Le Roi es mort, vive le Roi!

Король умер. Да здравствует король!

 

Традиционная французская фраза

во время провозглашения монарха

 

Эта неделя была перегружена экспериментами и обсуждениями результатов. Научная статья уже готовилась к публикации. Лесли Лобел должен был делать доклад о нашей работе в США. Мы готовили презентацию на основе наших данных. Всё, что не успевали сделать сейчас, мы откладывали на момент, когда Лесли вернётся. Он улетел на конференцию, а мы продолжили делать эксперименты. В один день Лесли нам написал, что почувствовал себя плохо, и госпитализирован в больницу с целью обследования. Однако даже с больничной койки он нам давал поручения и обсуждал работу. Врачи диагностировали у него лимфому и предложили современное лечение в виде химиотерапии. Некоторое время Лесли оптимистично нам писал, что его состояние улучшается, и скоро он вернётся.

В один из последующих дней он не ответил никому из нас на электронные письма и не брал трубку. Это было совершенно не похоже на него. В тот же день мне позвонил Дэвид Франц из Америки и сообщил прискорбную новость: Лесли скоропостижно скончался в больнице этой ночью.

Лесли Лобел, глава нашей лаборатории, наш научный руководитель, мировой учёный-вирусолог, умер. Это была тяжёлая утрата для всех. Казалось, что всё остановилось, что мы потеряли больше, чем просто человека. Лесли был связующим звеном для всех: для проектов, для стран, для лабораторий мира, он был эпохой вирусологии, пластом уникальных знаний, эпидемиологом-провидцем. Он преподавал в университете так, что молодые студенты начинали интересоваться нашей скучной наукой, его лекции собирали залы. Всё это вдруг исчезло, просто закончилось в одну ночь.

Руководство университета по правилам должно было закрыть лабораторию, остановить проекты и утилизировать коллекции вирусов. Наша боль по утрате Лесли стала смешиваться с болью, которую принесла нам новая действительность. Мы все потеряли работу, более того у нас отнимали то, что мы собирали с таким трудом в Африке. Наш гигантский труд в опасных условиях, наши коллекции сывороток и вирусов, наши бессонные ночи в африканских джунглях в поисках летучих мышей, наш риск заразиться опасными инфекциями, наша разработка лечения лихорадок Эболы, Марбург, – всё это было перечёркнуто приказом о закрытии лаборатории. Все идеи Лесли прямо на наших глазах должны быть утилизированы в резервуарах с дезинфектантом. А мы – идти восвояси.

Можно ещё сказать не только о профессиональной драме, каждый из нас переживал личные трудности. У всех нас были семьи, дети, долги, обязательства, планы и надежды. Все находились в подавленном состоянии и в поиске решений. Я понимала, что мне ничего не остаётся, как вернуться в Россию, правда без каких-либо научных публикаций.

В один из следующих дней я делала эксперимент в биологическом боксе, Нир стоял рядом со мной, о чём-то рассуждая. Дверь в коридор была открыта, и можно было увидеть проходящих по этажу людей. Вдруг в дверях Нир увидел молодого мужчину, и радостно окликнул его. Похоже, что они знали друг друга, но давно не виделись. Нир возбуждённо стал расспрашивать мужчину о чём-то на иврите. И в какой-то момент я вдруг начала разбирать, что этот человек ищет вирусолога в свою новую лабораторию.

Нир перешёл на английский, и начал тыкать меня в спину, привлекая внимание мужчины ко мне: «Смотри, Томер, как ты удачно к нам зашёл, вот тебе вирусолог, она теперь совершенно свободна, забирай её».

Я смотрела широко раскрытыми глазами на этого симпатичного молодого мужчину с длинными волосами, собранными в хвост, американской улыбкой и решительным взглядом голубых глаз, пока он направлялся ко мне, чтобы познакомиться. Я сидела в маске, перчатках и держала пипетку в боксе, так, что я не могла ни встать, ни протянуть руки, ни быть вежливой при такой важной встрече. Томер же был радостным и вдохновлённым. Он уже, казалось, всё решил, и только для приличия попросил меня выслать ему резюме. Завтра же я должна была с Ниром прийти к нему в его новую лабораторию.

На следующий же день Нир схватил меня за руку и повёл каким-то новым путём по территории больницы, затем мы поднялись на мост над дорогой и перешли на территорию университета, где светилось на солнце новое здание из стекла и бетона. Стекло отражало голубое небо, делая строение прозрачным, невесомым и призрачным. Фойе на первом этаже было огромным, с новой мебелью, в лифте нас со всех сторон окружали зеркала, этажи были просторными и светлыми, а в центре здания – патио с зелёными садом. На всех дверях красовались таблички с наименованием лаборатории и именем заведующего.

Томер Херц ожидал нас у себя в кабинете. На его столе стоял огромный монитор, на полках лежали головоломки разного вида и размера, а стеклянная стена расписана какими-то формулами. Томер предложил нам чай или кофе, затем начал активно интересоваться нашими проектами и, наконец, заявил, что он берет нас к себе вместе с нашими научными исследованиями. Аллилуйя! Он один сейчас вернул нам нашу работу, нашу стабильность, наше счастье и веру в будущее. Вот так просто в тот судьбоносный день Томер решил зайти именно в наш корпус, вообще-то он шёл к Йонат – заведующей вирусологической лабораторией, но, не дойдя до неё, был остановлен возгласом Нира и сразу нашёл то, что искал, а мы нашли то, что только что потеряли. Как говорят евреи, это было написано в книге судеб.

