Остров восьмой.

Пара писем

 

Письмо первое

 

Джерману Парко.

25, Авеню Драссанес,

Город, остров Центральный.

 

Дорогой мой друг Джермано.

 

Мне очень стыдно, мучает меня совесть, что не решился я заехать к вам с Сабиной и проститься перед отъездом. Но для меня это было бы очень тяжело. Поэтому прощусь письмом.

Сейчас я сижу в своей каюте, пароход везет меня в далекую Европу. Я думаю, что навсегда покидаю Острова. Хотя, как говорится, никогда не говори никогда. Но я решился и даже свой дом и земли выставил на продажу.

Полагаю, тебе известно, что моя Симона оставила меня. Не представляю, как я это смогу пережить. Оставаться на Островах, где все связано с ней, где даже воздух, кажется, пропитан ею, я не в состоянии.

Поэтому же я и не решился навестить вас перед отъездом, хотя считаю тебя своим единственным другом. Но даже с тобой я познакомился благодаря Симоне.

Сколько чудесных вечеров мы провели с ней в вашем гостеприимном доме!

А сейчас я смотрю в иллюминатор своей каюты на бескрайние водные просторы и чувствую себя никчемной щепкой, которую бросили в волны за ненадобностью, и несет ее течением неизвестно куда, неизвестно зачем.

Надеюсь, что чужие края позволят справиться мне с моей болью.

Меня все время терзают мысли и сомнения, в чем я поступил неправильно, что произошло, в чем моя вина, что заставило Симону уехать, оставить меня одного, разбить мое сердце?

Я пытаюсь разобраться. Сижу и вспоминаю, как все было.

Я одинок, мне не с кем посоветоваться. За последние годы я так привык, что она всегда рядом, что я всегда могу с ней поговорить.

Я бы с великим удовольствием посоветовался бы с тобой, но эта мысль пришла мне поздно, я уже был в пути. Попытаюсь тебе все написать, может быть, ты найдешь какие-то нужные слова и ответишь мне, очень важно услышать твои разумные советы.

Единственное за что я могу не волноваться – Сммона не будет ни в чем нуждаться. Это я обеспечил. Надеюсь, у нее все сложится хорошо.

Придется мне опять привыкать к жизни в одиночестве.

Это чувство для меня не ново. Оно очень знакомо еще по детским годам.

Ты же знаешь, я из очень обеспеченной семьи. Мой дед сколотил огромное состояние, которого хватило бы на несколько поколений его потомков. Но так сложилось, что пока его род обрывается на мне.

Дед мой занимался финансами, но, я полагаю, в большей степени финансовыми аферами. Он был очень грубый и жесткий человек. Его жена умерла давно, и маму он воспитывал один. Потом он занимался и мной.

Он построил огромный дом на побережье, отгородив его от мира высокой оградой. Именно за этой оградой я и проводил в полном одиночестве все детство, пока настоящая жизнь протекала за пределами владений деда. Узнавал я о ней больше из книг.

Кстати, в большей степени из маминых книг, потому что дед не читал, и в доме были только купленные мамой любовные, как их еще называют, дамские романы.

Тогда у меня и сложился некий образ объекта любви мужчин – героев книг. Это должно было быть такое утонченное, нежное, слабое существо. То есть образ, совершенно противоположенный образу моей матери. Она была высокая, как дед, с необъятной грудью и бедрами, выпирающим животом. Может, конечно, в молодости она была иная. Но, дело в том, что родила она меня поздно, ей уже было за сорок, поэтому в моей памяти сохранились воспоминания только о чем-то большом, вечно пахнущем сладкими духами и алкоголем.

Мать начала пить, видимо, еще задолго до моего рождения.

Насколько я знаю, у нее в юности был пламенный роман, который прервался по воле деда. Мамин избранник - из рыбаков. Дед, как я слышал, запер маму в доме на несколько месяцев, запретив даже просто выходить на улицу. Он считал рыбака неудачной партией. Не знаю, какова судьба этого рыбака, но мама никогда не вышла замуж.

Кто мой отец неизвестно.

