В то время, по вечерам, зачастили к нам наши соседи, сильно

разъевшийся и до безумия пьющий Мишка, и его супруга Светка. Была она

женщиной суеверной. И, если не во всём, то во многом, она видела происки

потусторонних сил. Она рассказывала неправдоподобные истории,

удивительно живо, образно и правдоподобно, нисколько сама не сомневаясь

в их действительности, реальности, ну так, как будто этого не могло не быть.

 

И последнее, происшествие с её Мишкой, его свидетелями невольно

пришлось нам быть, дополнили, рассказанную Светкой перед этим, весьма

забавную, ну, прямо, какую-то мистическую историю её Мишки, подобную

картине в сюрреалистичном жанре, где все её краски беспорядочно

перемешались. Эта, можно сказать, совсем необычная история, очень похожа

на отражение в кривом зеркале, происходящее в ней противоречит, может

быть, и нормальному ходу вещей в природе, и здравому смыслу,

 

Мишка, на то время, это молодой мужчина тридцати трёх или тридцати

четырёх лет, чуть выше среднего роста, с круглым и большим лицом,

похожим на свиное рыло, с большим животом и грудью. Года два назад, за

пьянство, – частые и продолжительные запои, Мишку изгнали из Советской

армии, где он служил в чине прапорщика, после чего он работал санитаром в

психиатрической больнице своего города. До той поры, пока с ним не

случилось происшествие, на долгие годы приковавшее его к кровати.

 

Однажды душным, летним вечером, как обычно пьяный, он вместе с

супругой, немного выпившей Светкой, ну, как-то невзначай зашли к нам,

чтобы ему покуражиться, а ей выговориться, пожаловаться на то, сколько бед

и хлопот ей пришлось вынести из случившейся тогда с её Мишкой, напасти –

беды. Время подбиралось уже к полночи, когда Светка, пристально, с

затаённым страхом, всматриваясь в своего тупо ухмыляющегося Мишку,

будто всё то, что произошло тогда с ним, может вновь вернуться теперь. Она

рассказывала этим вечером, какое тяжёлое горе постигло их тогда, лет

десять назад, или чуть более. Было у неё полное отчаяние, она не знала, что

и делать, и как дальше жить. Но, не смотря, ни на что, с тревогой и страхом

рассказывает она, о том, как долго и упорно искала она тогда бабку-

ведунью, или колдунью. Чтобы, та, своим знанием дела и умением, сняла с

её Мишки наговор и порчу, обретённые им на вечеринках, от опаивающих

его там девушек и молодых женщин. Так это, или не так, неизвестно,

поверить в это, может быть и трудно, но Светка уверяла и клялась, что это

было именно так. И случилось с ним это несчастье тогда, когда он, отслужив

срочную службу в армии, поступил на сверхсрочную службу, и шесть месяцев

учился в школе прапорщиков в городе Егорьевске.

 

Свободное от всяких занятий время, это обычно субботние и воскресные

дни, он проводил вовсе, не праздно шатаясь по городу, как в песне,

популярной тогда – «идёт солдат по городу, по незнакомой улице… и для

солдата главное, чтобы его далёкая любимая ждала,…». Что, купит он

эскимо …выйдет из кино… .Такие настроения и мысли, вызываемые этой

песней, были глубоко чужды ему. Он не покупал эскимо и не ходил в кино, и

для него не главное было тогда, чтобы его, далёкая «любимая» (Светка),

ждала. Его это никак не развлекало и не увлекало, совсем не заполняло его

голову такими мыслями, и его душу такими настроениями. Его целью

времяпровождения было тогда, познакомиться с девушками или молодыми

женщинами в этом городе. В город уходили, и Мишка, и все другие курсанты

этой школы, переодевшись в гражданскую одежду, имеющуюся у них, с

прочими личными вещами. В субботу и воскресенье, в их школе прапорщиков

было послабление – занятия не проводились, ну, разве, что в субботу до

обеда, иногда, проводились политзанятия, или физ. подготовка. А с

девушками знакомился он, чаще всего, на танцевальных вечерах в доме

культуры, или в женских общежитиях, изобиловавших в этом городе, иногда

в кафе, если доводилось обзавестись лишними деньжатами для этих целей.

Случалось, что знакомились и просто на улице. Это и было для него, главное

тогда.

 

Познакомившись, если, в женском общежитии, то, собирались потом

всей компанией на вечерние посиделки, поближе узнать друг друга, в

комнате у кого-то из девушек. Но, это происходило, не всегда в общежитии,

на протяжении всего времени пребывания его в незнакомом городе,

вечеринки проходили и в квартирах всё новых знакомых девушек и молодых

женщин. Когда вечерами, все дружной компанией собирались у них в

общежитии, или на квартире какой-то из них, для продолжения знакомства,

чтобы они могли присмотреться, и сделать выбор, который из них, более

подходит кому. Почти всегда, за редким исключением, на этих вечеринках, её

Мишка страшно, до потери сознания напивался и устраивал там дебоши и

погромы. Начиналось всё, как обычно, понемногу вина на каждого участника

вечеринки. Создать, только, чтоб, какой-то душевный комфорт, снять

напряжение, возникающее на первых порах, создать своего рода радужный,

душевный орнамент, иллюзию высокого и жизненно важного, развязать язык

для продолжения общения и большего сближения. Мишку, это, чаще, никак

не устраивало, его подвигало к тому, чтобы выпивки было больше, чем

только для того, чтобы развязать язык и создать психологический комфорт

общения. Было редко, когда ему это не удавалось. Протекало всё это, как

обычно: пили, танцевали, слушали музыку, болтали, в длящемся процессе

примерки друг к другу. Мишка, всё больше расходился, всё чаще слышали

его неудержимый, какой-то беспричинный, бесшабашный хохот, когда он

кого-то из женщин щипал или щекотал, за что, случалось, получал

упреждающую оплеуху. От чего уже, только ускорялся процесс, когда Мишка

дозревал до нужной кондиции, и ещё, после очередного опрокинутого им в

горло стакана, ну прямо, как до самой сути подбирался, чтоб, уж тут-то и

сказать своё решающее, всесокрушающее слово. Он вдруг срывался, как

цепной пёс с цепи, и начинал всё вокруг яростно крушить, бить, ломать,

будто какое-то помрачение случалось с ним, ну, прямо, припадок бешенства.

Ни с того ни с сего он выламывал там, где-то какие-то двери, ломал какую-то

дорогую мебель, наносил кому-то телесные повреждения разной степени

тяжести. Чаще это происходило, если кто-то пытался ещё и одёрнуть и

поправить его разнузданное, и, даже, хамское поведение, когда хотели

возразить в чём-то ему – взнуздать его. Собиравшиеся там, дружной

компанией на вечеринке, молодые люди, предвкушавшие приятное

времяпровождение, почему-то, вдруг, становились для него не то врагами, не

то какой-то помехой осуществлению каких-то замыслов, известных только

ему, в его помрачневшем сознании, под воздействием большой дозы

алкоголя, он впадал в тяжёлое состояние одури.

 

Перепуганные, они все вместе, всей компанией, заталкивали и

запирали его, иногда, в каком-нибудь отдельном помещении, в комнате по

соседству, надеясь, что он оттуда не выберется, а бывало, они просто

боялись к нему подходить близко, видя, как разлетались вдребезги,

поднятые им столы или какие-то тумбочки, от удара о пол, или стену. Он же,

оказавшись, если, запертым в какой-то пустой комнате, будто изловленный

дикий зверь в клетке, приходил через какое-то время затишья, в ещё

большую ярость, и в бешенстве ломал, и разбивал имевшуюся там мебель,

разрывал и выпускал перья из подушек, с остервенением рвал в клочья

одеяла и матрасы. Вся поломанная мебель и пол в этом помещении были

покрыты ватой и перьями, содержимым подушек и матрасов, будто пеленой

выпавшего снега, – создававших такое впечатление у тех, входящих к нему в

комнату, уже после Мишкиного пребывания там, в коротком заточении.