Томер также забрал к себе Анну Янсон на позицию менеджера, и мы оказались снова вместе. Мы называли себя мафией Лесли. Хэн, Яэль, Шломит и Сигаль тоже нашли новые лаборатории, но все при этом остались в Университете Бен-Гурион. Казалось, что на нашу востребованность всё также влиял Лесли: если уж мы были выбраны им, то возможно мы избранные, и этот ареол придавал нам какую-то значимость в глазах окружающих. Мы продолжали периодически обедать вместе, как и раньше, собираясь то в одной лаборатории, то в другой, то в студенческом кафе. Так мы и остались друзьями по сей день.

В новой же лаборатории, кроме нас, было ещё 5 человек:

Лилах Фридман – главный менеджер – такая же позиция, как и у Шломит. Лесбиянка, состоящая в официальном браке с женщиной. Детей у них не было. Зато она ежедневно ездила в Беер-Шеву из Тель-Авива. Работала в своём графике с 14,00–23,00. Если по необходимости ей приходилось приезжать в лабораторию к 10,00, то физически она присутствовала, а ментально ещё отсутствовала, как она сама об этом шутила. Лилах была инвалидом по слуху, но что для меня было самым невероятным, она читала по губам, и понимала иврит и английский. С ней было проще переписываться, чем говорить. И постепенно я даже привыкла, что все наши обсуждения были задокументированы в письмах, и что написано пером, не вырубишь топором. Лилах была настолько умна, что разбиралась в невероятном количестве тем, за что её очень ценили все.

Рядом со мной в офисе спина к спине сидела PhD студентка – Марва Абд Абди, арабская девушка, всегда одетая в традиционную одежду. Платья Марвы и её украшения были каждый раз одно краше другого, что выдавало её отличный вкус. Она свободно говорила на трёх языках: английском, иврите и арабском. Подрабатывала в больничной клинической лаборатории. Разбиралась в сложных компьютерных программах, что очень нравилось Томеру. Она поражала меня своим открытым умом и стремлением изучать всё новое. Марва по графику чаще всего работала во второй половине дня с Лилах.

Рано утром кроме меня в лабораторию приходила только PhD студентка Аэлет Шагал, светская девушка. Она была близкая родственница художника Марка Шагала, поэтому от неё я узнала всю его биографию и интриги их семьи. А до этого видела только картины в разных галереях мира. С Аэлет Шагал хорошо было обсуждать искусство и культуру.

Она прекрасно говорила по-английски потому что 9 лет с мужем они работали в США. А потом вернулись жить в кибуце и родили троих детей.

Одновременно с нами Томер взял на работу Анат Буркович. Она была внучкой сосланной на лесоповал в Сибирь еврейки, поэтому активно интересовалась у меня, как сейчас изменилась жизнь в Сибири. Анат в прошлом была членом национальной сборной Израиля по баскетболу: высокая, спортивная и крепкая. Компьютерный гений. Теоретик. Математик. При этом она боялась вирусов и меня в перчатках и маске, она никогда не заходила в лабораторию, если видела через смотровое окошко, что я работаю. Анат предпочитала сидеть одна в отдельном светлом кабинете со своим компьютером.

Наконец, нужно сказать о Томере, который буквально недавно приехал из США. Докторскую диссертацию он защитил в корпорации Microsoft по специальности биоинформатика. Это накладывало отпечаток на стиль нашей работы. Я бы сказала, что всё теперь было в традициях большой американской корпорации. Научные заседания с отчётом по работе раз в неделю по понедельникам. Всё в лаборатории было компьютеризировано. Все гаджеты связаны с главным компьютером Томера. Большую часть работы делали роботы: раскапывали пробы, готовили планшеты для экспериментов, разводили растворы и анализировали данные. Мне даже показалось, что наша личная человеческая ценность снижалась на их фоне. Наши навыки работы руками вполне замещались точной работой роботов. От людей же требовалось просто правильно их запрограммировать. Единственное, что пока не могли делать роботы, это выращивать вирусы, потому что там нужно было какое-то природное чутьё, которое есть пока только у человека. Таким образом, я имела свою уникальную нишу, где человек всё ещё был важнее машин.

С Томером мы не только продолжили проекты Лесли Лобела, но и начали новые уникальные исследования, которые существуют до сих пор. Самое же главное, что мы сохранили и воссоздали вирусологическую лабораторию в университете Бен-Гурион, чего так хотел Лесли. Томер же взял его курс вирусологии и продолжил учить студентов и завлекать их в науку. Лаборатория Томера Херца стала расширяться и укреплять свою значимость для Университета. Так Томер стал вирусологом.

Вот такой состав межнациональной команды, которая должна работать плечо к плечу, с соблюдением уважения и толерантности. Эти годы работы в международном коллективе научили меня, что люди есть люди. И независимо от пола, ориентации, религии, национальности и языка – в каждом такой же человек, как ты. И все одинаково хотят счастья.