Дед, когда ругался с мамой, кричал, что она пьяная шлюха и подстилка. Что ее пробовал каждый пьяница из портовых кабаков.

Мама говорила, что мой отец – турист из Европы.

Рисовать я начал, когда был еще совсем маленьким, я пытался тогда нарисовать и своего отца. Я мечтал, что когда-нибудь он придет и прижмет меня к своей крепкой мужской груди.

Потом, когда я подрос и начал читать мамины романы, я начал рисовать то, как я видел жизнь в этих книгах.

Я всегда был очень худеньким, как и теперь, ты же знаешь, но в детстве я был еще и очень маленького роста. Часто болел, был очень хиленьким. Тогда дед и решил отдать меня в школу для мальчиков при Морской Академии в Городе. Мне очень доставалось от мальчишек, я был самый слабый. На спортивных уроках надо мной издевались преподаватели, потому что я висел на перекладине, как пожухлый листок, меня даже ветром раскачивало.

Тогда же кто-то из ребят нашел в моем чемодане один из маминых романов. Представляешь, что мне пришлось вытерпеть!

К старшим классам я неожиданно очень вырос, стал напоминать жердь – худой и длинный. Тогда же, уже созревая, я начал мучиться какими-то томительными ожиданиями, еще не понимая, что это признак превращения в юношу.

Как теперь думаю, такие сильные томления были вызваны отсутствием в моем обществе девушек и женщин. В школе даже все преподаватели были мужчины, на улицу нас выпускали только на воскресенье. Но тогда приезжал дед и увозил меня домой, где были только он, мама, а из прислуги – два пожилых испанца.

В школе я ни с кем не дружил, со мной никто не стремился подружиться, хотя со временем и издеваться перестали.

Тогда же, в старших классах, мальчишки затащили меня на крышу учебного корпуса. Они туда часто лазали, потому что с нее был виден двор соседнего дома, где около бассейна любила загорать хозяйка. Она загорала абсолютно голая, думая, что ее надежно скрывает живая изгородь.

Мне кто-то из ребят сунул в руки морской бинокль – смотри.

Неожиданно так рядом, что, кажется, можно рукой коснуться, я увидел женское тело: тяжелые, огромные груди, раскинутые на шезлонге пышные бедра, загорелую кожу покрытую испариной от палящего солнца. Меня это напугало. Я представил, что именно с таким телом мне придется быть наедине, когда придут те чудесные чувства, которые так сладостно описаны в маминых романах.

Это вызвало ужас!

Я сразу вспомнил, как мама по вечерам, когда я был маленький, приходила ко мне в спальню, ложилась на край моей постели. «Я полежу с тобой немного, почитаю тебе сказку», - говорила она. К вечеру она всегда уже была сильно пьяна. Не дочитав и первой странице она засыпала, роняла книжку и начинала храпеть. Но самое ужасное было то, что она начинала наваливаться на меня своим необъятным телом, придавливая меня к стене. Я боялся задохнуться под ее тяжестью и в жуткой смеси запахов духов и алкоголя.

И тут вдруг в бинокль я увидел, что все мои надежды на то, о чем я читал в книгах, могут быть раздавлено вот таким ужасным липким телом.

Потом один из мальчиков, его звали Артуром, принес в школы картинки с голыми и полуголыми женщинами. Они тоже все были грудастые и пышные. Меня мучил вопрос: неужели этого не избежать.

А еще Артур эти картинки комментировал, когда мы все столпились вокруг него.

Я не любил и не люблю грубых слов, наверное, потому что их часто употреблял в моем присутствии мой дед и часто в адрес мамы. Но в его устах они были естественны, он весь был груб – и фигура, и мысли, и речь.

А тут!

У Артура было очень нежное, прекрасное лицо, я любовался им. У него губы были четко очерчены, как будто их нарисовал талантливый художник, проведя ровную линию тонкой кистью. И когда эти губы произносили ужасные слова, то у меня этот контраст вызывал оторопь. Мне казалось, что на прекрасную картину кто-то выливает помои. У меня до сих пор перед глазами - красивые губы, утонченное, одухотворенное лицо, а в ушах звучат омерзительные слова.