Увиденное, приводило их в изумление и недоумение. По истечении ещё

какого-то времени, когда ломать и рвать (рвать ткань, рвать ткань…) было

уже нечего, он без особого труда, яростным ударом ноги, вышибал там

дверь, и с диким воплем или звериным рыком, вперемежку с матерной

руганью, вламывался к собравшимся, остальным участникам вечеринки.

Туда, откуда его с большим трудом выталкивали или выволакивали, где

веселилась вся их компания, почти забывшая о нём. Врывался, будто в

расположение неприятеля, чтобы в рукопашной, ценой своей жизни,

поразить там, как возможно больше своих врагов. И, не останавливаясь, он

продолжал в ярости и там всё крушить из того, что не успел ещё сокрушить и

порушить до этого. Разбивал оставшуюся мебель, посуду, иногда, случалось,

и стёкла в окнах, всё, что попадалось ему, ещё неразбитое, на его столь

целеустремлённом пути к какой-то непонятной цели, родившейся в его

одуревшей голове.

 

Когда, было уже не в силах совладать с ним, собравшиеся на

вечеринке его знакомые или приятели, в растерянности и страхе вызывали

по случившемуся наряд милиции. До их приезда, они вязали его, едва

справившись с ним всей компанией человек семь или восемь, если же людей

было иной раз меньше, то управиться с ним не было возможным, и

спецтранспортом, вместе с приезжавшими на вызов работниками милиции,

загружали его и отправляли затем в милицейский участок. Придя в себя, там,

на расспросах и допросах, он лишь ухмылялся и отвечал на заданные

вопросы коротко и односложно, что мало чего помнит, будто какой-то туман и

мгла всё застлали в его голове. Там его обрабатывали, укрощали и сдавали

далее, выяснив, откуда он, военному начальству школы прапорщиков,

готовивших его к строевой военной службе. В милиции видимо, имели

снисхождение к курсантам этой школы, за хулиганство и нарушение

общественного порядка в состоянии алкогольного опьянения к ним попадал

не только Мишка, но и многие другие, просто Мишка бывал у них чаще

других. Видимо, только после того, как поразмявшись вволю, он чувствовал

себя хорошо, – бодрым и вполне отдохнувшим, готовым к дальнейшей

воинской службе и обучению военному делу. В школу прапорщиков он попал,

как и все другие военнослужащие после срочной службы, и обучался теперь

больше воинским уставам и стрелковому делу, – оружию и

бронетранспортёрам.

 

Так и шло время шесть месяцев его пребывания в школе прапорщиков,

вперемежку с столь впечатляющими событиями его досуга, когда редко какая

вечеринка проходила так, чтоб Мишка, напиваясь, не впадал в состояние

дикой ярости, и не устраивал дебош. – Так выпившая Светка вела свой

рассказ о своём Мишке, больше защищая его, как непонятливого простачка,

по чьей-то вине (каких-то девок) попадавшего во всякие неприятности,

иногда изобличала и стыдила его за всякие проделки. Ну, а посвящали её в

некоторые подробности его службы, военные начальники школы

прапорщиков, когда она их слёзно умоляла не выгонять Мишку со службы.

Конечно же, не всегда, он так шумел и безумствовал, бывало, и затихал у

какой-нибудь из девушек, или молодой женщины вечерами, на неделю

другую, между занятиями в школе. Находил иногда, и такую женщину,

которая не вызывала у него озлобления, и он там ничего не крушил. Бывали,

и не редко, и такие случаи, на протяжении времени его пребывания в

незнакомом городе, когда на него, всё же, не находила одурь, так

помрачающая его рассудок. Вот там, его, по разумению сокрушавшейся

Светки, когда она этим вечером вела свой рассказ, и опаивали её Мишку,

какой-то жеребиной дрянью, – наводили порчу на него, или околдовывали

его, чтобы, превратить его в жеребца, и использовать по назначению – с

немалым упорством уверяла она, не желая слышать против своих убеждений.

Только после таких вечеринок, стала случаться с ним одурь, стала находить

на него. Потому что, какие-то стервы в том городе, только из своего злого

умысла, заманивали его к себе на посиделки. Чтобы опоить его, такого

доверчивого дурачка, той самой жеребиной дрянью. Ни от чего больше, не

может находить такая умопомрачающая одурь – была уверенна она.

 

Немного остепенился Мишка, только после того, как на одной из

вечеринок кому-то из тех, кто пытался его угомонить, в ярости, сломал руку

или ключицу, и долго потом разбирались в милиции, и вместе с руководством

школы прапорщиков, решали, как быть с ним дальше. Но ничего, замяли и

приняли решение, не ломать ему военную карьеру, в надежде, что он

перебесится и станет не плохим военным специалистом нужным армии.

Правда, пригрозили при этом, наверное, в профилактических целях, что в

следующий раз, если подобное повторится, то в лучшем случае, он будет

уволен из армии, а в худшем, будет привлечён к уголовной ответственности.

Воспитательные беседы проводились с ним всякий раз, когда его доставляли

после очередного дебоша из милиции.

 

Все эти злоключения происходили с ним, когда он учился в школе

прапорщиков в незнакомом городе, от мучившей его скуки и тоски. Этим он и

объяснял Светке все свои столь нелепые проделки и проказы там, а совсем

не тем, что его на вечеринках опаивали какой-то жеребиной дрянью. Этого

он не понимал, и даже возмущался, когда обиженно, говорил Светке, чтоб

она не выдумывала такую ерунду. Она же, чуть не в крик, – ты дурачок, ты

ничего в этом не понимаешь, попался на приманку этих стерв. Переубедить

Светку, измученную его проказами и эскападами он не мог, говорил только,

в своё оправдание, что всего лишь, так развлекался там от скуки на этих

вечеринках и ничего более, а в смысле какого-то злого умысла, в чём его

убеждает Светка, он вообще мало чего помнит. Видимо, ему необходимо было

высвободиться тогда, от излишне скопившейся в нём нерастраченной

энергии. А энергетический вампир, надо думать, как-то не попадался ему, а

то был бы, если верить всяким разговорам о них, весьма кстати, и полезен

ему – вобрал бы, и употребил по своему усмотрению, излишки этой энергии,

чтоб уже на дебоши и погромы её не хватало. Уже позднее, совсем неохотно

и с раздражением говорил он о тех своих проказах, старался вообще забыть

о них, это когда Светка своими попрёками ему напоминала о них, чтоб

устыдить его от таившейся в ней обиды, и называла его тогда, бесстыжим

нахалом, а жалея, называла его доверчивым дурачком. Наверное, думала,

что от этих её попрёков, он раскаяться и станет по-христиански кротким

человеком. Поэтому она, натерпевшись вволю от всех его проделок и проказ,

напоминала ему иногда о них, конечно, в том случае, если он повод даст, а

повод, от продолжающегося его пьянства, был всегда. Он же, кротким не

становился и не раскаивался, всё так же оправдывался, говорил ей, что

вытворял, только от изнуряющей его скуки и ничего более; и в этом нет его

вины. Дескать, сильно заедала его тогда, эта скука и тоска, и от них больше

было некуда деться. Ну, а, его руки не для скуки, и ничего другого эти руки

не желали делать по вечерам, как только превращать что-то в прах.

