То, что этот приземистый домик во Флотском переулке когда-то был двухэтажным и самым высоким в округе, сейчас вряд ли кто помнит. А вот Сергей Владимирович этого не забыл. Как не забыл и маленькую комнатку с кухонькой, которые полвека назад снимала здесь его семья. Не забыл, как сначала катался по переулку на трёхколёсном велосипеде, а потом учился кататься на двухколёсном – папа тогда бежал сзади, придерживая седло, и повторял: «Педали, педали-то крути… и не бойся, не упадёшь, главное быстрее…». Не забыл, как зимой его возили на санках, а летом водили пешком в детский сад. Не забыл походы в баню по субботам – о, какой вкусный лимонад там был! Не забыл, как с огромным букетом гладиолусов пошёл отсюда в первый класс. И пожар он не забыл…

 

Дом этот, тогда ещё двухэтажный, с каменным первым и деревянным вторым этажом, с большой мансардой и балконом, принадлежал Елизавете Павловне и Петру Андреевичу. За домом был садовый участок, на котором росли две туи, грушевые деревья, яблони и терновник, и где хозяева выращивали свёклу, морковь, огурцы с помидорами, а также цветы. Мама Серёжи тоже сажала там цветы. Особенно ей нравились анютины глазки, петуньи и незабудки. А ещё на участке была высокая угольная куча, которую почему-то называли ямой. В холодное время года Пётр Андреевич огромной совковой лопатой загружал углём старые, со сколотой эмалью, тазы и относил их в подвал, где стоял большой котёл. Пётр Андреевич был жилистым, высоким и резким в движениях мужчиной. Сергей его боялся. Взгляд у Петра Андреевича был колючим, холодным, таким, что казалось, он проникает прямо внутрь Серёжи, всё замечает – и Пётр Андреевич знает про Серёжу больше, чем кто-либо вообще. Даже больше, чем сам Серёжа. А вот Елизавета Павловна страха не вызывала. Она любила погладить Сергея по голове, пригласить в гости и угостить конфетами. Но Сергей не любил бывать у неё в гостях. Окна в хозяйской части дома закрывали тяжёлые бордовые бархатные шторы, по углам комнат стояли кресла с плюшевыми спинками и сидениями, да ещё и покрытые набивными чехлами, стол в центре гостиной закрывала толстая чёрная скатерть с вышитыми розами, а на стенах висели ковры и коврики с оленями на фоне гор и озёр. Всё это давило и вызывало дискомфорт. Но главное, что не нравилось Серёже – это запах, приторно-сладкий, который господствовал во всех комнатах, и приходилось прилагать усилия, чтобы сдерживать тошноту, а при этом ещё и улыбаться, отвечать на вопросы и не показывать хозяйке, насколько тяжело приходится. Хотелось быстрее выйти на улицу – и вдохнуть чистый воздух. Как сладок воздух свободы, Сергей прочувствовал с самого раннего детства.

 

Однако, несмотря на свой колючий взгляд, Пётр Андреевич был спокойным и, можно даже сказать, тихим человеком. Он не повышал голоса, никогда не ругался и всегда сразу, без малейшего промедления, выполнял всё, о чём его просила Елизавета Павловна. А Елизавета Павловна была властной женщиной! И у Сергея было чувство, что в отношениях этих людей существует какая-то тайна, что есть какая-то давняя история, делающая эти отношения таковыми, какими они были. Но что это за история – Серёжа не знал.

 

Да, Пётр Андреевич был тихим человеком. Но это было так за исключением одного-единственного дня примерно раз в два месяца. В этот день Пётр Андреевич поднимался на второй этаж дома, запирался там на ключ и начинал пить. Пил он с самого утра. А где-то после обеда, ближе к вечеру, часа в четыре – раздавался крик. Крик был страшным. Было такое ощущение, что кричит не человек, а дикий зверь, который мечется в клетке. Зверь, которого истязают, а он не может вырваться и вот он кричит, рычит, бросается на прутья – и ничего кроме боли не испытывает. Гортанный, нутряной крик разносился по дому, по переулку, то ослабевал, то прекращался, а потом начинался снова. В этом крике рыдания сменяли какие-то невнятные слова, а потом крик становился воем, менял тон – и снова замирал… и снова начинался… Но уже к ночи всё затихало, иногда слышался громкий храп, а на следующий день было уже тихо. Вечером следующего дня Пётр Андреевич, пошатываясь спускался вниз, вынося пустые бутылки из под выпитой водки. Елизавета Павловна ждала его у порога, молча приобнимала мужа и уводила его вглубь дома. А наутро жизнь входила в прежнюю ровную колею.

 

Когда такое произошло в первый раз на памяти Сергея – он был напуган до смерти. И хорошо запомнил тот день. Никогда до этого он не слышал такого крика, даже когда кричала баба Дуня в деревне, внук которой утонул в пруду. Но мама прижала Сергея к себе и сказала: «Не бойся, сын. Всё нормально. Такое бывает». И такое бывало, и бывало, и бывало… Сергей и потом, почти каждый раз, спрашивал у мамы о причинах этого, совершенно дикого, не укладывающегося ни в какие рамки, крика, но мама не отвечала и только говорила: «Так бывает. Так иногда плачут мужчины». И только через полтора года, когда крики уже стали совсем привычными, когда Сергей слегка подрос, мама внимательно посмотрела на него, задавшего свой вопрос в очередной раз, помолчала и сказала: «Пётр Андреевич с тридцать седьмого года, а потом во время войны, да и после – работал в охране лагерей для заключённых. То, что ты слышишь, сын – это кричит совесть». Сергей тогда ничего не понял из этого ответа, за исключением того, что Пётр Андреевич где-то перед кем-то провинился и теперь об этом жалеет. «Наверное, перед Елизаветой Павловной провинился…», – так он думал. И вопросов больше не задавал.

 

А пожар случился летом, в год перед школой. Когда Сергей с мамой возвращались из детского сада, их обогнали три пожарные машины. Впереди начал вырастать столб чёрного дыма… Мама посмотрела через заборы и сказала: «Ух ты, двухэтажный дом горит!». А потом вдруг побледнела и сказала: «Бежим!». Когда Сергей с мамой добежали до дома, то пожар уже почти потушили. Второй этаж дома сильно пострадал и от огня, и от воды – и его потом снесли, подведя первый этаж под крышу. Так и появился в переулке этот низенький одноэтажный домик.

 

В том пожаре сгорел Пётр Андреевич. От него пожар и начался. «Непотушенная папироса», – так тогда сказали пожарные. Это был «тот самый» день, день плача.

 

Елизавета Павловна пережила мужа на двадцать лет. Она сразу тогда потеряла всю свою властность и выглядела так, словно изменилось что-то большее, чем её жизнь, так, словно помимо её собственной жизни изменился весь мир вокруг неё. Причём места в этом мире она для себя не видит. С тех пор она стала часто сидеть на лавочке перед домом и молча смотреть на людей, проходящих мимо. И Сергея в гости приглашать она перестала.

 

Сейчас Сергею Владимировичу стало многое понятно в той давней истории, в том, что он видел и не понимал тогда. Он понял слова мамы, которые запомнил, несмотря на свой тогда малый возраст. И в жизни своей Сергей редко, но не раз потом слышал этот гортанный дикий крик взрослых мужчин.

 

Иногда, вспоминая свою жизнь, перебирая её события и оценивая свои поступки, Сергею тоже хочется закричать… но он пока ещё может кричать молча.

 

«Так кричит совесть!», – сказала тогда мама. И не только совесть – понимает Сергей Владимирович сейчас.