Когда я окончил школу, как раз успел на похороны деда.

Остались мы с мамой в доме одни. Вернее, остались каждый по одному. Она начинала утро с бокала рома, а я со своей студии на третьем этаже, куда я вернулся после школьной муштры, как в храм после дешевого кабака. Во мне бродили какие-то нереализованные образы, я пытался их перенести на холст, но все напрасно. У меня не получалось выразить саму свою суть, то, что бередило мою душу.

Я теперь имел возможность свободно бродить по улицам, я видел женщин и девушек. Но ушло то томление, которое в школьные годы рождало внутри меня неясные, но прекрасные образы, которое давало мне надежду на что-то прекрасное впереди, которое толкало мою музу. Я что-то утерял.

Я уже начал впадать в отчаяние. Я бродил по Городу, я вглядывался в лица девушек, но за каждым из них мне виделась расплывшееся потное тело на шезлонге.

Какой ужас, женщины стали делать дорогие операции, чтобы увеличить части своего тела, чтобы превратиться в этот кошмар!

Моя мама умерла вскоре за дедом. Я остался единственным владельцем состояния и дома. В доме я запер все комнаты, кроме своей детской и студии наверху. Я пытался поймать за хвост то состояние творчества, которое я испытывал, учась с мальчишками в школе.

Но вот случилось чудо!

Началось оно с того, что я встретил на улице Артура, испытав при этом шок. Он отпустил бороду, лицо его обрюзгло, исчезла та нежность, которую я хранил в своей памяти. А прошло всего-то года три-четыре. Порок, который сгубил мою мать, очень быстро проступил на его лице.

Он узнал меня, предложил зайти в бар. Я не мог отказаться, хотя я так и не привык и не умел пить, как и сейчас не умею. Мы сидели в какой-то забегаловке и вспоминали школьные годы.

Вид Артура вызывал у меня очень тяжелое впечатление, неужели можно так быстро себя погубить. Разочарование было ужасным.

Но именно он предложил мне билет на мюзикл «Мы знаем Америку», про который тогда говорили все вокруг. Это была новая постановка еще неизвестного в те годы режиссера в нашем городском театре. Она была построена на смеси сюжетов как современных американских авторов, так и классиков.

Я согласился, хотя и не был театралом. Просто не хотелось обидеть Артура. И я надеялся, что в театре я смогу увидеть в этом лице ту, так хорошо помнящуюся мне одухотворенность.

Билет был в первый ряд партера.

И тогда и произошло чудо!

Я увидел Сммону. Она играла Тома Сойера. Ее роль была, практически, главной. По задумке режиссера образ Тома пронизывал все американские сюжеты, используемые в спектакле.

Стоило ей появиться на сцене в первый раз, я уже не мог свободно дышать. Меня обуревали все те томления, которые, казалось, покинули мою душу навсегда. Я уже не видел никого вокруг, только ее: в мальчишеской рубашке, широких штанах на одной лямке, с коротко стриженными светлыми волосами, миниатюрная, худенькая, узкая фигурка. Я млел, глядя на нее, я не помню ни сюжеты, ни реплики.

Антракт вообще был наказанием.

За бешенные деньги я скупил билеты на все спектакли на тот сезон, только первый ряд.

Моя жизнь обрела смысл!

На третьем спектакле я решился преподнести ей цветы. Я прошел с букетом за кулисы. Мне показали ее уборную. Я простоял под дверью очень долго, но так и не постучал. Мое волнение было настолько сильным, что мне не хватало воздуха, у меня тряслись руки, я был покрыт потом, у меня стучало в висках.

Я положил цветы у порога и ушел.

Так продолжалось несколько дней.