Хмурился всё, и был недоволен, что Светка так много говорит о тех, уже

давних событиях его бурной юности, старался, дополняя её рассказ, хоть,

как-то сгладить особо острые и пикантные моменты, имевшие место в тех

событиях, желая этим сказать, что ничего особенного в этих мелочах нет.

Слишком молод, мол, был тогда и не так хорошо, как теперь, соображал. Ну,

забава была у него такая тогда, по молодости лет. Так, дескать, скрашивал

он свой досуг тогда, своё свободное от занятий и службы время. Вот и всё его

раскаяние. Ну, а Светка дала волю всему накопившемуся у неё в душе за эти

годы, и всё говорила, говорила тогда про него…

 

Получалось, что ходил он на эти злополучные, вечерние посиделки,

точно так же, как ходят иные, к примеру, в спортивный зал размяться, или,

как всякие там фанаты ходят в клуб, по каким либо интересам, например,

поиграть в шахматы или шашки, в драмкружки, да мало ли ещё чего в этом

роде. Ведь по вечерам, в свободное от служебных обязанностей время,

совсем делать было нечего. Ну не в библиотеки же, или в театры на

спектакли ему было ходить. Не читать же книги по вечерам, в самом деле;

или, хотя бы, полистать журналы в читальном зале, но таких привычек или

интересов у него, не было вовсе, с детства и юности не привились. Такой род

досуговых занятий ему не приходил даже в голову. Такие забавы его почему-

то не увлекали и не развлекали. А какие-то там безалкогольные вечера

отдыха, он не признавал, считал это чем-то немыслимым – невозможным.

 

После всего того, что он творил на вечеринках незнакомого города,

когда учился там на прапорщика, уже не раз рассматривался вопрос о его

пребывании в рядах Советской Армии. Светка была вынуждена дважды

ездить в этот город, в школу прапорщиков и умолять, просить,

ходатайствовать за него, чтобы армейское начальство этой школы сжалилось

над ней и над их двумя детьми и не выгоняло бы его из Армии. Хотя жили

они, очень даже, далеко от этого города (около тысячи км). Там, от его

военного начальства она и узнавала обо всех его проделках и столь

необычных забавах. Как обычно, по её приезду Мишкины начальники

говорили ей – ваш муж, находясь в сильном алкогольном опьянении, на

каких-то вечеринках нанёс кому-то (многим) телесные повреждения и разбил

много всякой мебели. Знакомили её даже, с милицейскими протоколами,

наверное, чтоб она не подумала, что начальство несправедливо нападает на

него, копии этих протоколов, направлялись в школу прапорщиков, по месту

пребывания и службы дебошира и хулигана. – Ну, не от него самого она

могла узнавать обо всех его проделках и проказах. Когда же, она ему

напоминала об этом и стыдила его, он только оправдывался, ржал и нагло

ухмылялся ей в ответ. Да, Мишка, наверное, на многие годы оставил

неизгладимую память о себе, в сердцах тех девушек и молодых женщин в том

городе, у которых ему пришлось проводить столь занятные, незабываемые,

подмосковные вечера. И то, что они, по мнению его Светки, опаивали его

(наверное, в отместку ему) на своих вечеринках какой-то жеребиной дрянью,

нанося ему едва поправимое психосоматическое увечье.

 

Всё же, не зря Светка умоляла и упрашивала начальство о снисхождении к

нему – сжалились, по окончании школы прапорщиков, за аморальное

поведение – пьянство и дебоши ограничились всего двумя выговорами,

занесёнными в личное дело и предупреждением его, что с третьим

выговором, уже последует и его изгнание из Армии. Но вовсе не об этом так

скорбела и сокрушалась Светка впоследствии, такие шалости и проказы

пережить можно и быстро забыть о них. Сокрушалась она до сих пор по

тому, что было с ним уже потом, по возвращении его домой в свой город, и

всё ещё пугало её, она всё боялась как бы, не повторилось что-то подобное

снова. Боялась, что изгнанный с большим трудом из него бес или нечистый

вернётся к нему вновь, – вновь вселится в него.

 

А было с ним потом, когда, кое-как отучившись, он благополучно

вернулся из школы прапорщиков домой, чтобы продолжить военную службу в

тамошнем военном гарнизоне расположенном неподалеку от их дома,

рассказывает далее Светка, случилось с ним, если верить ей, какое-то

сказочное, невозможное, сверхъестественное перевоплощение. Когда, всякий

раз, со службы он возвращался домой, и как обычно, напивался, то вдруг ни

с того, ни с сего начинал с каким-то остервенением ржать, как жеребец, – по

жеребиному, и ржал так, что, долго нельзя было остановить его, чего ранее

с ним никогда не бывало. Или, как обычно говорила Светка, следуя своей

привычке, – ржал по жеребчиному. Так произносила она это слово, особо

выделяя его, и страшась его. Будто что-то навязчиво фатальное было в нём,

нанёсшее такой большой урон её Мишке.

 

Однажды, она потерявшая всякий покой, от столь частых и не

прекращающихся Мишкиных таких необычных проказ и проделок, пыталась

уже в который раз во всём разобраться и понять, что же с ним случилось там,

уже после возвращения его из школы прапорщиков, и вдруг, её озарила

догадка! И она поставила такой вот, весьма необычный диагноз

случившемуся. Как ей показалось, она поняла, от чего её Мишка заходится

таким долгим изнуряющим ржанием после того, как он напивался, что это

всё, творящееся с её Мишкой, это дело рук и ума тамошних девушек и

молодых женщин, устраивавших у себя посиделки и вечеринки с выпивкой.

Где так часто гостил, и проводил своё свободное время её Мишка, когда

учился в школе прапорщиков. Она уверяла, то, что они сознательно,

намеренно заманивали его к себе и опаивали его там, на своих вечеринках,

какой-то жеребиной дрянью, размешивая её с водкой. В этом была уверенна

Светка на столько, что никаких доводов против этих, и слышать не хотела,

она и теперь указывая на Мишку, с жалостью говорила – он такой

доверчивый дурачок. Он же, нагло смотрел на неё и ухмылялся. Совершенно

непонятно, наверное, для сторонних людей, с какой целью, те девки могли

это делать? Но, она не допускала никаких сомнений в том, что это из-за их

проделок, их злого умысла, желания обратить его в жеребца и использовать,

её Мишка стал теперь ржать по жеребиному. Только после этой порчи его,

он, по её мнению, стал напиваться, и как одержимый ржать по

жеребчиному, как жеребец. Обычно, в подобных случаях обретают какие-то

другие недуги. Но, чтоб такой!

 

Это жестоко, конечно, ничего подобного ранее и не слыхивал. Ну,

колдовскою травой хотя бы поили, это всё же более щадящий способ, чтоб не

нанести таких тяжелых психосоматических увечий, из-за чего так долго, в

чём, клятвенно уверяет Светка, впоследствии страдал её Мишка, когда

надолго заходился жеребиным ржанием и никак не мог остановиться. Ржал

час или два, а, иногда, и более, пока случалось, иногда, сводило ему челюсть

и перекашивало его наглую морду с остекленевшими глазами на ней. И

тогда, только, он умолкал, уверяла Светка, всё ещё страшась возвращения

этого недуга.

 

Проходили дни, месяцы Мишка никак не унимался, только когда не

было возможным пить, он умолкал и не ржал, но это было редко, он, тогда

молча, лежал на диване и тупо смотрел в потолок или стены, никого не

замечая вокруг себя.

