Нещадно пекло солнце. Порывами накатывал горячий ветер. Пятилетний Лешка Тотолин сосредоточенно ковырялся в песке рядом с расстеленым покрывалом, на котором устроилось семейство. Отец курил, разморенно глядя на усеянный народом пляж. Мать яростно втирала в округлые плечи солнцезащитный крем и вполголоса, с нажимом, пилила отца:

 

— Хоть бы ребенка постеснялся! Обязательно надо на них пялиться? Только за этим и пришел! Ни одной задницы не пропустишь, что ты за человек такой? Любая кикимора краше жены…

 

Мальчик заинтересованно глянул из под козырька кепки, огляделся:

 

— Мам, а где кикимора?

 

— Лешка, хоть ты-то не лезь… Играйся сиди, — отмахнулась мать и продолжила свой бубнеж в сторону отца.

 

Лешка еще поозирался, так и не нашел на пляже кикиморы и принялся чертить на песке подвернувшейся под руку палочкой.

 

— Раз, два, три, четыре, пять, — проговаривал, меряя пальчиками только что нарисованный на песке маленький треугольник, а про себя мечтал, как мамино ворчание стихнет, а покрывало превратится в сказочный ковер-самолет, парящий высоко над речкой.

 

За спиной и правда стало тихо. Лешка обернулся. Мама сидела молча, с открытым ртом, будто застыла на полуслове, наблюдая, как отец неспешным шагом петляет среди островков полотенец и покрывал, уходя все дальше и дальше.

 

Домой он так и не вернулся.

 

«Это я сделал», — размышлял перед сном мальчик.

 

После он еще пару раз проверял действие треугольной магии, устраняя из своей детской жизни неудобные моменты: хулиган Денька навсегда переехал в другой город, больше не дразнил и не донимал, а противная воспиталка, заставлявшая есть вареный лук из супа, сломала ногу и не появлялась в Лешкином саду до самого выпуска.

 

Волшебными треугольники почему-то получались только на песке. Лешка кучу бумаги, карандашей и мелков перепортил, пока это понял. А как понял, так полюбил гулять. Мама, правда, сильно волновалась, что сын все время проводит в песочнице для малышни. Потому, когда подрос, он стал бегать на городской пляж. Был у него там закуток среди валунов, подальше от посторонних глаз. Там рисовал, там измерял — пальцами, шагами, рулеткой.

 

Огорчало одно: магия была несовершенной. Хотелось, чтоб родители перестали ссориться, а получилось, что отец совсем ушел. Хотелось избавиться от Деньки, а уехала и его сестренка, которая Лешке нравилась.

 

Мальчик никак не мог придумать решения проблемы, пока в доме не появился отчим.

 

Он единственный проявил интерес к Лешкиному увлечению и рассказал, что в треугольнике можно измерять не только стороны. Он подарил Лешке большущий транспортир и поведал о прекрасном и четком мире тригонометрических функций.

 

С той поры исчезало только то, что создавало помехи. Главное — правильно высчитать все значения.

 

Когда между мамой и отчимом стал подниматься тот самый бубнеж, что лишил Лешку отца, мальчик прихватил транспортир и отправился на пляж. Тогда он впервые чертил треугольники не хаотично, а складывая в красивый, хоть и простенький геометрический узор. Начертив, он принялся за расчеты, тщательно измеряя все углы и выводя решения. Значения синусов, косинусов, тангенсов будто зависали в воздухе поверх рисунка, а между ними проплывала мысль о мире и спокойствии в семье.

 

Через пару дней отчим съехал.

 

Тогда Лешка понял, что треугольная магия действует только отнимая.

 

***

 

С той поры Тотолин нарисовал сотни узоров, легко расправляясь с крупными проблемами и мелкими неприятностями. Узоры становились все замысловатее, занимали все больше места. Пришлось потрудиться и поискать безлюдный, пригодный для рисования берег. Случайно найденные палки сменились граблями с деревянными зубцами. Тотолин сдал на права и купил подержанную девятку, чтоб дорога до места занимала меньше времени.

 

Порой он ездил на пляж без особой надобности: просто чтоб вынырнуть из скучных бухгалтерских отчетов, над которыми корпел целый день и подольше не возвращаться домой к материнскому ворчанию.

 

Применять тригонометрию к отношениям с матерью не хотелось: в конце концов, никому не помешают горячий ужин и чистые занавески на окнах.

 

***

 

Нещадно пекло солнце. Порывами накатывал горячий ветер.

 

Несколько выверенных, недлинных линий — и рисунок будет закончен.

 

Тотолин уверенным движением, без прикидки, взрыхлил песок слева, справа, еще раз справа. Закинул грабли на плечо, отступил, осматривая сделанное, и отер со лба пот.

 

Осталось самое приятное — расчеты. Для этого теперь не требовалось даже транспортира. Он давно безошибочно определял все углы на глаз, а значения функций всплывали в голове сами собой.

 

Тотолин отнес грабли к стоящей неподалеку девятке, а когда вернулся, опешил. В одном из только что созданных им треугольников стояла высокая и тощая девица. Тесемки купальника едва держались на ребрах и выступающих косточках ее таза. На груди висел фотоаппарат. Девица заправила за ухо выцветшую короткую прядь и спросила острым, как лезвие, голосом:

 

— Вы что, художник?

 

Тотолину захотелось, чтобы девица немедленно исчезла. Он попытался определить синус угла, в котором она стояла, и не смог. Кроме мысли, что треугольник кожи под ее бикини, вероятно, должен быть идеальным, в голову ничего не шло.