Но однажды, когда я в очередной раз подошел к двери, она распахнулась, и Симона, нет, тогда она была для меня Томом, так вот, Том распахнул дверь, будто ждал звука моих шагов. Она с улыбкой смотрела снизу вверх мне в глаза. Она ободряла меня, мне так казалось. Но мое смущение и нерешительность были сильнее, я готов был убежать. Она взяла меня за рукав и потянула внутрь комнаты. Также молча она усадила меня в кресло, села напротив, закинув ногу на ногу и откинувшись на спинку. Верхние пуговицы были расстегнуты, под рубашкой была футболка, обтягивающая ее тонкое тело. Не было никаких выпуклостей, которые так меня пугали. У нее были такие же четко очерченные губы, как когда-то у Артура, такое же одухотворенное лицо. Она ладонью взъерошила свои топорщащиеся, как у нечесаного мальчишки, волосы и спросила:

- Вы так и будете каждый вечер оставлять цветы? Тогда мне надо еще несколько ваз купить.

Ее уборная была заставлена моими букетами.

Я не мог ни слова произнести, я и краснел, и бледнел, мне не хватало воздуха – как же она была прекрасна вблизи. От нее, казалось, исходило сияние. Я просто протянул ей букет. Она рассмеялась и взяла его.

- Вы умеете говорить? – спросила она.

Я кивнул.

- Вы что-нибудь скажите?

- Я люблю вас! – первое, что я смог выговорить, даже не успев об этом подумать. Потом вскочил и выбежал из уборной. Я был в ужасе, потому что боялся, что она рассмеется в ответ.

На следующий вечер мое место в первом ряду пустовало, я сидел на галерке, но я видел, что она, заметив пустое кресло, искала меня глазами в зале. Когда я это понял, то был на седьмом небе от счастья!

И я опять стоял у ее дверей.

В этот раз она, затащив внутрь за рукав, не стала усаживать, а встала на цыпочки и поцеловала. Мне казалось, я сейчас умру, потому что все, для чего я родился, случилось. Мне трудно словами выразить то, что обуревало меня в этот момент.

Она все сделал сама.

Мы были обнажены, мы были единым целым, нас было уже не разделить.

Я уже не чувствовал смущения, я стал самим собой, я обрел себя благодаря ей.

Мне тогда было восемнадцать, а ей двадцать девять.

Я считаю, что моя жизнь началась с того вечера. А это было почти двадцать лет назад.

После этого свидания мы с ней уже не расставались до того момента, когда три месяца назад она исчезла из моей жизни.

После того, как произошло наше первое настоящее свидание в гримерке Симоны, я перевез свою любовь со съемной квартиры к себе в дом. Открыл все комнаты, вернул прислугу. Я хотел, чтобы Симона не чувствовала никаких ограничений.

С этого момента моя муза не покидала меня, я работал постоянно, казалось, что мои кисти накалились, стерлись от постоянного соприкосновения с холстом. Я был счастлив!

Жизнь казалась прекрасной!

Я стал спонсором театра, и Симоне дали еще роль в одном из новых спектаклей.

Ты же знаешь, что на Острова она приехала по контракту, только чтобы играть в течение нескольких лет в спектакле «Мы знаем Америку».

Но теперь она вошла в труппу, как постоянная актриса.

Она играла маленького неандертальца. По пьесе его нашли замороженным, разморозили и пытались ввести в современную жизнь. Какой же был симпатичный этот мальчуган в ее исполнении. Я ходил на все репетиции, после которых мы уединялись в ее уборной, выключали свет, и я медленно снимал с нее все эти мальчишеские одежды.

Как я любил ее короткую стрижку. Я начал ходить к тому же парикмахеру, он укоротил мои волосы и сделал мне такую же стрижку, как у Симоны. По-моему, она называлась Гаврош.

Я ходил по магазинам и покупал ей наряды, я хотел, чтобы она могла их менять хоть каждый час. Пришлось купить несколько дополнительных шкафов.

Через пару лет мы поехали на карнавал на Беллу.

Идея костюмов пришла в голову мне.

Мы как-то стояли перед зеркалом: я длинный, худой и маленькая она. И я решил, что мы будем Дон Кихотом и Санчо Панса.

Мы заказали костюмы и грим. Нас на карнавале назвали лучшей парой. Я был в восторге от моей Симоны, мы уединились в каком-то глухом, темном переулке и занимались любовью, не снимая костюмы.