 

Всё это время Светка не знала покоя. Работа, домашние дела, маленькие

дети, а тут ещё такая тяжёлая напасть, свалившаяся на Мишку где-то там

далеко, далеко. Теперь кляла судьбу за то что, он не по своей воле и

желанию оказался там. А ей прибавилось ещё заботы и дела; упорно искала

она тогда, какую-то бабку-ведунью или колдунью, по её убеждению, она,

вроде бы, должна спасти её Мишку от свалившейся на него беды, так

жестоко теперь терзающей и изнуряющей его.

 

Более года эта напасть так и не покидала Мишку, до той поры, пока, с

большим трудом, найденная ею бабка-ведунья или колдунья, одиноко

живущая на краю небольшой деревеньки, у самого леса – тёмного, елового, в

маленькой ветхой избушке. Жила, будто, в каком-то, ещё до ветхозаветном

мире, с какими-то своими богами, и не нуждалась она, даже в церкви с

попами, говорила, что все они дьяволу служат. Ну, точно, так же, как

сказочная баба яга в своей избушке на курьих ножках. С помощью каких-то

неведомых сил, Светка уверяет, что божественных, она изгнала из Мишки,

поселившегося в нём нечистого, стало быть, беса. Говорить о нём она

боялась, чтоб не накликать его, с большим страхом и неохотой, лишь

намекала. Он же, стало быть, нечистый, помимо воли и желания Мишки,

подвигал его, до изгнания его из него, всё дальше и дальше в пучину

безумия. И управы над ним, как ни старалась Светка, без помощи бабки-

ведуньи или колдуньи, найти никак она не могла. Ну, а, пока продолжалась,

какая-то, как уверяла Светка, околдованная какими-то девками, жизнь её

Мишки. До вмешательства в неё какой-то сказочной бабки-ведуньи –

колдуньи. Как же пробрался в него этот бес, – нечистый? И понукает им,

заставляет его так остервенело ржать по жеребиному. И как его изгоняют

оттуда? Откуда? Из Мишкиного нутра? Или, из неведомых глубин его души,

не имеющей никакого отношения к его нутру?

 

Видимо, своими безумными деяниями он сильно разгневал Всевышнего, и

тот оставил его, чем привлёк внимание потусторонних дьявольских сил,

которые не преминули вмешаться, чтобы и далее продолжить глумление над

ним.

 

Никакие уговоры и устыжения со стороны Светки на него никак не

действовали, он продолжал изо дня в день напиваться и ржать по

жеребчиному, как ни старалась она взнуздать, укротить и переломить его

жеребиный нрав, отвратить его от столь злостных деяний, успеха не имели.

 

С застывшей, будто вмороженной наглой ухмылкой на его

раскрасневшемся лице, не моргнув, глядя остекленевшими глазами в упор

на неё, не произнося ни одного слова, с широко раскрытым ртом, похожим на

пасть жеребца. Он мог, как жеребец, зайдясь в этом порыве, подчиняясь

сотворённому с ним привороту, понукаемый нечистым, ржать более часа, а то

и двух – уверяет Светка. Пока она вся расстроенная, оплевав в горячке его

морду, вроде она вовсе не его, а маска того самого нечистого. В слезах, с

проклятиями в адрес тех девок, виновных, как она думает, во всём

творящемся с её Мишкой, убегала из дома и подолгу не возвращалась в

него, боясь нечистого, вселившегося в Мишку. Возвращалась, когда Мишка в

тяжёлом сне-забытьи уже спал.

 

О своём горе и своих переживаниях она сообщила своей матери, такой,

немного взбалмошной, грубоватой, но строгой и вполне себе

здравомыслящей, уже пожилой женщины, приехавшей сразу же, чтобы

повидать «любимого» зятя в столь занятной ипостаси.

 

И в этот раз, как всякий раз, как обычно, возвратившись после службы,

вечером домой, Мишка напился, и при виде «любимой» тёщи, уже давно не

видевший её, он принялся с ещё большим остервенением ржать по

жеребиному. Видимо, желал изо всех сил, оказать большую любезность и

почтение навестившей его, до слёз «любимой» тёще, так внимательно,

подозрительно и скептически почти в упор, рассматривающей его. Она, как

будто, с такой тщательностью искала где-то в нём, спрятанную причину,

происходящего с ним. Он же, не обращая внимания на всякие её нелестные,

даже оскорбительные высказывания, замечания, реплики, призывающие его

прекратить этот маскарад, с разинутой пастью как у жеребца, не спуская с

неё своего наглого, будто вмороженного в неё взгляда, вот уже, более часа

заходился жеребиным ржанием. Следуя за ней, если она пыталась удалиться

от него, отмахиваясь и приговаривая, уймись дурак, отойди дурак, прекрати

дурить, но он, в ответ ей, будто ничего не слыша, лишь, заходился ещё

большим, своим жеребиным ржанием.

 

Встревоженная Светка, наблюдавшая в стороне от них, чтобы как-то

смягчить гнев матери, сильно волнуясь, старалась больше внушить, нежели

объяснить ей; дескать, ты видишь, что стервы сотворили с ним там, а сам-то

он ни в чём, дескать, не виноват. Та, ещё и ещё, долго, внимательно

всматривалась в его наглую, нахальную морду с открытой пастью, будто

заживо сожрать её хотевшую. Вслушивалась в непонятные, громкие, долго

не прекращающиеся, раздражающие её звуки, похожие, вполне на ржание

жеребца. И, во всех этих проделках «любимого» зятя, она всё старалась,

что-то понять. – К чему это он, устраивает этот маскарад. И зачем он всё это

вытворяет. Может быть, своё отношение к ней, он так «любезно» выражает.

И, если, возможно, найти им, хоть какое-то, разумное объяснение. После

чего, проанализировав и взвесив всё увиденное и услышанное, она

скептически, что, дескать, дело совсем безнадёжное, высказалась. Что,

немало повидала на своём веку дураков, но такого дурака, вроде, видит

впервой. Это же форменный дурак, в раздражении говорила она Светке,

когда тот, ещё усерднее заходился жеребиным ржанием, глядя своими

наглыми, остекленевшими и безумными глазами на неё. Наслушавшись

вволю, в ответ ему сгоряча, она рубанула сплеча – что, дескать, он совсем

никудышный и пропащий, что трудно будет с этим дураком жить и растить

детей.

 

С таким, убийственным, умозаключением своей матери, её таким

тяжёлым и лишённым всякой надежды на лучшее, диагнозом, поставленным

её Мишке, и без того потерявшая всякий покой, Светка, была не согласна;

она отчаянно надеялась излечить и исправить его. Такой мрачный,

совершенно безнадёжный взгляд на Мишку, такое мнение о нём, наносило и

ей самой немалый моральный ущерб, вызывало горечь и обиду. Она очень

хотела верить и доказать матери, что она непременно исправит и излечит

Мишку, точнее не она, а та бабка ведунья или колдунья, которую она

непременно вскоре найдёт. Ну, а пока, творящееся с Мишкой, ей хотелось

представить матери, как временное его недомогание, что вот скоро, всё будет

по-другому, и все эти его безрассудные проделки забудутся – «он крепко

встанет на ноги». Но для этого, пока, никаких, более существенных

аргументов у неё не находилось, чтобы убедить мать и настроить её на более,

какое-то мягкое и сочувственное отношение к Мишке. Оправдывая его,

она говорила озлобленной матери, что это, вовсе, не он виноват, а те девки,

что, так злодейски там, в том незнакомом городе, опаивали его жеребчиной

дрянью, вселив в него нечистого. Мать только сокрушённо покачивала

головой и саркастически, злобно улыбалась, считая её такой наивной и

доверчивой.

