Он очнулся в скверно сработанном гробу, подавленный гнётом желтого карлика. В хриплых сюрреалистических снах

провозглашался приговор человечеству. Адова лихорадка пришпандорила на место его позвонки под вышитой по

рукавам красной рубахой. Его стоявшие бутылками сапоги обошли блошиные трущобы «Мохнатой щели» и свернули

на аллею Шлюх. На смотровой площадке «Пастушки облаков» Самагнилов смочил сморщенное от обезвоживания

лицо кисеёй туч и принял избавительные конвульсии города, перегруженного важностью театральных

представлений. Выгоревшее ядро мышино-серого Инкуба посвящало себя бдению, ища в холодном жжении

выхолощенных кукол неизменность живых людских течений.

Выделенный заводом грязно-красный газ фабриковал малые и большие формы забубенного города, натравливая

хайло адреналинового зверя на бездыханные тени в бетонной коробке. Дух сходил на гигантские террасы малого

космоса, превращал вечные снежники «океана гравитации» в горячий лед преисподней. Запруженные лепестками

лаванды и хмеля котлы водопадов принимали жертв виртуальной казни.

На красном сферическом подиуме воплощались Даринка, Грици его нечестивая труппа. Выводок техногенных псов,

демонесс антигородов церемониально линчевал прикованную к столбу торговку цветами, возбуждая в её гематомных

ягодицах похоть и злость. Боль отзывалась бурлящим увещеванием в костях и суставах, звериная флегма стреляла в

коленные чашечки.

Заряженная полуденными неонами река возвращала встревоженных прохожих в запруды своих помешательств.

Пепельный отлив венчального платья украсил скорбью дорогу цветов, уронил обожжённые клочья небес на руины

флористической лавки. Алые, белые, чайные подруги трепались на ветру, вплетая венок в белокурые пряди своей

хозяйки. Муж перенес оскверненное тело в оранжерею, поменяв нечетность роз на заточенность ножей из

загородного магазина.

Контрольная тишина осени усыпляла обратную сторону цветочного магната голосом сына. На базальтовых траппах

выстроились невообразимые те, кто по родству, по долженствованию выступал отцами, усмирял взвесью

измотавшиеся души. В темноте мертворождения он был точкой, выкрасившей свой денежный эквивалент зла в

колеровочный веер иерархических, сакральных, сексуальных оттенков.

Самагнилов легализовал себя через родовые пути неопытного преподавателя, смыв его роковой актив танцем,

поцелуем, коитусом. Инкуб обвил змеей учительские позвонки, сплелся с молодостью и силою. С купола школы

отделялись трубчатые своды, вьюжились восходящие потоки земли, сметая губчатые водяные каркасы верхнего и

нижнего колец. Головки хранилища очистились от лжи, резервуар пропустил через себя прощальный звон,

превращая учеников в носителей настоящих знаний. В подмененных сумраком лицах, в журналах забытых имен,

мелькнула маленькая Елена, принявшая строгий учебный класс за свой дом.

Волнообразные крыши винодельни были продолжением гибких силуэтов горной цепи. Стены Старого Света,

приютившие осколки габионов, переходили в базальтовую толщу пещер. Бочки из кавказского дуба созидали вино,

удерживая в купаже князя демонов. Везельвул скомпоновал для Елены букет из энергий секса, воздуха и здешних

впечатлений, трансформировал его сознательным трудом, намеренным состраданием. Педагог принял второй

сознательный толчок, второе женственное восхождение.

Саморазворачивавшиеся черно-лиловые сгустки темноты въедались в загорелые ягодицы бути-дансеров. Исподние

гроты свели сдавленный шёпот моряков с вздыбленными низами математического металла, который глох во втянутом

в густоту ночей морском хаосе. Бурлеском изможденных интимных мышц, чувственно прокрученных движений,

магнетар задавал ритм сердцу, эффект присутствия твоей и моей историй.

Елена вырвалась из полости сапфирового ледника сполохом безудержных деяний, спикулами солнечных плазм. В

многорукое куруманингё повзрослевших Тебя и Меня вмешалось бившее из сосков состояние света. Голубые

прожилки перемежались с коричневыми и белыми вставками - мы вспомнили первую, оторвавшую нас от песка, тягу

друг к другу. Молодые люди лили слезы на торжественный мрамор галерей. Иллюзия, которая была так близка к

действительности, проживалась с конца. Миг, в котором дух пробил наши разомлевшие, насытившиеся тела,

отличался глубоким вживанием в сценические образы. Не заочно, а напрямую, не услышав, а познав благодать того,

о котором говорят, благодать, от которой плющит, мы и слышать не хотели о торгах в храме, нырянии в прорубь,

лобзании рук посредников.

Елена прошла по театрону в стоявших бутылками сапогах и расцеловала исполосованные руки овдовевшего магната.

Осень в её контактных линзах подходила к излому, помещенная в её руку Родина, Вселенная, Семья устремилась к

соборности. Свинцовый крючок с нитью рыдал внутри растопленного душами солнца, счастье раздавалось авансом

недоросшиму, но созданному для него двуногому персонажу.