 

— Эй, вы немой?

 

— Кхм… Нет, я говорящий, — с трудом выдавил Тотолин

 

Девица хихикнула:

 

— Прямо как попугай… Так вы художник, да? — требовала она подтверждения.

 

— Ну… Не совсем… Я вообще-то… Ну это такое хобби. Творческое, — кивнул он наконец.

 

— Краси-и-иво, — задумчиво протянула собеседница, — а хотите, я сфотографирую? На вечер дождь обещали, ничего же потом не останется.

 

Не дожидаясь ответа она выпрыгнула из треугольника, длинными горячими пальцами ухватила Тотолина за запястье и отвела чуть в сторону. Потом ловко влезла на стоящую неподалеку старую иву и защелкала фотоаппаратом. Так же ловко спрыгнула вниз.

 

— Я вам потом распечатаю снимок. А вы сейчас в город? — Она кивнула на тотолинскую машину. — Подвезете? Я сейчас. Только вещи заберу, — и уже на бегу, оборачиваясь, —

 

меня, кстати, Алла зовут.

 

— Алла, — повторил Тотолин.

 

Это было самое треугольное имя из всех возможных. Казалось, можно почувствовать губами его угловатые буквы. Больше не хотелось, чтобы она исчезла. Хотелось одного: высчитать значения всех ее функций.

 

Через неделю она принесла обещанную фотографию в строгой рамке. Единственный непросчитанный Тотолиным узор. Сепия.

 

— Как назовешь? — спросила, заправляя прядку за ухо.

 

— Алла, — улыбнулся Тотолин.

 

Внутри Алла оказалась вовсе не такой четкой и геометричной, как была снаружи. Под ясными линиями ее ключиц и лопаток, за острыми углами ее рта, за правильным треугольным именем, жила совершенно неисчислимая женщина. Изменчивая, текучая, выпадающая из его системы, больше создающая помехи, чем дающая ясность.

 

Она постоянно тянула его куда-то: на выставки, встречи, яркие до головной боли творческие тусовки. Тотолин все чаще тосковал по своему пустынному пляжику, который забросил ради нее.

 

Потихоньку в отношения стал проникать тот самый, ненавистный с детства, бубнеж.

 

— Я думала, ты — художник, а ты — транспортир, — однажды упрекнула Алла в ответ на тотолинские отнекивания от очередного мероприятия.

 

— Так и есть, — ответил он и выставил ее за дверь.

 

На следующий день извинился. Даже цветы купил. Она приняла с легкой улыбочкой.

 

По вечерам, когда Алла уходила, над ухом зудела мать, невзлюбившая «эту тощую». «Квартира ей твоя нужна, а не ты — дурак».

 

После очередного из подобных разговоров, Тотолин вытащил с балкона грабли и поехал на пляж.

 

Ночью мать хватил удар, от которого она не оправилась.

 

Алла сочувствовала, помогла с похоронами, а потом переехала к нему. В конце концов, никому не помешают горячий ужин и чистые занавески на окнах.

 

Алла частенько пропадала на каких-то квартирниках и вечеринках, что вполне устраивало уставшего от ее негеометричной геометричности Тотолина. Он в это время ездил на свой одинокий берег и чертил новые узоры.

 

А через пару месяцев, когда солнце нещадно пекло прямо через окно, Алла заявила ему за обедом:

 

— Мне надоело выметать из углов песок, который ты вечно притаскиваешь на ботинках. И я беременна.

 

Вот так — почти без паузы. Тотолин поперхнулся чаем, а в голове закрутились картинки с никому ненужным мальчиком, апатичным отцом и вечно недовольной матерью. Он встал и решительно подошел к фотографии в строгой рамке на стене. Сепия. Алла.

 

— Угол семьдесят шесть градусов, синус ноль целых… — он бормотал и бормотал, не замечая, как тяжелое молчание за спиной сменилось шорохами и бряканьем шкафных дверок и ящиков комода.

 

Наверняка просчитав каждую функцию каждого запечатленного на фото треугольника, Тотолин шумно выдохнул и повернулся, почуяв, что Алла встала за спиной.

 

— Не переживай — не от тебя, — зло бросила она и вышла из квартиры, как гвозди вбивая в паркет коридора острые шпильки и волоча за собой тяжелый чемодан на колесиках.

 

Тотолин выдохнул еще раз.

 

Ездить на пляж он стал чаще — песка в углах квартиры становилось все больше.

 

Однажды утром он проснулся, опустил ноги с кровати и почувствовал кожей сухую шероховатую поверхность. Весь пол был покрыт ровным слоем песка.

 

«Прекрасно. Теперь и выезжать никуда не надо», — обрадовался Тотолин и сходил за граблями. Весь день он чертил и высчитывал, а утром вчерашние узоры оказались скрыты новым слоем цвета сепии.

 

Он рисовал каждый день, а каждое утро получал новое полотно для работы. Ему не нужен был ни горячий ужин, ни чистые занавески — только еще немного песка.

 

***

 

— Как же он столько натащил-то? Откуда? У нас, представляешь, из под люстры стало сыпаться… А у соседей по площадке, говорят, через розетки ручьями бежало.

 

— У порога из замочной скважины — гору натрусило!

 

— А когда эмчээсники дверь открыли, так их будто волной от порога отбросило, чуть насмерть не засыпало. Благо песок вниз по лесничной площадке потек…

 

— Да. А хозяина-то мертвым нашли. Видать задохнулся. Мать его рассказывала, что он на песке этом повернутый был. Картины какие-то все рисовал да измерял потом этим, как его...транспортиром.