 

Всё то, что её мать, уже изо дня в день видела перед собой, было

излишним убеждать её в обратном, дескать, это всё нечистый вселившийся в

Мишку, заставляет его такое вытворять, когда Мишка, приходя со службы,

напивался, и нагло глядя на неё, заходился жеребиным ржанием. Это

настолько было очевидным и убедительным ей, что никаких объяснений, ей

уже не требовалось, видя, всякий раз, что вытворяет её «любимый» зять. Её

раздражало и удручало ещё и то, что все эти выходки потерявшего совесть

дурака и наглого хулигана воспринимаются Светкой, не так, как должно быть

– будто ослепла она. И к тому же, всякие старания Светки представить его

невинным страдальцем, только ещё больше раздражали её и возмущали. Она

настолько возненавидела Мишку, за его такие наглые, грубые, вздорные

выходки, что ничего не хотела даже, слышать о нём. Ей очень не нравилось

то, что Светка, так отчаянно защищала и оправдывала его, выставляя

виновными каких-то девок в том неведомом городе. Она со злостью говорила

Светке, что дело вовсе не в девках, а всё дело в этом форменном дураке. Ему

не нужна семья и дети, как только, ты дальше будешь с ним жить, – всякий

раз, упрекала её мать. Иногда, злобно, называла его лютым змей Горынычем.

Она понимала, и ей было ещё больше не по себе, от того, что надо было всю

эту напасть скрывать от сторонних людей, чтобы не ползли всякие

неприятные слухи о том, что творится в семье её дочери. Что её зять такой

дурью мается, головой тронулся, пока этот дурак сам себя не раскроет. Про

себя, Светка считала, что всё же, не стоит, так уж сильно перечить

(возражать) матери какими-то доводами, оправдывающими столь необычное,

дурацкое Мишкино поведение. Если мать не понимает, что это связано с его

порчей. Чтобы не раздражать, и ещё больше не гневить её. Лучше, больше

помолчать, не то, обидевшись, она уедет, и не останется пожить у них в

столь тяжёлое для них время, чтобы помочь ей по дому, по хозяйству,

присматривать за детьми, пока, она займётся Мишкиным недугом. Поиском

бабки-ведуньи или колдуньи, владеющей сверхъестественной силой,

позволяющей совершать всякий правёж. Светка надеялась, что когда она

найдёт такую бабку, и она излечит её Мишку от этого недуга, и тогда, мать,

обрадовавшись свершившемуся перевоплощению, будет относиться иначе к

Мишке – он станет другим человеком, он уже не будет для неё ни дураком,

ни змеем Горынычем. Потому что он, перестанет тогда, ржать по

жеребиному с разинутой пастью, зажрать их хотящей. Вся надежда у Светки

была на такую бабку, что только она исправит её Мишку. Вскоре, Светка

активно занялась поиском такой бабки, умеющей изгонять всяких бесов,

демонов, чертей, и, прочей нечисти вселяющейся в людей, избавлять

страдающих от подобных несчастий. От всей этой нечисти, загнанной в

Мишку, по разумению Светки, и необходимо было избавить его, –

оздоровить его, и направить на путь праведный, вселить в него чистый дух,

сделать его одухотворённым и праведным.

 

Когда Светка позднее, уже излечённого Мишку, изгнанного из его нутра

нечистого, попрекала его и стыдила, за столь наглую, хулиганскую выходку,

за его хамское поведение по отношению к её матери, напоминала ему, что он

своим ржанием тогда, сильно оскорблял её. Мишка, оправдывался и

объяснял это тем, что, он смотрел, ей в глаза хохоча, чтоб она привезла

первача. Мол, раньше, бывало, привозила, а в этот раз, нет, чем очень

обидела его тогда. Видимо, тёща догадалась, что он от продолжительного

пьянства куролесит, поэтому решила больше не баловать его никакими

первачами. Ну, а дальше, – был его ответный ход на такую, нанесённую ему

«любимой» тёщей обиду, и, ничего более. Ну, обиделся на неё немного, что

не привезла она первача, да всего-то, – так оправдывался уже излечённый

Мишка. Не думал, что, из-за этого, она так взъестся на него. И нечего было

связываться с какими-то бабками-колдуньями, ни к чему это всё – говорил в

продолжение Мишка. Светка отчаянно, с раздражением возражала, пытаясь

убедить его, что вовсе не зря всё это, если вспомнить, что он, гонимый

нечистым, вытворял, что с ним происходило... Мишка как-то в недоумении,

пожимая плечами, спокойно, будто пытаясь что-то вспомнить, и не вспомнив,

говорил – да, ничего со мной не происходило.

 

А где-то там, скорее всего на работе, где Светка делилась со своими

подругами или близко знакомыми своим горем, чтобы услышать хоть какое-

то сочувствие к себе, и облегчить душу свою от этой тяжбы. Тогда ей, вроде

как в утешение, кто-то из её знакомых или подруг рассказывал, что где-то,

какой-то зять, на свою, тоже «любимую» тёщу, при виде её, бешенным

собачьим лаем заливался – похлеще твоего Мишки. Да так, что подолгу

остановиться не мог. Только после сильного изнурения, выбившись из сил,

прекращал, свой злобный лай. Говорили, что опоили и околдовали его на

какой-то гулянке. Лет пять святой водой отпаивали его, вроде, как

угомонился, и намного реже стал при виде своей «любимой» тёщи,

заливаться злобным, собачьим лаем. Мол, не ты одна так несчастна, что

терпишь какое-то лошадиное ржание, а ещё кто-то, часами терпит

озлобленный собачий лай. Видно, что и в кого-то ещё, только в облике пса

вселился нечистый, и впоследствии, какими-то заклинаниями и святой водой

из него выгоняли этого беса или нечистого.

 

Ну что же могла поделать Светка, если в Мишку вселился нечистый?

Он вдохновляемый и направляемый нечистым, продолжал свой путь,

начертанный этим нечистым духом, – деяния противные здравому рассудку.

Если верить ей, то в продолжение всего уже творимого им, начиная с его

возвращения из школы прапорщиков и, не просто так, а из-за приобретенной

им не то привычки, не то способности ржать по жеребчиному, привязавшейся

к нему напасти, по вине каких-то девок, как уверяла она. Далее, когда они

уже проживали в своём городе, и Мишка приступил к воинской службе,

произошло весьма заметное, забавное событие, сильно смутившее тогда её.

Хотя, в череде нормальных, обычных по себе событий, не противоречащих

здравому рассудку в обыденной жизни, смутить её вовсе не просто.

 

По истечении некоторого времени (нескольких месяцев), рассказывает

Светка, после приезда Мишки из школы прапорщиков, его сослуживцы

вскоре, собрались отпраздновать какую-то важную для военных дату. Дело

это обычное, как повод для попойки, чтоб как-то скрасить однообразные,

скушные, гложущие душу армейские будни. Праздновали эту дату на

квартире кого-то из Мишкиных сослуживцев, у кого просторнее было

помещение. Пришли в основном прапорщики с женами, и кто-то из самых

низких офицерских чинов, не выше лейтенантов, ну может быть, старших

лейтенантов, тоже с женами. Чины повыше, чтобы свободнее, по развязнее

себя чувствовать и не стесняться, после выпитого, своими неприличными

проделками нижних чинов. А иные из них ещё и из своего высокомерия и

имеющихся у них амбиций, праздновали сами по себе, в своём кругу.

Отгородившись, как обычно, всякими условностями и неписаными правилами

от чинов, стоящих ниже на социальной и армейской иерархической

«лестнице». Обычно, с вожделением и затаённой завистью многие нижние

чины смотрят на тех, находящихся на верхних её ступенях.