Симона не могла иметь детей. Я чувствовал, что это судьба даровала мне ее, я не готов был к тому, чтобы она уделяла свое внимание кому-то еще. Я с детства привык, что я ни с кем не делю тех, кто рядом со мной. Я боялся, что часть Симоны станет принадлежать не мне. Я бы этого не пережил. Мне никто не был нужен, кроме нее.

Однажды ей в театре дали роль какой-то матроны. Я пришел после репетиции в ее гримерку и ужаснулся. Где же моя любовь? Передо мной сидела обычная женщина в широком платье, с накладными грудями и бедрами. Меня парализовал ужас, неужели это возможно? Нет! Я запретил режиссеру занимать Симону в этой ужасной роли. Я грозил прекратить финансирование театра. И тогда они поставили «Принц и нищий».

Потом она играла в «Двенадцатой ночи». Какое это было удовольствие, смотреть на нее в этих ролях. У меня была своя ложа справа от сцены, я мог видеть и наслаждаться мимикой ее лица. Я купался в тех ощущениях, которые дарил зрителям ее талант.

Симона научила меня любить балет.

Раньше я его не понимал. Однажды мы случайно попали на гастроли мужского итальянского балета. Это Симона меня уговорила, она сказала, что это труппа мировой величины. Они давали три представления на Центральном. Мы пошли. Я был в восторге! И мы посетили все три спектакля.

После этого мы ходили на все балеты, которые привозили на Острова известные театры Европы и Америки.

Эти представления вдохновляли меня, я находился после них в неземном, парящем состоянии.

Многое я узнал в этой жизни благодаря Симоне.

Но годы не могут пощадить никого. Симона сопротивлялась, а я помогал ей.

Я построил бассейн, в котором плавала только она, когда у нее начались боли в спине.

Я построил рядом с домом современный спортзал, куда приходили лучшие тренеры, чтобы заниматься только с ней.

Я все делал для нее. Вся моя жизнь была посвящена ей.

И вот она исчезла, ее не стало рядом.

Не знаю, как мне это пережить? Это так неожиданно!

Джерман, прости меня за такое сумбурное письмо. Я должен был попытаться расставить все по полочкам, но, похоже, только еще больше запутался.

Я не буду перечитывать.

Запечатываю конверт и отправлю его из ближайшего порта.

Прощай.

 

Искренне твой,

Финджидор.

 

Письмо второе

 

Сабине Парко.

25, Авеню Драссанес,

Город, остров Центральный.

 

Ciao, моя подруга!

 

Сабина, ты меня просто убила этим письмом Финджидора!

Неужели он так все написал? Неужели он так все это видит?

Похоже, у него сильно развито чувство самосохранения, оно бережет его психику.

Хронология он изложил правильно. Я не говорю про его детство. Тот период мне неизвестен.

Ты прекрасно знаешь, что я приехала на Острова по контракту, который получила совершенно случайно. Заболела наша Нина – главная травести театра в Вероне. Вот меня и подсунули. Благо, тоже играла мальчиков и девочек. Комплекция помогала в работе.

Перспектив никаких. К тому же у меня уже больше трех лет никого не было. А тут, на тебе, воздыхатель малолетний с цветами под дверь. Смешно было.

Но от тебя узнала, кто это, и какие деньги за ним стоят.

Конечно, решила рискнуть, сыграть выгодную роль. Кто же знал, что там впереди.

Какое же это было удовольствие стать первой у такого робкого дитя! Отлично все получилось, а тут еще стало понятно, что он запал на меня всерьез.

Оставалось только не упустить момента. Я старалась.

Вот уже и в особняк переехала.

Все бы хорошо, но чувствую, что начинаю на него другими глазами смотреть. Видно, что мучается человек какими-то своими комплексами. Похоже, что из детства растущими.

Он так искренне мной восхищался, боготворил, что где уж тут было оставаться равнодушной. Ну, я, как дура, и поплыла. Закачалась на любовных волнах. Голова закружилась от перспектив, а сердце растаяло в волнах обожания. Одним словом заронил он мне что-то в душу. Такое уж дитя было, а нежности в нем, просто через край плескалась.

