в ней работала фиктивная инерция страхов. Её мир ужимался навязанными узлами, отчаянные поступки притягивали тяжелые энергии. В распахнутой в ночь спальне стояла луна, она освещала в ведре обещанное море. Я прятал нос в сладкою пудру волос, оплачивая ощущения словами, близость энергиями. Я не поставил себя выше, выжидал паритета через боль подавленных желаний. В мое владение перешли её пальцы: она давала жизнь таким как я, прокуривала душу такими как я, ассенизируя захолустье.

Мы образовали общий фронт волны, погрузились в сон. Я распознал конфигурацию женщины, обращенную на север. Уровень моей осознанности не принимал такого спрайта, как Ирма. За сценой стоял палач, именно он был в ответе за её фривольность. Осознанность заплечного мастера позволяла убивать меня так же легко, как и раскоряченную на плахе жертву. Я свернул действия в своей тонали. Давясь свадебным киселем, я замахнулся на главного персонажа - жениха. На роль жены пробовалась пышка с вишенкой в зоне декольте. Ирма проникала в чужие сны, так же легко, как и шла на плаху.

Я вспомнил свою любовь к ней: актерствовать со мной было куда приятнее, чем с убийцей. Вишневый сок увлажнил ложбинку, сны палача и жертвы сохраняли принижающий стиль, были сконструированы одним сновидцем. Допивая кисель, я сонастроился с коконом эмиссара, врубил нижние регистры собственника и набросился на энергию, принимавшую вид злодея. Следы убийственного ритуала привели меня к фатально настроенной жертве. Побагровевшая луна стекала в ведро, Ирма оставалось неподвижно - красивой в своей кровати.

Я расчувствовался, ища утешения в душах занимавших мансарду цыган. Утро было на гране лета: бабочка находила себя внезапно годной для полета, престарелые дети топили грузила жизни в отогретой реке, заплывая за счастьем. Рома зазывали рассвет. В расковырянной ими небесной щели стоял укор моей несостоявшейся половины. Во дворе покуривали гробовщики, портные натягивали на бельевые веревки куски синей люрексной ткани. Тряпки несли нагрузку глаз Ирмы, человеку не полагалось уходить в темноту так сразу. И вновь устраивалось гуляние, вновь распивался кисель, так мала была разница между продолжительным сном и скоротечной смертью. Я вбирал тягучую массу, провожая невесту наверх.