 

Итак, рассказывает далее Светка, собралось тогда на это застолье,

очень даже немало людей, человек двенадцать или четырнадцать, были

приглашены и они с Мишкой, хотя мать (она уже по просьбе и уговорам

Светки проживала с ними и ежедневно выслушивала осточертевшее ей

жеребиное ржание «любимого» зятя) тогда отчаянно предупреждала и

отговаривала её. Говорила ей – Не ходи никуда на люди с ним, разве можно

показывать этого дурака на людях. Да не только дурака, ещё и злодея,

узнав от Светки, что, опоенный, находясь в состоянии сильного алкогольного

опьянения, он вытворял там, ещё в Егорьевске – городе невест, позора не

оберёшься – причитала и умоляла она. Светка почти согласилась с ней,

представив, вообразив, что он может вытворить там, на собиравшемся

застолье. Но вмешавшийся по этому случаю невозмутимый Мишка, сумел

переубедить её, клятвенно заверяя, даже, божась, что он там кроме пива,

дескать, это молоко для взрослых, он ничего крепче его, в рот не возьмёт, и

всё пройдет наилучшим образом, уверял он, колеблющуюся в своём решении

Светку. Ну, как тут было не уступить его наглому напору, коли сама нечистая

сила вмешалась.

 

Сначала, в зале, где все собрались на этом застолье, было всё хорошо и

вполне пристойно и даже, благородно: как обычно выпивали, болтали,

танцевали, слушали музыку, иногда стараясь блеснуть остроумием, Мишка

более других выделялся своими плоскими и пошлыми шутками, пошлыми

анекдотами. Нагло, не к месту хохотал, но пока всё же, по-человечески (не

по жеребчиному, отмечает Светка), чем немало уже, смущал жён некоторых

своих сослуживцев. Но, в общем, пока ещё был вполне адекватен той

праздничной обстановке и праздничному настроению собравшейся

компании. Но, разумеется, все даваемые Светке обещания и заверения в том,

что ничего крепче пива в рот не возьмет, он попрал, и нагло отверг. Пил как

обычно, не обращая внимания на всякие там, делаемые ею намеки: цыканье,

шиканье, жесты руками и прочие остерегающие его от надвигающегося на

него пагубного состояния, знаки, и чтоб, как можно более, это было

непонятным и незаметным для сидящих рядом с ними людей. Она хотела

скрыть от всех собравшихся здесь за праздничным столом, то, что, она хочет

предотвратить его намерение напиться и затем опозорить её своим

жеребиным ржанием, и своими скотскими нравами, появившимися у него

после той самой школы прапорщиков. Ей было стыдно, что скажут потом её

знакомые и незнакомые, мол, совсем оскотоподобился её Мишка. А в их

неизбежности она уже не сомневалась, видя как, он жадно глотает –

заливает в своё горло всё, что крепче пива. Она уже знала, что далее

случится по велению нечистого; он, по велению вселившегося в него беса,

впадёт в состояние одури. За три – четыре месяца после его возвращения

из школы прапорщиков, она хорошо усвоила его жеребчиный нрав и знала

теперь, что последует дальше, но предотвратить эту надвигающуюся беду,

она была уже не в силах – было поздно. С сожалением вспомнила то, как

мать перед этим её предупреждала. Он же, как всегда тупо ухмылялся, и

нагло, в упор, глядя на неё, будто дразнил – досадил её. С залихватскими

криками – мужчинам белое, разумея водку, дамам красное, имея, в виду

вино, продолжал ухарски пить всё, что крепче пива. Он действовал по той,

уже хорошо отработанной схеме со своим уже выработавшимся порядком

действий, сложившейся и прочно закрепившейся в его голове ещё там, когда

учился в школе прапорщиков. Ну, и вскоре, наступил тот роковой момент,

когда Светке так и не удалось предотвратить его. Ну, как он мог не наступить

при таком обильном вливании в себя, всего, что крепче пива? Это крайне,

смутило тогда Светку, видевшую всё, что он вытворял тогда. Какой это был

позор! – всё охала и ахала, качая головой, закрывая лицо руками,

сокрушалась, она, рассказывая, что он там вытворял; хотя, с тех пор прошло

уже более десяти лет. Её воспоминания были столь живы, что до сих пор

устрашали её; видимо, то, что происходило тогда, оставило такой глубокий

след в её душе, будто всё это произошло совсем недавно, ну, вот, прямо на

днях.

 

Когда все воодушевлённые приподнятым, праздничным

настроением, в очередной раз, за что-то подняли бокалы, в ожидании, будто

каких-то необычных, ну прямо таки, сказочных, судьбоносных свершений,

способных изменить их жизнь к лучшему. Её Мишка в тот, явно не

подходящий момент, от нашедшей на него одури, заржал как жеребец – по

жеребчиному. Как позже об этом говорили участники праздничной

вечеринки, – слетел с катушек. Чем сильно смутил и обескуражил не только

Светку, но и многих из присутствующих на этом застолье. Но больше всего

Светка обвиняла в этом нечистого, подвигшего её Мишку к этому столь

злостному и позорному деянию. Большинство были удивлены Мишкиной

выходкой; некоторые даже смеялись и мало чего понимали, находясь в

хмельном угаре или кураже, а кто-то, – любитель ещё более острых

ощущений, хлопая в ладоши, ободряюще кричал – Браво! Браво! Михан!

Давай Михан! И кем-то подбадриваемый Михан давал, с ещё большим

остервенением, или может быть с воодушевлением, он, продолжая ржать по

жеребчиному, начал крушить всё вокруг, некоторые с сочувствием и

недоумением смотрели на него, иные из жён его сослуживцев с отвращением

и брезгливостью. Какой кошмар, как можно так низко пасть! - искренне

возмущалась какая-то молодая женщина, изумлённая Мишкиной выходкой,

жена какого-то прапорщика или офицера – лейтенанта, не привыкшая ещё к

пьяным проделкам армейской братии. Но крушивший всё вокруг Мишка был

совершенно не во внимании, и безразличен ко всяким оценкам своего

поведения, собравшимися на этой вечеринке сослуживцами.

 

Сильно смущённая дурацкой выходкой своего Мишки Светка, на ходу,

наспех кому-то, что-то хотела объяснить, пыталась тащить из-за стола

упирающегося, всё ещё продолжающего ржать по жеребиному Мишку. Будто

это всё не Мишка крушил, ломал и ржал по жеребчиному, а как уверяла

Светка, это всё проделывал вселившийся в него, в его плоть нечистый,

понукал его на эти действия и поступки, сам же, наслаждался муками

несчастного. Светке помогли (одна не в силах) вытащить разъярённого,

ломающего и опрокидывающего праздничные столы, ещё более

упирающегося Мишку. Звенела и хрустела под ногами разбивающаяся

посуда, громко трещали и скрипели ломающиеся столы и стулья; в испуге,

сильно кричали и визжали женщины и убегали в другие комнаты, либо во

двор дома. Но всё же, когда со всем этим было покончено, всё, что можно

было разбить и сокрушить, было обращено им в прах, кое-как, все вместе,

его вытолкали и выволокли на улицу. На улице он всего несколько раз

огласил жеребиным ржанием окутанную тьмой округу, будто взывал к кому-

то невидимому, но присутствовавшему где-то здесь неподалёку. Ему оно

ответило гулким раскатистым эхом. Как бы поощряя его на дальнейшие

безумные поступки.