Вот и не усмотрела я момент, когда разум на второй план отступил.

А когда опомнилась, то уже поздно было.

Все уже в его руках было, и к жизни я богатой привыкла, и роли главные уже без колебаний считала своими.

Первые сомнения у меня появились, когда мы на карнавал попали. Он меня нарядил Санчо. Усики, бородка. Там такой секс был, что просто улет. Только раздеваться нельзя, во всей этой мужицкой одежке. Таким я его еще не видела.

А потом уже стала все сопоставлять.

Он меня нарядами заваливал. Но только их не я сама покупала, а вместе мы ходили. И вот открыла я как-то шкафы, оглядела все, а там всяких брючных костюмов, пиджаков и штанов, просто завались, а юбок всего пара. Из которых одна моя старая.

Потом другое сопоставила. Он вечером всегда при свете начинал игру затевать, а, когда уже пора было в постель идти, он в спальни свет выключал. Я из ванной комнаты всегда в темноте к кровати шла. Не хотел меня голой видеть.

И ласки-то его только плечами и грудью моей плоской ограничивались, будто ниже его рука боялась сунуться.

Так постепенно прозрение и пришло.

А тут еще на этот итальянский балет попали. Там одни мужики, и сюжет такой двусмысленный. Ты не представляешь, в каком он возбуждении домой вернулся. Это надо было видеть!

Я бы давно смоталась. Но он мне денег не давал. Только свою кредитку, если я одна куда-то шла. Не ограничивал, но куда с этой картой денешься. Заблокирует, и все.

Ты бы видела его картины. Там целый зал моих портретов, и чем дальше, тем больше я на какого-то мужика женственного похожа.

Ловко он свою проблему решил.

Нашел себе женщину в мальчишеском обличии. Фигура-то у меня была один в один – подросток. Он мне и волосы не разрешил отращивать, когда я собралась. Его аж затрясло, когда об этом услышал.

Я поначалу не замечала, а потом уже стала обращать внимание. Если мы где-то среди людей, ну на приеме каком-нибудь, то, стоит любой женщине к нему приблизиться, он непроизвольно шаг назад делает. А порой еще и за мою спину вставал.

Мне все время было интересно, он сам-то понимает, кто он? Но судя по письму, не понимал. Все видел в своем ракурсе, который себе придумал.

Он там пишет, про роль, которую мне предложили. Он, как меня увидел в гриме и с накладками, у него ах лицо перекосило, будто что-то омерзительное перед ним. Как он срывал с меня платье и накладки. В таком бешенстве был. Как же это, его лишили любимой игрушки, переодели игрушку!

Мне тогда впервые страшно за себя стало.

А потом совсем начались тяжкие времена. Возраст никуда не денешь. Ты же понимаешь, стала я расти в тех местах, в которых положено нам расширяться с возрастом.

Он совсем покой потерял.

Гонял меня часами в спортзале и бассейне. Но против природы не пойдешь. Ничего у него не получалось, кроме того, что к вечеру я уже ни рукой, ни ногой пошевелить не могла.

Тогда я и поняла, что это край, за которым или свобода, или ад.

В какой-то момент я его перехитрила. В одной компании завела разговор, что не имею своих денег, а там о благотворительности говорили. Видимо, на него удивленные взгляды подействовали. Тогда у меня свой счет и появился.

Это был путь к свободе.

Когда на счет поперекачивала с его карты, то, не собирая вещей, сбежала.

Сейчас живу опять в Вероне.

Наслаждаюсь свободой.

Если бы ты мне его письмо не переслала, то и не вспомнила бы. Вычеркнула из памяти все эти годы.

Хотя надо отдать ему должное, первые годы были замечательными, пока я ни о чем не догадывалась. Жалко его, если честно. Как так прожить жизнь в противоречии со своей природой.

Но надеюсь, он меня никогда не найдет.

Передавай привет Джерману.

Пиши, не забывай.

Целую.

 

Твоя Симона.

 

04-05 февраля 2016 года