 

Домой Светка шла сильно расстроенной, Мишка больше не упирался,

только тупо озирался по сторонам, иногда шарахался от казавшихся ему

подозрительными звуков, доносившихся из темноты. Или с трудом

удерживаемый Светкой, он всё рвался в темень, чтобы с кем-то расправиться

там. По дороге, она вспоминала и проклинала тот город, где совсем недавно

жил её Мишка и возвратился из него в чине прапорщика. И тех бессовестных

девок, по её мнению опоивших там её Мишку жеребиной дрянью, тем самым,

напустив на него такую ужасную, едва совместимую с жизнью порчу,

превратив его в какого-то кентавра, в человека-жеребца. Ведь он такой

простой и очень доверчивый, потому и не смог распознать их злой умысел.

Это из-за них он превратил праздничное застолье в какой-то страшный

погром. Как теперь людям в глаза смотреть, ничего этого не было бы, если

бы, не эти стервы там. – Размышляла по дороге Светка. Мать потом долго

упрекала Светку, за то, что пошла с этим дураком на люди, в очередной раз

опозорившим её.

 

Как ни в чём не бывало, Мишка ходил на службу; по вечерам дома, он

как обычно напивался и ржал, чем всё больше раздражал «любимую» тёщу,

вызывал всё большую ненависть у неё. И всё больше огорчал Светку, всё

чаще доводил её до слёз. Иной раз, очень уж раздосадованная его

жеребиным ржанием, «любимая» тёща собиралась даже, уезжать от них, но

Светка слёзно умоляла её остаться до того времени, пока она не найдёт ту

самую бабку-ведунью. Надеялась, что только с помощью такой бабки, она

взнуздает жеребиный нрав Мишки, изгнав из него нечистого. По какому-то

делу – по службе его вызывал подполковник, и попутно строго, назидательно

напомнил ему: – до меня дошли слухи, что ты по случаю праздника, до

одурения напился и как одержимый, не пойми, что орал и всё порушил там.

Ты смотри, пить можно, но пить до одурения нельзя. Ты, после школы

прапорщиков, служишь у нас чуть более трёх месяцев, а «слава» за тобой… .

Смотри на будущее, плохо кончишь, придётся нам раньше срока

распрощаться с тобой; считай, предупредил тебя. Мишка пообещал, даже,

уверил подполковника, что такое больше не повториться.

 

После этого случая, расстроенная Светка, побоявшись, что за все эти

проказы Мишку изгонят из армии; думала – куда ещё годен он, да ещё с

такой напастью – болезнью. Она бросила почти все домашние дела,

переложив их на мать, начала с отчаянным упорством, расспрашивая многих

знающих людей, сразу же по окончании работы заниматься поиском бабки-

ведуньи; по выходным дням она ездила по деревням. Хотела поскорее найти

такую бабку, чтобы она сняла с её Мишки порчу, и наговор, и обратила его

из кентавра, человека-жеребца, в нормального, обычного человека. Чтобы,

напиваясь, он прекратил бы ржать по жеребчиному. Чтобы изгнала она беса,

нечистого вселившегося в Мишкину плоть и рвущего его изнутри. Однажды,

всё же, так оно и случилось, как уверяет Светка. В течение года, или даже,

чуть больше, она с большим трудом отыскала такую бабку-ведунью,

живущую в какой-то глухой деревне и умеющую готовить своё

необыкновенное колдовское пойло – снадобье. И, этим волшебным или

колдовским снадобьем, пойлом, за которым Светка ездила к этой ведуньи или

колдуньи в деревню, она отпаивала некоторое время, противящегося этой

процедуре, Мишку. Бабка за свои хлопоты и старания денег не взяла,

сказала, что ей это нельзя, потому, как она не дружит с бесовским

изобретением – деньгами, доводящими многих людей до сумасшествия и

помешательства; и полному подчинению их дьявольским замыслам, из-за

которых вмиру реки крови, – войны и убийства. Ну, и ещё потому не берёт

денег, чтоб, не вызывать зависть и злобу у злых, алчных и глубоко порочных

людей. Говорила, вроде, как самой себе, готовя волшебное снадобье, какую-

то нашёптанную воду для Мишки; и приговаривала она всё за этим

занятием, что много всякого зла в этом пропащем и никудышном мире

творится. За её труды и хлопоты, Светка ей отвезла каких-то вещиц, где-то

на двадцать, двадцать пять тех советских рублей.

 

Поначалу же, Мишка никак не хотел пить это колдовское питьё, с таким

трудом раздобытое Светкой, говорил, нагло ухмыляясь ей, что с ним всё

хорошо, и никакого беса в нём нет, и ничего жеребиного так же, в нём нет, и

хватит говорить про это, это чушь какая-то, уже надоело. Светка,

обозлившись, кричала ему в ответ – это ты уже надоел, ты, что творишь всё

это время, тебя за твои проделки собираются выгонять из армии! ты, что всю

жизнь по жеребчиному ржать и вытворять хочешь?! Тебя там этой дрянью

опоили дурака, что ты у них забыл, зачем шатался к ним …, такой сякой и

прочее, в гневе высказывала ему Светка. Это она имела в виду тех девок,

устраивающих у себя такие незабываемые вечеринки и где якобы, опаивали

они затем, пьяного Мишку жеребинойдрянью. После чего, как она думает,

более года маялся и страдал её Мишка от этой напасти, навалившейся там на

него. Попутно мучил и Светку, и даже, «любимую» тёщу, о чём она так

сокрушённо и злобно теперь говорит об этом, вспоминая то время, избегая

всяких встреч с ним. Мишка, по обыкновению много не говорил, слушая

Светку, как обычно, лишь нагло ухмылялся. Но главное для Светки было

тогда, найти того, кто приготовит это необыкновенное, волшебное пойло, а

как его пустить в ход, это уже дело техники, и её мало заботило. И она, где

тайком в водку подольёт, а где уговором, но всё, же, как уверяет она, Мишку

отпоила, всё до капли влила в его нутро, и таким образом, без всякого

сомнения, всё так же, уверяет она, удалось снять с её Мишки порчу и

наговор. После чего, если верить ей, её Мишка, удивительное дело – бросил

это занятие, прекратил ржать по жеребиному, когда напивался. Излечился

вроде как, чем очень обрадовал, всё это время убитую горем Светку, и из

армии его не выгоняли ещё лет девять или десять. Теперь, предполагала она

жизнь пойдет…, улыбайся, смейся, радуйся. Жизнь будет полна довольствия

и счастья. Как только Светка отпоила и излечила Мишку от напасти

напиваться и ржать по жеребиному, её мать уехала от них, дождалась своего

освобождения, более года прожив у них. Стоически переносила проказы

«любимого» зятя.

 

Оказывается, есть силы могущие обратить кентавра, человека-

жеребца в нормального человека, которые могущественнее потусторонних,

дьявольских сил и их обладательница, или посредница в направлении их

действия, как уверяет Светка, бабка-ведунья; да не тут-то было,

демонические силы всё же не оставили его в покое. Не смотря на

вмешательство иных сил, супротивных дьявольским силам, дьявольские

силы вовлекли его в новое происшествие, с ещё более тяжёлыми

последствиями для него.

 

Такую историю о своём Мишке в этот вечер рассказывала нам Светка.

Рядом сидящий пьяный Мишка особо не встревал, изредка лишь, перебивал

её рассказ, стараясь лишь, немного сгладить те или иные места её рассказа,

только время от времени всё ржал, но, вполне по-человечески. Или, всё так

же, тупо ухмылялся, глядя на неё, будто это всё не о нём она, таком ладном,

складном и правильном. А, он терпеливо ожидал свой черёд, чтобы

покуражиться самому, совершенно не предполагая, что этот кураж для него

будет последним.

 

Жили мы тогда на втором этаже пятиэтажного дома. Стояла жаркая

летняя пора, окна в нашей квартире были раскрыты настежь, уже на исходе

был вечер, наступит вот-вот ночь. Мишка со Светкой всё ещё не уходили.

 

Тем временем, во дворе нашего дома собралась шумная компания

пятнадцати - шестнадцатилетних подростков, что-то не поделившие, они

начали громко выяснять отношения, при этом матерно ругаясь. Я выглянул в

окно и сделал им замечание, они были так увлечены чем-то своим, что не

обратили на него никакого внимания. Тогда Мишка, так терпеливо ждавший

своего часа, времени самому покуражиться, блеснуть своими незаурядными

способностями, удивить силой, ловкостью, умом, он высунулся из окна и

громко закричал: «Эй, вы, мерзавцы, прекратите шум и быстро по домам».

Кто-то из подростков крикнул ему в ответ: «Эй ты, мужик, умолкни, пока ещё

цел». На что обиженный Мишка дико взревел: «Гады!» - вскочил на

подоконник и стоя, согнувшись, потому что он едва помещался в оконном

проеме, продолжал дико орать на стоящих внизу подростков: «На каратиста

гады! Поубиваю всех!». Было похоже на то, как, пребывая в столь сильном

опьянении, Мишка грезил, представляя себя каратистом «Маленьким

драконом». Грозный, сопровождающийся всякими угрозами голос, стоящего в

оконном проёме, дико орущего Мишки, раздавался по всему находящемуся в

ночной тьме и готовящемуся ко сну нашему двору. Однако очень искусно и

театрально показанная Мишкой его решительность привести свою угрозу в

исполнение, не подействовала упреждающе на подростков. На его угрозу

последовал наглый, грубый, вызывающий ответ: «Эй, ты, падла, каратист …

такой сякой (далее матерно). – Ты, где собрался нас убивать падла, там? - а

мы же здесь». Ещё больше обиженный Мишка наглостью и хамством, стоящих

внизу подростков и представляющий себя в этот момент всё тем же

каратистом, пуще прежнего, оглашая ночную темень нашего двора, дико

взревел, будто в момент штурма вражеской цитадели – «На каратиста, гады!

Поубиваю всех гады!» - и сиганул (выпрыгнул) из окна второго этажа на

близко расположенный дверной козырек. На ногах «каратист» не устоял,

несколько секунд продержался, беспорядочно махая руками, как подбитая

птица крыльями в прерванном полете, пытаясь удержать равновесие, и не

удержав его, с отчаянным криком полетел вниз, ударившись спиной и

затылком о землю. На земле, разбросав широко руки, распласталось, теперь

уже разбитое параличом большущее, свиноподобное Мишкино тело.

Искалеченное сильным ударом о землю, свиноподобное Мишкино тело

лежало неподвижно, лишь изредка оно издавало жалобные стоны и

матерную ругань.

 

Всё произошло так стремительно быстро и неожиданно, что мы, стоящие у

окна не сразу как-то осмыслили происшедшее на наших глазах.

 

А из кустарника, обильно разросшегося во дворе, послышалось, нечто

не знавшее ни сочувствия, ни сострадания: «Ну, ты, падла, ты скоро

встанешь убивать нас?» - далее матерно; ему в ответ прозвучал жалобный

Мишкин стон. Светка, стоявшая у окна, ошарашенная увиденным, первые

секунды она ещё уясняла себе случившееся, надеясь на лучший исход,

страшась худшего. Услышав матерную ругань подростков, обращённую к её

Мишке, и его стон, она истерично закричала на них: «Милицию сейчас

вызову мерзавцы». Как будто они виноваты в происшедшем. Мишка не

поднимался.

 

Когда мы подошли к Мишке, он тихо стонал, приходя в себя, матерно

ругался, и с тихим стоном снова впадал в прострацию. Светка вся

перепуганная случившимся, непонятно зачем окатила Мишку ведром

холодной воды. За это, пришедший в себя Мишка, громко обругал её

матерно, назвал дурой, и тихо стоная, снова впал в беспамятство. После чего,

вся трясясь от волнения и страха, Светка по телефону вызвала скорую

помощь. Приехавшие вскоре врачи, осторожно положили, находящегося в

полуобморочном состоянии стонущего Мишку на носилки, загрузили его в

машину, и увезли. Месяцев семь пролежал Мишка в больнице с тяжелой

травмой позвоночника и сотрясением и ушибом головного мозга.

 

Всё это время Светка хлопотала по нему. После работы, и в выходные

дни, она спешила к нуждающемуся в уходе, на больничной койке

подвешенному на вытяжке, совершенно обездвиженному Мишке.

 

Пришлось ей и на этот раз, в помощь по домашнему хозяйству и

присмотру за детьми, хотя уже и подросшими к этому времени, звать заметно

постаревшую мать, также как и более десяти лет назад. Когда он вернулся из

школы прапорщиков с тяжёлым недугом, с каким-то неотвязчивым

жеребиным ржанием, от которого он без посторонней помощи не мог тогда

освободиться. Так же, как и тогда, ей понадобилась помощь матери. Её мать

жила от них не так далеко, в соседнем райцентре. Зная о всяких проказах

своего «любимого» зятя, никак не хотела она ехать к ним, видеться с ним. С

тех пор, как, насмотревшись вволю на него, когда он с наглой мордой ржал

по жеребиному на неё, будто зажрать её тогда хотел. Терпела хамство

«любимого» зятя, только ради Светки и детей. Теперь же, она думала, этого

дурака видеть не придётся никогда. Изредка на денёк, два в выходной или в

отпуск на протяжении этих лет, Светка навещала её, всегда говорила ей, что

у них с Мишкой теперь всё хорошо, добро. Мать, слыша его имя, морщилась,

становилась ещё строже, ничего не говорила, что-то нехорошее думала лишь

про себя, будто чувствовала, что придётся ещё свидеться с ним. Ну, а Мишка,

всё это время жил так, будто, нет, и никогда не было его «любимой» тёщи.

Так вот, не видясь с «любимой» тёщей с того времени, он вновь напомнил

ей о себе, явившись на этот раз, уже в новой ипостаси – ипостаси тяжёлого

инвалида. Снова, в столь удручающем состоянии Мишка свиделся с

«любимой» тёщей. Прямо так ворвался, будто заскучавши, в жизнь своей

«любимой» тёщи. Она же, всё сокрушалась и причитала, когда всё узнала,

что вытворил он на этот раз, – когда же этот дурак прекратит вытворять и

учинять всякие беды, доставляющие столько хлопот ни в чём неповинным

людям, и никуда не деться от этого мучителя, – думала и выговаривала

теперь она Светке. Она видела в Мишке, в отличие от Светки, большого

злодея и тирана, так беспощадно угнетающего не только её дочь, но и

помимо её воли и желания, и её самою – так этот тиран добрался и до неё.

Это последнее происшествие с Мишкой привело её в сильное раздражение и

злость, но сделать она, ничего не могла, и вымещала свою нелюбовь к зятю,

лишь постоянными упрёками и укорами Светке, подчёркивающими её, всё

большее нерасположение, и даже ненависть к нему.

 

Так трагично, закончился последний Мишкин кураж. Увидел я его года

полтора спустя, после того, случая, бледного, ещё более растолстевшего,

едва передвигающегося на костылях и непонятно на кого ругающегося,

видимо, на потусторонние, демонические силы, так часто вмешивающиеся в

его жизнь. Слишком невзлюбили его потусторонние силы. Не только врачи,

но и во многом старания и упорство Светки, по уходу за ним, пусть не так

прочно, но всё же, поставили его на ноги. Хотя ещё совсем не уверенно,

зыбко, шатко он стоял и передвигался на ногах с помощью костылей, но это

уже, стало большим облегчением для Светки по уходу за ним.